У Лехи Забубенного появился новый квартирант. Надо сказать, мой сосед Леха полностью оправдывал свою безалаберно-веселую фамилию: был он алкашом, забиякой и, поговаривали, некогда бабником (видимо, со временем первое пристрастие алчно поглотило последнее). Достижениями этими Забубенный невероятно гордился, не без основания считая их достоинствами. Мои жизненные приоритеты лишь незначительно отличались от мировоззрений соседа, что позволяло нам быть приятелями, собутыльниками, если будет угодно.
Едва ли Леха мог гордиться своим трудовым стажем – через неделю-другую его выгоняли с очередного места работы за пьянку и за следовавшие за ней прогулы, а то и за банальный мордобой с коллегами по ремеслу. На хлеб насущный и ядреные напитки сосед зарабатывал тем, что сдавал квартирантам одну из своих двух комнат. Однако из-за скверного характера хозяина и его верности идеалам Бахуса, постояльцы у Забубенного не задерживались. А этот – новый – квартировался аж второй месяц, что само по себе уже являлось достижением и своеобразным рекордом. Жилец даже сдружился с Лехой, вызывая у меня некое подобие ревности: периодически то у одного, то у другого на опухшем лице фигурировал смачный синяк, что сообщало о безоговорочном мужском сближении.
Однажды я заметил квартиранта в ближайшем пивном баре. Похоже, он меня тоже узнал. Едва заметно кивнув, жестом пригласил к своему столику. Глаза его, как всегда, прикрывали черные очки. «Наверное, очередной фингал скрывает», – подумал я и не ошибся.
– Бля, с вишни упал, – постоялец снял очки и пальцем осторожно прикоснулся к заплывшему глазу.
«С вишни… Какого хуя на ней в конце октября делать»? – хмыкнул я, но деликатно промолчав по этому поводу, спросил:
– А хозяин ваш где? В смысле, Леха? – уточнил я, заметив недовольную гримасу на лице квартиранта.
– Хозяин у меня один – господь Бог, – не без доли сарказма ответил он, вернув очки на переносицу.
Официант вовремя принес пиво, разрядив тем самым возникшую неловкую паузу. С одинаковым вожделением мы сделали по внушительному глотку спасительного напитка. Лицо моего нового знакомого уже не виделось мне таким хмурым и неприятным. Более того – оно показалось мне очень знакомым. Во всяком случае, этого человека я не единожды где-то видел еще до того, как он поселился у Забубенного. Лехин квартирант, словно почувствовав мою некую озабоченность, протянул мне руку.
– Витя, – представился он и добавил: – Пелевин.
Я, поперхнувшись пивом, уставился на собеседника.
– Пелевин? – я вытер губы салфеткой. Ну конечно, это был он. Умеренно-дерзкая физиономия, с вечно темными на ней очками, тщательно скрывающими бесспорный интеллект великого русского писателя. Или очередной синяк? – я замер в страшной догадке.
Мое изумление, надо полагать, произвело определенный эффект на автора «Священной книги…»
– Вам знакомо мое имя? – спросил он, привычно выёбываясь.
– Кто же не знает Пелевина! – с похмельной убежденностью ответил я. – Во всяком случае, в литературном мире.
– А вы к нему тоже имеете отношение? – спросил Витя, оторвавшись от кружки.
– Не, Бог миловал… – я, словно отбиваясь от невидимых насекомых, замахал руками. – Уж лучше сторожем, охраняя овощную базу, приносить пользу Отечеству.
– Да, – с моей категоричностью согласился Пелевин. – Хуёвенький мирок, скажу вам по секрету, – он зачем-то взглянул на часы. – Я уже два года, как с ним покончил.
– Как покончил? – в очередной раз изумился я. – А как же "АмперВ"?
– А… – скривил лицо писатель. – Негры пишут, мать их… Точнее, негр, – он снова снял очки, и тут его сходство с Пелевиным пропало, словно пивная пена в наших кружках.
«Пиздит, – подумал я. И про негра, и, собственно, про Пелевина»…
– Вы мне не верите? Может, паспорт показать? – мой собеседник полез в карман замызганной вельветовой курточки.
– Верю, верю, – я удивился его прозорливости, которой он не раз поражал воображение читателей в своих романах. «В своих ли»? – червь сомнения продолжал точить мой мозг.
– Про негра, кстати… Минаев сейчас для меня пишет, – вздохнул Витя. – Слышали о таком?
– Какой Минаев? – улыбнулся я. – Их же трое… Певец, футболист и, говорят, такой писатель есть. Я, правда, не читал.
– И правильно, что не читали, – засмеялся Пелевин, видимо подумав, что я пошутил. – Хуёво пишет мужик.
– Дык ежели хуево, то почему именно его вы выбрали своим литературным негром?
А кого?! – Витя пьяно сверкнул глазами. – Донцову? Или, может быть, Акунина?
– Да, – удрученно кивнул я. – Кризис прозы, мать ее… А если Улицкую?
– Еврейка… – вздохнул Пелевин. – Я думал об этой кандидатуре, но, понимаете ли, отечественная литература нуждается в национальной идее, – он допил пиво и зычно выкрикнул: – Официант! Повторить!
– И мне! – возопил я.
Писатель изящно сдунул пену с вновь принесенной кружки и, отхлебнув, продолжил.
– Дело в том, что нынешнее общество испытывает нехватку художников с русскими именами – Иванов, Сидоров, Петров... На худой конец, Минаев. Наша литература в неоплаченном долгу перед Россией, – Пелевин шарахнул ладонью по столу.
– Да хуй с ним, с Минаевым, – примирительно сказал я. – Давайте поговорим о вещах более приятных.
– О чём же? – икнул Витя и вдруг спросил: – У вас не будет пятидесяти рублей? До выхода моей следующей книги?
– Конечно, – ответил я. Порывшись в карманах, извлек оттуда четыре мятые десятки и шесть рублей мелочью. Протянул деньги Пелевину.
– Отлично! – обрадовался писатель и снова заорал: – Официант!
– Скажите, а почему ваши произведения так отдалены от жизни? – я попытался вернуть разговор в лоно литературы.
– Понимаете, юноша, – Витя покровительственно похлопал меня по плечу. – Правда и вымысел только на первый взгляд кажутся противоположностями. А на самом деле они замыкают круг одной и той же блядской иллюзии, неизменно перетекая друг в друга, – он недоверчиво посмотрел на опустевшую кружку, то ли сожалея о ее нежелательной Пустоте, то ли пытаясь на дне рассмотреть смысл сказанного, затем решительно отставил кружку и завершил мысль: – Отсюда следует, что правда и вымысел есть одно и то же. – Вдруг Пелевин резко придвинулся ко мне и азартно выдохнул: – Всякая реальность имеет право на истинность. А какой мудак докажет обратное? – Многозначительно подмигнув, он выпрямился и несколько вальяжно, продолжил: – Только посредственный писатель стремится описать жизнь именно такой, какая она есть. Истинный художник создает свою, неповторимую картину мира, мало заботясь о ее фотографическом совпадении с реальностью, а выдающийся к тому же выстраивает собственную философию, нравственное или, – мой собеседник осклабился, – безнравственное учение, которое, по его убеждению, поможет понять, как устроен мир, человек и как их изменить к лучшему.
– Или к худшему, – предположил я.
Витя проигнорировал мою реплику и продолжил:
– И то и другое – основополагающие качества современной изящной словесности. Подчас связь между писателем и его произведением непредсказуема. Вот, например, Битов… – Пелевин неожиданно замолчал. Взгляд его словно застыл и устремился в одну точку – на дверь. Я повернул голову. У входа, уперев руки в бока, стоял хозяин писателя. Нет, не господь Бог, а Леха Забубенный. Весь его вид говорил о том, что пришел он сюда не с миром, но с мечом.
– Ты куда, сука, микроволновку дел? – выкрикнул он и кинулся на постояльца. Однако тот, с завидной для трех кружек крепкого пива проворностью, увернулся от Лехи и выскочил в дверь. – Вот гандон! – пробормотал Забубенный и подошел к моему столику. – Пылесос пропил, затем DVD-шник, вот теперь микроволновку спиздил, – Леха устало опустился на стул.
«Да, – вздохнул я. – Все великие отбрасывают не только свет, но и тени».
– Слушай, – сосед тронул меня за рукав. – У тебя полтинника не будет? Завтра квартирант обещал за комнату расплатиться.

Tweet