Мне 23. Живу я в городе … не имеет значения, как он зовется. Но, как верно было подмечено одной моей знакомой, ощущение, что один и тот же день повторяется в нем из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год. Как в фильме Харольда Рэмиса «День сурка». И временами ты гуляешь по подворотням … и … в общем, не совсем чистым местам, надеясь обнаружить что-нибудь интересненькое. Но как-то все тщетно было.
Занесло меня как-то в один захолустный райончик на окраине. Там, в одном из дворов, в пыльной крапиве валялась грязная смятая тетрадка. Думала, кто-то из мелкой шушары посеял школьную тетрадь. Или еще что в этом роде. Взяла, начала читать. Просто от нечего делать.
Вот, что было в этой тетради.



«Эта история произошла со мной совсем недавно, каких-нибудь 2-3 недели назад. Хотя ощущение у меня такое, что она случилась лет 5 назад, может, больше.
Мне б хотелось вначале сказать несколько общих слов о ней. Этой истории то есть. Она, как бы это поточнее выразиться, непонятно как возникла в моей обычной и предсказуемой жизни и взорвала ее, как какой-нибудь «Аватар» Кэмерона. До сих пор не выходит у меня из головы. Не то, чтобы это было манией. Но я частенько ловлю себя на мысли обо всем, что произошло со мной в течение этих нескольких недель.

Вообще, я по натуре художник. Не тот художник, что рисует картины и всякие красивые вещи. Не знаю, как это лучше сказать… Наверное, когда я говорю «художник», я подразумеваю человека, тонко чувствующего весь окружающий мир, мельчайшее его проявление, будь то капля воды, застывшая на столе, или снежинка, слетевшая с неба… Да. Снежинка. Как-то так. Мне всегда хотелось заниматься какой-нибудь творческой деятельностью. Ну там, актер, живописец, писатель, может, музыкант. Но я никак не мог определиться, и меня отдали учиться на юриста.
Юрист из меня получился, по правде, никакой – сижу себе целыми днями, бумажки перебираю, и мысли мои все где-то витают, витают… Но копеечку я свою зарабатываю, да… И вроде бы хочется чем-то заняться. А чем – не знаю. В клубы меня не тянет, всякие там экстази и навороченные коктейли не прельщают. Хотя… что уж тут скрывать. Бывают мыслишки. Но как-то не знаю…
Вот я щас сижу, торможу, не знаю, как начать. Я ж все-таки не писатель, а юрист. Но что-то говорит мне, что надо написать, что это шанс. Почувствовать себя художником. Кем-то стоящим наконец, чтоб детям можно было сказать не то, что ваш папа целый день документики перебирает, в суть которых въезжает едва, актики составляет и начальству … так. Ну об этом можно умолчать. А сказать, что ваш папа целый рассказ написал, или повесть, или что там получится. Вот это уже что-то, солидное.

Короче. Возвращался я как-то с работы. А дело было зимой. И вижу, несется мне навстречу какой-то парень, лет двадцати с лишним. Как мне тогда показалось. Несется, дышит тяжело, пальто, несмотря на холод собачий, нараспашку, шарф развязался и снизу свисает одним концом, путаясь под ногами, шапка съехала с макушки на лоб как-то чересчур, лицо красное. Иду, смотрю на него, а про себя думаю: «Вот оно! Пришло, наконец!» Почему я так подумал – сам не знаю.
Уставился я на этого парня, а он – на меня. Так и сцепились мы взглядами. А он как приблизился ко мне, возьми, и поскользнись. У него в руках большой портфель был, но там, как выяснилось, кнопка была сломана, причем давно. И портфель был весь какой-то задрипанный, поношенный, как будто немало в своей жизни повидал. И из него листки ватмана прямо на лед высыпались.
Я, конечно, помог парню встать, листки помог собрать, даже отряхнул его. И говорю: «Что ж вы, молодой человек, так по улицам несетесь? Так и сшибить кого недолго. Да еще и пальто нараспашку. Простудиться не боитесь?» «Какой уж там простудиться! Мне эскиз рекламного щитка сдать сегодня надо! Работодатель, зараза, так и наседает!..» И тут он осекся, несколько смущенно взглянул на меня. «Простите. Я тут в сердцах всякий бред несу». «О, так вы художник?» - встрепенулся я. «Ну, есть немного», - сказал он, застенчиво улыбаясь. «А эскизы ваши посмотреть нельзя?» «Я б с радостью. Но, понимаете, опаздываю…», - тут он взглянул на свои часы, электронные, тоже очень поношенные, древние какие-то, наверное, купленные с рук. – «…О, простите! Мне бежать надо!» - бросил парень и тут же сорвался с места. «А я как-то могу увидеть ваши эскизы?!» - крикнул я ему вслед. Он, отбежав от меня на значительное расстояние, остановился и обернулся: «Да, можете. Вечерами я работаю в кафе, напротив Оперного Театра».
Так я познакомился с этим странным человеком. «Художник в квадрате», - тогда подумал я. – «Надо узнать его поближе».

В кафе, что напротив Оперного Театра, я появился спустя несколько дней. Тот парень действительно там был. Он сидел в углу, в том, откуда был виден Театр, пил чай и что-то чертил. Впоследствии, при каждой нашей встрече я всегда находил его в этом самом углу, всегда с одной чашечкой чая. Ну. Иногда появлялась какая-нибудь булка или даже какой-нибудь салат. Я как-то спросил его, почему он всегда сидит на одном и том же месте. И парень ответил, что отсюда открывается лучший вид на Оперный Театр. Который его вдохновляет. «Временами мне даже кажется, что я слышу музыку, доносящуюся из него. И это вдохновляет меня еще больше» - сказал он в одну из наших встреч. «Художник в кубе», - тогда подумал я.
Вскоре мы как-то подружились. Оказалось, что у нас много общего. Многое нас, на первый взгляд таких разных, сближало, много тем успели мы обсудить за наше знакомство, которое, в общем-то, было недолгим.
Рядом с этим парнем я вновь научился предаваться своим творческим мечтам, забывая о своей чертовой работе, жадно ловил каждое его слово. И понимал его. В смысле, его самого. Слова его я не все понимал.
Он же, живущий своим творчеством, как оказалось, имел весьма скудное представление о реальности, его окружающей. И, в свою очередь, с жадностью ловил каждое мое слово о той тоскливой серой повседневности, в которой я жил. Да, он проявлял небывалый интерес к моим рассказам, будто сам был с другой планеты. Например. Всю свою жизнь он прожил в одном-единственном городе, никуда не выезжал. Но он ни черта в нем не ориентировался, не запоминал названия улиц и остановок, не запоминал даже самих мест, в которых уже был. Все для него было новым, впервые увиденным. «Я запоминаю только то, что статично. Если же меняется хоть одна деталь, это явление уже становится новым. И я не помню. Мне даже становится страшно. Чуть-чуть. Но я уже привык. Потому что меняется все, постоянно», - улыбаясь, говорил он. Бесполезно его было куда-то зачем-то посылать. Он плохо ориентировался в разнообразии товара, ценах, местных новостях. Я вообще постоянно думаю, как он живет. Он любил говаривать, что в мире стало слишком много информации. Это тяжело для него. Постоянно приходится контролировать «информационные потоки», фильтровать их. «Поэтому для большинства информационных потоков я закрываю себя. Чтоб понапрасну не решетили мою сущность. Как вы все это выдерживаете? Я б, наверное, сошел бы с ума…» Я в ответ только пожимал плечами. У меня как-то не возникало подобной проблемы. Зато в том минимуме, что у него был, мой друг-художник был по-настоящему талантлив.
Удивительным было то, что в самых обычных явлениях он находил какое-то чудо и указывал его мне.
Как-то он приволок кусочек оберточной, такой пупырчатой ткани, в которую технику заворачивают. Черт, не помню как она называется. Ну, короче, приволок ее и демонстративно положил на стол, прямо передо мной. Я вопросительно взглянул на него. «Что ты видишь?» - спросил он. «Ничего». «Правильно. А сейчас разверни ее к свету, положи голову на стол, как можно более ей параллельно, и взгляни на эти пузырьки». Я сделал все так, как он сказал. Даже не смотря на то, что вид у меня был крайне дурацкий, и горстка каких-то ребят, сидящих за соседним столиком, посмеивалась, вероятно думая, что я обкурился. «И что?» - спросил я, так ничего и не увидев. «Что, совсем ничего?» «Совсем». Мой новый приятель вздохнул. Думаю, я буду просто называть его «художник» в дальнейшем. «Ну так ты мне объяснишь, что там. Или зря я шпону за соседним столом веселил?» Художник улыбнулся, ехидно посмотрел на меня и проделал то же самое, что минуту назад велел проделать мне: опустил голову на стол и взглянул на пузырьки. «Когда у меня наступает творческий кризис, я черпаю здесь вдохновение». «Да ладно. Ты шутишь. И как это?» «Очень просто. При солнечном свете, попадающем на эти пузырьки, в каждом из них появляется маленькое подвижное изображение, которое я наблюдаю, изучаю какое-то время. И одно из них обязательно послужит мне вдохновеньем». «Ну ты даешь, скажу я тебе», - ответил я, так и не увидев ничего в этих чертовых пузырьках, совершив еще несколько неудачных, но отчаянных попыток.
А как-то мы решили чуть-чуть прогуляться по городу. Шли по новенькому серенькому тротуару, на который наши власти наконец раскошелились. С одной стороны носились, как одичалые, машины. Мимо нас безучастно проходили мамочки с колясками, вышедшие на вечернюю прогулку, шумные компании с папиросой в одной руке и пивной банкой – в другой, пожилые пары, гордой степенной походкой прогуливающиеся под руку, и много других людей, самих по себе, гуляющих, спешащих то ли с работы, то ли на работу. Мой друг смотрел на всех с таким видом, будто видел впервые и хотел в своей памяти отпечатать все, что видит. «Слушай, друг, сделай лицо попроще. А то у тебя такой вид, будто ты впервые в жизни коляску с ребенком увидел», - сказал я, стесняясь своего спутника, пристально разглядывающего спящего младенца, укачиваемого мамочкой. «А я и в самом деле в первый раз увидел. Именно эту коляску и именно это дитя», - спокойно, не меняясь в лице, ответил он.
Дойдя до набережной, мы наткнулись на неубранную свалку. Рядом с которой лежала большая картонка с надписью-логотипом одного из магазинов техники - «Эльдорадо», и на ней в окружении разноцветных бутылок спал бомж. Когда он повернулся на другую сторону, оказалось, что несколько бутылок он прижимает к себе. Солнце садилось. И его лучи осветили свалку, из-за чего на бутылках заиграли красивые блики, а на бомже – тени, придающие ему весьма занимательный вид. «Что ты видишь?» - опять спросил меня художник. Он частенько задавал этот вопрос, и меня он начинал периодически страшно раздражать. «Бомжа и бутылки», - не задумываясь, брякнул я. – «Освещенные солнцем». Последнюю часть фразы я добавил, чтоб было поживописней. «Нет», - как-то больно резко отсек мой друг. – «Это сокровища (сказал он, указав на бутылки). А это – король, король со своими сокровищами (кивнул он на бомжа). Так выглядит большинство из ныне живущих королей, которые таковыми себя искренне и столь наивно считают».
Кстати, пока не забыл. Насчет слов, которые я не всегда понимал. Почему-то он постоянно называл нас «инь-ян». Я имел некоторое представление об этом символе. Но решил для достоверности прогуглить. На одном из сайтов нашел следующее: «Китайские философы фактически с самого начала дали понять, что все противоположности не только части единого целого, не только части взаимосвязанные, но и части взаимодействующие, взаимопереходящие. Чаще всего их трактовали как разные проявления сути мира – энергии «ци», по сути, и определяющие его развитие». Вроде, все понятно. Но… причем здесь, собственно говоря, мы, я так до конца и не понял.

Встреч у нас было немного. Меньше, чем хотелось бы. Но в этом, по правде, я виноват сам. В принципе, при желании я мог бы посещать то кафе каждый вечер. Но я боялся, что мой новый знакомый приесться мне, станет вдруг неинтересен, разочарует. А я этого страшно не хотел…Ладно, что я вру? В конце концов, это дневник. И я, выходит, обманываю сам себя. Не ходил я в кафе лишь потому, что мне было лень поднять свою задницу. Хотя нет. Даже не поднять. Сдвинуть с ее обычной повседневной траектории. После работы я здорово устаю. Только, кажется, больше от лени и тоски, чем от самой работы. Но свою копеечку я зарабатываю, да… Ну, так вот. Каждый раз, идя после работы домой, при мысли о встрече с художником, на меня наваливалась такая лень, такая лень, что я шел прямиком домой. И еще страх. Непонятно откуда бравшийся в те моменты. И только когда эту лень мне удавалось побороть, я встречался со своим новым знакомым. Но это, по правде, было нечасто.
Я б, конечно, мог описать все наши встречи, и даже подробно описать. Но мне, по правде, не очень хочется это делать. Муторно, долго… В конце концов, мой дневник, что хочу, то и делаю, и никто мне не указ!.. Да. Всегда хотел это сказать. Своему начальнику. Достал, ей-богу.

Скажу в общем.

Парень действительно оказался очень интересным. И даже, по моему мнению, талантливым. Но занимался какой-то фигней: всякие эскизы рекламных щитков делал, рекламных плакатов, те, что в витринах выставляют, баннеров, даже для телевиденья что-то там рисовал. Но все это было не то. Для него. Я думаю, он был способен на большее.
Я как-то спросил его, есть ли у него другие эскизы, его собственные. Он замялся, но как-то наигранно, как будто давно ждал то, что я это спрошу, и наигранно робко достал из своего вечного заношенного портфеля свернутый лист ватмана. Я развернул его…и был поражен, нет, ошарашен даже и почему-то встревожен. Все как-то одновременно. От того, что было изображено на ватмане, дохнуло чем-то страшным, непонятным и очень мощным. Чем-то инфернальным…Вооо! Точно! Инфернальным! Хорошее слово. Самое уместное в данном случае.
Было у меня как-то такое ощущение… Я, когда еще в школе учился, нам Лермонтова задали читать. Ну так вот. Взял я эту книжку в библиотеке, просто ради интереса открыл на первой попавшейся странице…и отшатнулся. Я был готов тогда поклясться, что из книги, напомнившей мне тогда пасть или портал в какой-то иной мир, вырвалось дыхание этого мира. Вот тогда я был ошарашен также как при виде того, что показал мне художник. Я еще тогда решил посмотреть, что это за произведение. «Демон» оказался.
В итоге я решил, что у меня воображение разыгралось. И я как-то с годами забыл об этом. В детстве все такие фантазеры. А тут вот опять… То же ощущение… Из детства…
«Ну как?» - спросил художник, затаив дыхание. Он делал вид, что ему очень важно мое мнение и что он считает свое данное произведение сущим пустяком…, но я видел…нет…чувствовал, что он прекрасно знает, что это его произведение убийственно. Не гениально, не совершенно. Именно убийственно. «Бред какой-то», - тогда подумал я, ощутив себя маленьким ребенком, открывшим старую задрипанную библиотечную книжку.
Что-то откуда-то он, то есть художник, ухватил и сумел изобразить. Но что и откуда – я не знал. Но с того момента очень захотел узнать.
Надо бы описать то, что я увидел. Но как?
Ладно, попробую.

Что было изображено на его картинах, показанных мне в другие наши встречи, – сказать крайне сложно. Они не были однозначны, сочетая в себе множество живописных традиций и приемов, известных на данный момент человечеству. Но самую первую я все же попробую описать.
Изображение располагалось в центре ватмана. Точнее, в центре ватмана находилась воронка, будто уходившая вглубь самого ватмана. Эта воронка казалась живой, я будто слышал исходящие из ее темного основания гудение и вибрации. Внешняя расходящаяся часть воронки занимала большую часть ватмана. Но нельзя было сказать, что произведение закончено. Скорее, оно напоминало выдернутое звено из какого-то бесконечного процесса, который можно изображать и изображать. Тоже бесконечно. Воронка в целом напоминала торнадо, но художник каким-то непонятным мне образом сумел придать ей такой вид, что было видно – это неземное явление. В расширяющейся части воронки среди потоков вращающегося воздуха было разбросано множество объектов. Они были вплетены в это инфернальное торнадо, неразрывны с ним, оно порождало их и тут же засасывало вновь. Какие-то объекты проступали силуэтами, терявшимся среди воздушных спиралей, какие-то – более отчетливо, на первом плане, проступали целиком или частями, были разных размеров и структур, но все были как-либо деформированы, вытянутые в каких-то местах преимущественно, сливаясь с этим неземным явлением. И объекты были очень странными, я бы даже сказал, изображение в одном месте подобных вещей абсурдно, бессмысленно и неуместно. Но смысл был. Я это чувствовал. Эти объекты были выдернуты из разных времен, из разных эпох, начиная с архаики до современного времени. И все они будто вибрировали, издавая характерные для своего времени звуки, свою специфическую музыку, сливающуюся в общий гул. Я видел греческий торс, частично проступавший из этого вихря, частично терявшийся в нем в виде силуэта; видел какое-то импрессионистское изображение из множества мазков, каждый из которых пел и в то же время был затягиваем этой же воронкой; еще там были объекты в стиле кубизм, распавшиеся на части, но представляющие из себя единое целое, которое угадывалось в этом неземном торнадо, и каждая частичка, обладающая изначально острыми и четкими гранями, плавилась прямо на моих глазах и все не могла расплавиться; были здесь и пышные вычурные формы в стиле барокко, цепляющиеся друг за друга, как жертвы кораблекрушения, затягиваемые на дно; были насыщенные охровые краски с пещеры Альтамира; деформированные изображения икон соседствовали с постепенно стекавшими в небытие цифровыми матрицами… И еще много чего было. И чем больше я приглядывался, тем больше видел и в тем больший восторг приходил. И почему-то ужас. Одновременно. А затем я понял, почему воронка была инфернальной: она всасывала в себя музыку времен, исходивших из вибрирующих в ней объектов, и превращала ее в какофонию. Но какофонией это являлось лишь для человеческого уха, не привыкшего к подобной синтетической мощи. А для Вселенной этот звуковой синтез, вероятно, являлся гармонией, наивысшей ее степенью. Ведь воронка не просто всасывала музыку разных времен. Она и порождала ее, расщепляя ту изначальную какофонию, праматерь всего.
Причем те объекты были так изображены, что не казались плоскими, они были выпуклы, объемны и, казалось, за ними что-то есть, но заглянуть за них было невозможно. Они были словно двери, за которыми что-то было спрятано. Я даже, помню, совсем тогда обнаглел, потянулся к одному из них рукой, желая узнать, действительно ли они столь осязаемы, как кажется. Но едва мои пальцы не коснулись ватмана, как художник словно по инстинкту схватил мою руку, больно сжал ее и покачал головой.
Я взглянул на него. Было темно. Я тогда и не заметил, как стемнело. Но темнело тогда быстро и рано. Ну так вот. Было темно. Он как-то странно склонился, словно какое-то мифическое существо, похожее то ли на пана, то ли на сатира, не помню, кто из них кто, странно улыбнулся, я бы сказал, триумфально и насмешливо, как бы одними уголками губ, в огромных глазах его, казавшихся в темноте намного больше, что-то засверкало. Или мне все это показалось? Короче. Тогда он меня здорово напугал. Мне, по правде, показалось, что рядом со мной и не мой знакомый вовсе, а какой-то неизвестный человек…даже не человек вовсе… Помню, он еще в тот миг как-то странно пальцами перебирал, веерообразно, и скрючивал их хищно периодически… Брррр! Даже сейчас вспоминать страшно! Я тогда ничего определенного по этому произведению сказать не смог… Хотя он ждал. Долго ждал. И та странная улыбка не сходила с его лица.
Он мне еще несколько таких ватманов показывал. С не менее шокирующей, «звучащей» тематикой. Я спрашивал: «Откуда?!» Но он все время молчал. Только странно улыбался. Обронил как-то потом, что не может это сказать. А если бы и смог, то не получилось бы. Короче. Заинтриговал он меня по полной. Я даже эти дни как-то активней, живее стал. Даже работать стал лучше, премию  даже от начальника получил… Да…получил…Все равно достал, ей-богу!
Я начал часто думать о художнике. И мне стало казаться, что он замышляет какой-то заговор, какую-то революцию, которую тщательно готовит, многим пожертвовав и жертвуя в своей жизни, и собирается ее потом на кого-то или на что-то обрушить. И пронзить в самое сердце, поджечь самую душу…О, красиво сказал! Говорю же, художник! Это я щас про себя.
А потом на одной из встреч, оказавшейся последней – я уже упоминал, что встреч у нас было очень немного - он появился совершенно другим, чем обычно.

В тот день я наконец-то взял себя за грудки и, мысленно подбадривая, потащил в кафе. «А ну, подымайся, ленивая задница! Что, лучше переключать каналы, лежа на диване, и завидовать, жир копить?!» - примерно такого рода «подбадривания» были каждый раз в моей голове, когда я собирался встретиться с художником. И иногда мне даже удавалось себя пересиливать. Но, по правде, я мог бы видеться с ним гораздо чаще.
В тот день я не обнаружил парня на его обычном месте. Более того: его вообще не было в кафе! Я, страшно раздосадованный, рухнул на наше обычное место и тупо уставился на Оперный Театр. Домой идти как-то было лень. И я смотрел на прекрасное здание в стиле, кажется, ампир и ждал, когда оно сообщит мне, как художнику, вдохновение  или хотя бы частичку оптимизма. Но этого не происходило. И меня стало клонить в сон.
Я уже начал клевать носом, когда до моего плеча кто-то нервно коснулся. Я вздрогнул и резко поднял расширявшиеся глаза: передо мной был мой приятель-художник. Но как он выглядел! Волосы взъерошены и спутаны, будто он давненько не мыл голову и не причесывался, лицо осунулось и то ли было бледнее обычного, то ли вообще пожелтело, глаза были красные и отекшие, под глазами были огромные синяки, губы сухие. Сам он едва держался на ногах, постоянно норовя согнуться напополам, и, кажется, дрожал. Еще он дышал тяжело, будто у него одышка была. Вид у него был такой, будто он тяжело болен.
«Наконец-то!» - воскликнул он и рухнул напротив меня. – «Я столько дней уже вас жду! Я уж думал, не придете! Времени так мало! А вас все нет и нет!»
«Вы вообще о чем?» - поинтересовался я, плохо соображая спросонья.
«Думаю, мы можем больше с вами не увидеться…» - тихо, но твердо изрек он. Я молчал, переваривая в своем мозгу его слова. – «Я, может быть, уеду. Очень даже может быть». После этих слов художник вновь странно улыбнулся, так, как я уже замечал раньше.
«И куда?» - автоматически спросил я.
«Этого я вам сказать не могу». Я опустил голову, сжав губы. Такое положение дел меня совсем не устраивало. – «Но я решил отдать вам одну свою вещь. Это сущая безделица. Но… Я так решил». Тут художник извлек из под стола ослабевшие руки и положил передо мной на столе большую толстую тетрадь. В тот день я единственный раз за все время нашего знакомство видел его без портфеля.
«Ооо. Прямо как в кино», - усмехнулся я, усматривая во всем происходящем чрезмерные преувеличенность и пафос.
«Да, действительно», - улыбнулся в ответ художник. – «Только кино в сравнении с жизнью ничто».
«И что мне с этим делать? Хранить у самого сердца?», - поинтересовался я, став бесстыдно издеваться над своим собеседником.
«Делайте с этим, что хотите», - спокойно ответил тот. – «А сейчас мне пора. Прощайте», - театрально произнес он, вставая из-за стола. – «Точнее. До свиданья».
После чего ушел.
И на этой интригующей ноте наши встречи в кафе завершились. Художник пропал из моей жизни также внезапно, как в ней появился.

«Что за бред?» - тогда подумал я. Читать я не любил. А тетрадь была нещадно толстая. Я поначалу хотел ее, как дружеский сувенир, поместить на одну из своих полок, даже на самое видное место. Но потом, спустя несколько дней, опять-таки мысленно себя «подбадривая», я заставил себя взять ее в руки и начать читать.

То, что я обнаружил, заставило меня внутренне содрогнуться. Когда я открыл тетрадь, то от нее повеяло той же непонятной гадостью, как от «Демона» Лермонтова и от картин художника. Но я, морщась, все-таки заставил себя ЭТО читать.
Вот, что я обнаружил.
«Что есть удовольствие? – Удовлетворение (духовное или телесное). Что есть удовлетворение? – Счастье. Что есть счастье?.. Чувство? А потом? Бесконечная кирпичная стена, как в тот момент, когда пытаешься представить границы Вселенной? Сегодня я опять пытался познать удовольствие, познать его суть и попытаться найти самое начало, т.н. «исток». Познать, однако, громко сказано. Пытался проникнуть, хотя б чуть-чуть, еще ближе приблизиться к «истоку».
Я создал такую же обстановку, как в прошлый раз: вся ванная постепенно наполнилась паром, исходившим от воды и от ароматизирующих палочек, будто выдыхающих из себя загадочные витиеватые струйки. Сегодня моим предметом наблюдения был пар, безмолвно сворачивающийся в колечки во мраке ванной, освещаемой лишь одинокой свечой в светильнике. Ощущений, что этот пар обволакивает, не было, но желание раствориться среди его змеиных переплетений (а он был действительно подобен множащимся телам извивающихся змей, призрачных, завораживающих) возрастало с каждой минутой все больше. Я включил режим «кино» и вперился глазами в маленький мерцающий огонек на другом конце ванны. Вскоре в пламени стали мелькать однообразные архитектурные образы, безликие силуэты людей и животных. Время от времени возникали довольно неприятные рожи, напоминающие звериные или карнавальные маски. За исключением парочки неясных, быстро исчезнувших силуэтов я ничего интересного сегодня не приметил.
И вдруг я осознал, что, несмотря на все созданные мною условия, мое удовольствие смешалось с сомнением, а душу всецело поглотило какое-то странное, гнетущее волнение. Может ли удовольствие являться удовольствием, если ты сомневаешься и продолжаешь ДУМАТЬ, пусть и растопленным разумом?.. Наслаждение должно овладевать тобою всецело, не оставляя места ни чему, кроме себя, выталкивая все, что ему мешает, постепенно поглощая в себя. Как легкомысленную пчелку, залетевшую в мед, динамично вращающую брюшком, что с каждой секундой движется все медленней и медленней и медленней… и, наконец, пчелка тонет. Но смерть ее сладостна.
Наслаждение должно овладевать всецело. Как боль, лишающая остатков самообладания. Мы, скорее из лицемерия, нежели из правдивого отвращения, презираем мазохистов. А ведь все мы фактически ими являемся. Лишь во время боли,  определенной, специализированной, я могу позволить себе ни о чем не думать, извиваясь под ее напором подобно змее или, если быть еще точнее, подобно шлюхе в пытливых и страстных руках. Да. Боль способна сменить пол без вмешательства хирургического ножа. Одним она приносит дискомфорт, другим, способным преодолеть защитные механизмы нервной системы, природой данные, этим другим, безумным от рождения и пресытившимся непресыщенным, - тончайшее из наслаждений. Однако боль опасна. Она приближает к смерти. Истинное же удовольствие не в смерти, а в миллиметровом шаге от нее, в стадии самосожжения, одновременного зарождения и умирания, когда находишься между всем и около всего и в то же время нигде.
Есть горящая черта. По одну ее сторону ты – дряхлый, едва дышащий старик, по другую – едва родившийся младенец. При естественном ходе вещей великая незримая Сила проталкивает тебя через эту черту. Но, я предполагаю, что можно как бы искусственно задержаться на несколько мгновений, ощутив, как эта черта разрезает тебя на части. Вот это и есть истинное удовольствие.
Но удовольствие предполагает всякое отсутствие мысли. Когда же мыслишь, начинаешь его терять, терять самую его суть. Под воздействием мысли переходишь к сомнению, препятствующему не только достижению «истока», но и вообще всего.
Не стану утверждать, что сегодня я добрался до «истока». Это было б слишком смело. По крайней мере, я полагаю, что был близок к нему.
Ощущение весьма странное, но интересное. Может, это и есть настоящая Пустота? Но для Пустоты слишком выразительно. Я бы назвал это чувство, прошу прощения за излишний пафос, Самое Первое Вселенское Начало, т.е. такое, из которого было все. Вот только непонятно, существовало ли оно до Б-га, создав Его из самого себя, или после Б-га, который уже сам создал его. Или… оно и есть Б-г?.. Если то ощущение, что я сегодня познал, является лишь Вторым Вселенским Началом, то, значит, как-нибудь доберусь и до Первого. В конце концов, это не абстрактная тупиковая граница, а вечная, всепроникающая и вездесущая материя, что можно рано или поздно обнаружить. Но вернемся на Землю.
Конечно, я смею утверждать, что до «истока» можно добраться в одиночку. Однако в познании удовольствия я, несомненно, был бы не прочь попрактиковаться с особями обоих полов.
Секс – весьма примитивный и самый распространенный вид  наслаждения, в том варианте, что существует ныне в современной цивилизации. Мне нужно иное, но это иное, вполне вероятно, основано на сексе. Явлении для меня, по правде, не совсем понятном. Однако смею утверждать, что рядовой человек едва ли знаком тем, что ищу я. Хотя бы потому, что я более капризен и избирателен в данном вопросе, чем большинство  современных людей. Лично я еще не сталкивался ни с кем, кто был бы  если не близок, то, по крайней мере, заинтересован тем, что ищу я.
Но Кое-Кому он должен быть известен…Тому, знакомство с Кем я считаю особенно ценным для себя и надеюсь, что оно станет ближе…»
Тут я вклинюсь. Насчет Кое-Кого. Столько раз перечитывал этот фрагмент, но так и не понял, кто это, Кое-Кто. Вроде как этот Кое-Кто знакомый такой парень, или девка, или парнедевка, девкапарень… Хрень какая-то в голову лезет.
«…Этот вид должен быть либо на грани с разрушением, т.е. смертью, либо за ее гранью. И должен нести не только огромное телесное наслаждение, но и духовное, не менее огромное. Это не есть Вселенская Гармония воссоединения двух начал, женского и мужского, теоретически доступная любым лицам противоположных полов. Мне нужна гармония Вселенского Разрушения, содержащая не только боль, а боль, переплетенную с высшей степенью нечеловеческого наслаждения. Может, это и есть Катарсис? Вот только насколько обычный неподготовленный человек способен вынести это. Да и необычный тоже. Слишком большой диапазон. Нужно сначала разобраться с тем, что мне может предложить Земля, а уж потом лезть в «кроличью нору», как Алиса Льюиса Керролла.
Если же мои поиски не увенчаются успехом, и то, что я ищу, мне предложат испробовать ближе к концу жизни, я, пожалуй, соглашусь, при условии, что не попаду в Ад или Его Гостиную. В противном случае, я откажусь. Хотя. Быть может, то, что я ищу, ведет не в Преисподнюю, а выше?.. много выше?.. Когда-то я был уверен, что искомое мною Наслаждение существует несомненно, но лишь в Нижнем Мире. Да, надо бы начать с него. В него попасть проще, с его представителями связаться и взаимодействовать легче. С Верхним разберемся позже. Но если мои догадки ошибочны…
p.s. данное Наслаждение чуждо внушению и посредственным садистским приемчикам, эгоистичным по преимуществу, приносящим партнеру лишь боль и ничего более. Партнер сам должен желать эту боль, он должен наслаждаться собственным разрушением. Наслаждаться, к примеру, плотью, что от него отдирают, а, точнее, ощущением от этого процесса. Но, вероятно, эта идея настолько безумна, что ее не осуществить даже Сатане… Забавно. Хиленький человечишка бросает вызов могущественнейшему Князю Тьмы. И ладно, Князю Тьмы, а если – самому Б-гу?.. А ведь я где-то слышал, что грешники наслаждаются процессом поджаривания себя на сковородах. Я, конечно, не верю, что нас там действительно будут поджаривать. Это всего лишь аллегория. Однако всякое ее реальное проявление было бы так забавно и замечательно. Будь я демоном, то подобное приносило бы мне куда большее удовольствие. Ведь обычно человек сопротивляется своему уничтожению, а тут бы он купался в собственных муках, издавая стоны не столько от боли, сколько от наслаждения…Какой бы это был великолепный фарс…Но, боюсь, что многие не примут или просто не поймут этой моей прелестной идеи. К тому же, мои вечные неизменные спутники, Слабость, Никчемность, Неуверенность и Трусость, возглавляемые Светлой Стороной, ненавидящей все жестокое и хищное, без коего никак обойтись нельзя, постоянно сковывающие мое сердце, с одной стороны, добродетелью и сочувствием, а с другой – страхом, мешают мне перейти к более решительным и результативным действиям...»
Когда я это прочитал, то был, мягко выражаясь, ошарашен, шокирован, испуган. Попросту же говоря, да простит меня Пушкин, совершенно охренел.
Первая мысль была такая: а в уме ли он, мой славный друг-художник? Я тогда понял, как плохо я его знал.
Я стал  читать дальше.
Идея «грани» пронизывала весь его дневник. Эта идея будто впечаталась в каждую фразу, написанную им, в каждое слово, в каждую букву. И все эти буквы, слова, фразы были какими-то глянцевыми, скользкими, переменчивыми. Читая их, я будто действительно скользил по грани, которая становилась то шире, то уже, то острее, то закругленней. Может быть, от недостатка эмоций и ощущений у меня просто разыгралось воображение, давно искавшее подобного сюжета. Черт. Какой странный парень. Давно никто меня так не цеплял. Давно я не чувствовал ничего подобного. У меня будто какая-то связь с ним. Или я хочу, чтоб у меня была с ним связь. Ведь он такой особенный, эксцентричный. А я. Серый и заурядный. Яркий представитель потребительского общества, ничего не созидающий, непонятно для каких целей живущий, непонятно зачем перебирающий эти дурацкие бумажки. Чего-то большего, конечно, хотелось бы. И тут этот странный художник со своими безумными идеями. И в голове у меня постоянно вертится то слово…не могу вспомнить, зараза…ну это…он так нас называть любил…то ли китайское, то ли японское…А! Вспомнил! «Инь-ян»! Единственный мой знакомый, употребляющий в своей речи это слово.
Та идея рассматривалась им с разных сторон, конкретизировалась и обобщалась, представала в самых неожиданных вариациях. Но самым интересным была даже не эта идея. По мне так это бред сумасшедшего. Хотя. Надо отдать ей должное. Что-то в ней цепляет. Но я чуть отвлекся. На мой взгляд, самым интересным были его практики, которые он проводил, по его словам, для постижения этой самой «грани». Они были разнообразны и подробно им описывались. Я не переставал им удивляться. Цель этих практик была одна – максимально приблизиться к смерти. Но при этом в самый последний миг выскользнуть из ее когтей и остаться в живых. Да. Чтиво не для слабонервных. Приведу некоторые из них.
Сам автор дневника подразделяет свои практики на два основных вида: кратковременные и длительные. Кратковременные, судя уже по названию, занимали меньше времени, на них тратилось меньше усилий, он применял их то от отчаяния, то от нетерпения, то от желания «восстановить силы, черпая их из первоисточника». Но он сам признавался, что лично он, используя кратковременные практики, выхватывал лишь фрагменты этого самого первоисточника, его не особо удовлетворяющие. Ведь они как быстро достигались, также быстро и терялись, почти не оставляя следов, лишь «какие-то смутные, мерцавшие, как догорающие угли, воспоминания». Лично я, несмотря на все потуги, ни черта не понял, что это за «первоисточник», хотя перечитывал некоторые записи десятки раз, даже вертел дневник в руках. Это мне напомнило мои студенческие годы. Также я учил юриспруденцию. Ни хрена не понимая, я просто тупо до посинения зазубривал материал, а потом «блистал» своими знаниями. Но тут попробуй, зазубри. Короче. Я употребляю его терминологию, почти не понимая ее суть. Может, все проясниться потом.
К кратковременным практикам он относил следующие.
«Игры с транспортом», например. Он специально приходил на железную дорогу, выжидал идущий поезд, гуляя по рельсам, и, когда поезд, наконец, появлялся и, завидев его, психа, начинал истерически гудеть, парень до последней минуты ждал его приближения и в самый последний миг, когда поезд его едва не сбивал, спрыгивал с рельс и, как правило, катился под горку, собирая на себя всякую дрянь. Но частенько горок не было.
Также он поступал с автомобилями и трамваями.
Другой его забавой был экстрим.
К примеру, как-то он специально для своих ненормальных целей выучился прыгать с парашютом. И после очередного прыжка с инструктором дотянул до последнего момента и раскрыл парашют прямо над землей. Инструктор, от страха, по его словам обмочился. Потому что мой хороший друг вцепился в его руки мертвой хваткой, не давая раскрыть ни его ни свой парашют. Оказавшись на земле, инструктор, весь мокрый, и не только от пота, покрыл его страшным матом. И еще долго потом приходил в себя.
Больше всего он любил проводить кратковременные практики в закрытых помещениях под музыку, типа ванной (водной среде он отдавал особое предпочтение после огня, в котором, к его глубочайшему сожалению, не мог гореть и при этом остаться пусть и на последнем издыхании, но в живых) или восточного салона, прокуренного насквозь благовониями. Излюбленной же его практикой данного вида было удушение. Здесь он был особенно изобретателен. Он обнаружил на теле какие-то точки, способствующие удушению.
Еще он любил набирать горячую ванну, настолько горячую, что было больно в ней находиться, но возможно, и тяжело дышать, надевал на себя полиэтиленовый кулек или закутывался в шторки и начинал медленно томно дышать. Эта практика ему особенно нравилась. Любимой же его частью, по описаниям, был момент, когда воздух заканчивался, и он начинал судорожно хватать ртом остатки кислорода, а его тело по инстинкту начинало ходить ходуном и своим движением производило потоки горячей воды, до боли обжигающей члены.
Он любил доводить себя до грани потери сознания. Но ни разу в своей жизни сознания не терял, хотя был многократно близок к этому. Да. Он любил душить себя под классическую или этническую музыку, обжигаемый струями воды, а потом резко вновь давать себе дышать. Он как бы убивал себя и сам же себя спасал. За неимением того, кто мог бы это сделать. И за неимением того, с кем бы он мог это сделать.
Его интересовали и другие практики. Типа, например, подвешивания себя на всякие железки или прыганье на канатах с мостов и других высоких точек. Но все они требовали специальной подготовки. И были в какой-то мере противопоказаны его организму, довольно слабому и нездоровому от природы. «То, что в Средневековье внушало ужас и являлось пытками инквизиции, в наше время стало стилем жизни, модой и одним из желаннейших и изысканнейших удовольствий», - так писал он о любителях подвешивать себя на крюки, веселящихся от летящей в зрителей крови, воспринимающих ее, как «дождик, падающий с небес».
Были некоторые особенности его практик данного вида.
Во-первых, в своем дневнике он дал себе слово, что не совершит ни одного греха. Ну вот это, по моему мнению, вообще совершеннейший бред, в котором нет ни единого зерна логики. Как в своей жизни нельзя ни разу согрешить? У меня есть подозрения, что мой друг-художник вкладывал в понятие «грех» какие-то свои ненормальные смыслы. Он хотел найти тончайшее из удовольствий, по сути, к ним не приобщавшись. Это как я понял. Вполне вероятно, что он имел в виду что-то другое. Он хотел дойти до истока греха, не совершив при этом ни одного из них. Он утверждал, что дойти до той «грани», что он ищет, путем смертных грехов, конечно, можно. Но это путь животного, а не человека. Да, действительно псих. Он еще поэт был. И периодически на страницах его замызганной тетради встречались неплохие стихи. В одном из них он написал: «Я грешнее всех вас. Не свершив ни греха». Он считал, что все грехи содержатся внутри самого человека и можно получить результат любого из них при желании и совершенно не нужно прибегать к реальной их реализации. 
А вот и одно из его стишков. Ну, где эта фраза была. Они меня просто умиляют, должен вам сказать.

Я родился во мраке и мраком был вскормлен.
Весь пропитан я ядом, что трудно дышать.
Но, забавно, силен я лишь тем, что я болен.
И болезнь та есть ключ, чтобы души вскрывать.

Я хранил в себе свет в золотистом флаконе
Для сухих и истресканных, раненых душ.
Я прошел чрез экстаз и десятки агоний,
Чтоб готовым спуститься сюда, в эту глушь.

Я хранил в себе свет в золотистом флаконе,
Отбиваясь от стай паразитов из зла,
Что так щедро мне шлет «всякий мой посторонний»
С тех сторон, где вершить я намерен дела.

Я вскрываю флакон, чтобы каплями света
Почву ваших иссушенных душ увлажнять,
Чтобы как-то, когда-то, зачем-то и где-то
Вы, быть может, смогли вновь собой воссиять.

Я так стар. Но так чист, так прекрасен и молод.
Под шелками ношу я густые меха.
Я – аскет. Что познал пресыщенье и голод.
Я грешнее всех вас. Не свершив ни греха.

Щас перечитал его и подумал. Как бы мой приятель себя Мессией внутренне не считал. Ну да. При том, что он ни хрена не ориентируется в жизни.
Что еще о нем написать? Так, блин, много всего. Ну, наверное, стоит еще сказать, что у него с детства была маниакальная страсть к холодному оружию. Не всякому, по его словам, а «экзотическому, ритуальному». Особенно ему нравились ножи со всякими витиеватыми рукоятками. В своем дневнике он признавался, что временами ему кажется что он – это как бы не он. И в такие моменты ему страшно хочется перерезать кому-нибудь глотку или вырезать сердце, услышать предсмертный крик. Причем у него это желание возникало ни от гнева или ненависти, а от какого-то непонятного чувства, которому он дал настолько расплывчатую и абстрактную характеристику, что проще о ней не писать. Буду называть его просто – «непонятным чувством», если меня еще угораздит о нем написать. Интуитивно он предчувствовал, что развернувшиеся «кровавое визуально-звуковое действо» (я тут внаглую пользуюсь его лексикой, иначе никак) приведет его в неописуемый восторг и принесет невиданное удовольствие, откроет ему очередной портал в новые реальности… Но также он знал, что параллельно с наслаждением его охватит ужас от содеянного, стыд, а что самое ужасное – боль, страшная боль от того, что он доставил зло и боль другому человеку. Это осознание он бы вынести не смог. И удовольствию предпочел смирение. Он такое еще забавное дал себе определение, этакий типаж, - «убийца-филантроп или убийца, не смеющий убивать из любви к своим жертвам».
«Я даю себе слово, что не совершу ни единого греха и не причиню никому боли и зла», - эту фразу мой друг-художник частенько повторяет на страницах своей драгоценной тетради. Как молитву какую-то, я бы сказал. Будто эта фраза в своем многократном повторении – веревка, с каждым разом все более связывающая его по рукам и ногам. «Я даю себе слово, что не совершу ни единого греха и не причиню никому боли и зла. Но я буду творить». 
Вторая идея, не такая безумная и, по моему мнению, более похожая на правду – это то, что можно достичь нужных состояний и без наличия партнера. Действительно. В своих кратковременных практиках он почти не использовал других людей. Вторым его железным постулатом было «не причинять зла, и боли, кому бы-то ни было». Все участники его многочисленных практик были чистейшей воды добровольцами. По крайней мере, он так утверждал. Хотя. Судя по тому, что он с ними выделывал, в это весьма и весьма сложно поверить.
Вот как он описывал одну из кратковременных практик с участием другого «психа».  В данном описании роль будет принимать девушка «с родинками на щеке в виде созвездия Ориона». На самом деле, автор приводит множество таких действ, но к этой особе, как мне кажется, он питал особую симпатию.
Она часто приходила к нему домой и со своего согласия принимала участие в весьма странных действиях. Он давал только ее характеристику и ни разу не назвал ее имени. Настоящего имени.
Судя по дневнику, на взаимодействие с ним шло весьма и весьма небольшое число людей. Но тем редким людям он давал свои имена, причем, как правило, древнегреческие. В качестве объяснения он говорил, что «всякий человек обладает своим архетипом, греки же были настолько гениальны, что смогли эти архетипы увидеть, извлечь из огромной человеческой толпы и систематически описать их в своих мифах». Однако он постоянно менял имена, как будто сомневался в их правильности, может, в правильности своих наблюдений по отношению к тем «психам», с которыми он работал. Ту самую девицу «с родинками на щеке в виде созвездия Ориона» он почему-то называл Персефоной.
Я тут, значит, решил залезть в Google, узнать, что это за личность и вот что мне выдал Инет: «…У богини Персефоны было два аспекта: Девушки (Кора) и Повелительницы подземного царства. Кора была стройной, прекрасной юной девушкой, ассоциируемой с символами плодородия – гранатом, зерном, хлебными злаками, а также с нарциссом, цветком, которым ее приманили. В другой своей ипостаси Персефона – зрелая богиня, управляющая душами умерших, проводник для живых, посещающих подземный мир. Она требует исполнения своих желаний…» Я, конечно, после работы тогда покопался. Мне это объяснение показалось наиболее интересным. С кем, хотелось бы узнать, ассоциировал себя мой безумный друг, когда «работал со своей Персефоной»?
Вот как он описывает одну из своих очередных практик с этой ненормальной девицей:
«Сегодня ко мне вновь пришла моя Персефона. Она была просто и скромно одета. Как обычно. Но эта простота и скромность подчеркивали ее юность и прелесть. На ней были потертые джинсы, мокасины и футболка с аппликацией в виде цветка, волосы собраны в хвост. Я спросил ее, помылась ли она. Она сказала «да». Всех, кто посещал мой дом, я всегда просил тщательно мыться. Для того чтобы являться ко мне чистым холстом, на который я бы мог накладывать свое искусство. Иногда, когда я замечал признаки нечистоты в своих гостях, я просил их мыться прямо у меня. Но сегодня, как мне показалось, Кора была идеальна (ах да, он еще называл ее Корой).
Я попросил ее пройти в «мастерскую» и раздеться. Она покорно прошла в комнату, села на предназначенное для нее ложе и стала смотреть на меня. Я посмотрел на нее, думая, как она могла согласиться на все то, что я ей когда-то предложил. В первый раз мое предложение, живописно приукрашенное, испугало ее, я это определил по дернувшейся брови, выдавшей ее волнение, хотя само лицо тогда осталось спокойным. И вот она снова здесь. Такая юная. Такая прекрасная. Затем она, зная, что я вечно тороплюсь, стала быстро раздеваться, аккуратно сложила свои вещи на стул и легла на специально приготовленную для нее простынь, белоснежную, отстиранную и прокипячённую. Сегодня я подложил под нее мягкий матрас. Под головой у нее была пуховая подушка в белой наволочке, также отстиранной и прокипяченной. Это я сделал не случайно. Мне нужно было создать моей модели, моему «холсту» определенный вид, определенное состояние. Сегодня я хотел, чтоб она полностью расслабилась и ей было очень удобно, поэтому и подложил матрас с подушкой.
Я и сам уже приготовился к ее приходу. Инструменты, которые я тщательно стерилизую и храню в специальных отделах своего дома, уже были готовы: я обмотал ручки удобными шершавыми тканями, чтобы по возможности меньше касаться самого инструмента: ведь я работаю не в перчатках. Не могу это делать. Моя рука должна чувствовать инструмент. Руки я тоже несколько раз вымыл, постаравшись дезинфицировать как можно лучше. Так как знаю, что мне все равно придется касаться моей Коры. Краски… Краски она принесла сама. Они всегда при ней и… всегда чистые и идеальные. Правда сохнут, проклятье, очень быстро. Я как будто рисую на стене что-то вроде фрески и нужно закончить, пока моя краска не высохла. Пожалуй, тому, кто рисовал фрески повезло больше: у них по крайней мере был день. У меня – считанные минуты, даже секунды.
Рядом с инструментами я поставил пузырек со спиртом и тарелочку с кусочками ваты – на тот случай, если мое вдохновенье зайдет слишком далеко.
Я подошел к ней и взглянул на нее сверху. Сегодня мне этот ракурс не очень понравился, и я специальным механизмом приподнял ложе, на котором лежала моя Кора, в более диагональное положение, достал подставки под ее маленькие ножки, чтоб она могла опереться о них и не съезжать. Рукам ее, как мне показалось, было более удобно. Если бы я ошибся, это было бы поправимо: под кушеткой были спрятаны наручники из мягкой кожи для разных частей рук. Это сделало бы тело более неподвижным, но, в то же время, ограничивало пространство для творчества.
Персефона была у меня не впервые. На ее прекрасном теле еще остались следы моих прошлых работ. Но едва заметные, и то, потому что я как творец помнил, что и где изобразил. Мои произведения, к моему великому сожалению, были не вечны и исчезали, как правило, в день же своего сотворения. Но в этом, пожалуй, и была их прелесть. Я делал их снимки и хранил в особом альбоме. После каждого такой работы Кора вновь тщательно мылась, и я просил приходить ее ко мне лишь тогда, когда она вновь станет чистым «холстом», на котором можно писать.
Я взглянул на ее прекрасное чистое тело. Оно было идеальным. Значит, все предыдущие разы я все делал правильно и ничего не испортил.
Я смотрел и думал, думал и смотрел. А моя Музыка все пульсировала во мне. Я никому не признавался, даже моей Персефоне, что Музыка всегда играет внутри меня, даже когда я не обращаю на нее внимания. Я есть Музыка. Точнее, я часть главного музыкального шедевра Вселенной. Эта Музыка внутри меня, что никогда меня не покидает, есть моя Жизнь, мое Вдохновенье, мой Рок. Она реальней всего, что меня окружает, окружающий мир в сравнении  с ней – ничто, жалкая иллюзия. На самом деле я не уникален. Музыка есть в каждом из нас. Только кто-то слышит ее, а кто-то – нет. Все мы – дети Вселенной, созданные из ее плоти, каждому из нас она отдала часть своей Великой Музыки, Гениальнейшего Музыкального Шедевра. Но кто-то слышит, а кто-то нет. Вот и я сейчас стою, смотрю на мою прекрасную Персефону и слушаю Музыку внутри себя, пытаюсь понять, что она сегодня мне поет.
И тут моя Персефона будто очнулась от безмолвия, в котором обычно пребывает во время работы. «Я хочу татуировку», - кратко изрекла она, не изменившись в лице. «Татуировку?», - переспросил я, отвлекшись от своей Музыки. – «И где же?» «На правой ягодице». Я замолчал. «Я хочу, чтоб ты оставил на мне свой знак, свою роспись, которая всегда была бы со мной». «Ты знаешь, это невозможно. Это против моих правил. Холст всегда должен оставаться чистым, чтоб на нем вновь можно было творить». После этого она замолчала. Но ненадолго. «Тогда сделай просто татуировку». «Хорошо», - помедлив, согласился я. После этого я помог Коре перевернуться на живот и расположится поудобней. «Тебе удобно?», - поинтересовался я. «Да» - отозвалась она. «Если где-то жмет, скажи прямо сейчас. Я никогда еще не работал со спины, на данном участке. Возможно, у тебя будут новые непривычные ощущения. Но, если ты не скажешь сейчас, то потом тебе придется терпеть». «Нет, все в порядке». «Хорошо. Тогда я приступаю». После этих слов Кора еще немного поерзала на своем ложе и замерла.
Я пристально взглянул на ее небольшие выпуклые окружности, провел по ним рукой – они были мягкие, нежные, почти что бархатные. Упругие, но податливые. Я представил себя в виде гравера, вырезающего на этом материале изображение, представил то, как изображение будет гармонировать с розоватым грунтом кожи, какой будет создаваться колорит.
Я замечтался. Как вдруг меня осенило. Я решил попробовать новый живописный прием, давно вращающийся у меня в голове.
Я сорвался с места и ринулся к своему шкафу, где хранил все свои художественные инструменты. Кора приподнялась и в недоумении взглянула на меня. «На что ты там последний раз жаловалась? На память?» «Ну да. Я постоянно все забываю». «Прекрасно!» - воскликнул я, вернувшись со шприцом и десятимиллиграммовым флаконом кортексина. «Это что?» - отпрянула она. «Это средство для улучшения памяти и работы мозговых клеток». Кора посмотрела на меня, как не сумасшедшего. «Ну-ну, не надо таких взглядов»,- сказал я, погладив ее по щеке. -  «Раньше ты на меня никогда так не смотрела». «Раньше ты никогда не приходил со шприцом и кортексином». «А, хочешь сказать, что бритвы, кисточки и ножи производили на тебя меньшее впечатление?» Кора замолчала и вновь покорно легла на свое ложе. «Вообще, курс подразумевает десять ампул. Если захочешь, я потом тебе их проколю. Но сейчас мне это больше нужно для художественного выразительного средства, чем для поправки твоего здоровья». Кора молчала. «Твою левую ягодицу я буду использовать в качестве палитры, если не возражаешь». Кора не издала ни звука. «Что ж, прекрасно. Тогда я приступаю».
Я выбрал для композиции правую верхнюю часть ее ягодицы и стал натирать спиртом. Кора напряглась. «Ты что? Расслабься. Представь, что ты в кабинете у врача». «Я уколов боюсь», - пробурчала она в простыню. «Да ладно? Когда я рисовал когтями и лезвиями у тебя на животе, не боялась, а сейчас боишься?» Она не ответила.
Я обозначил пальцем центр композиции, оставив небольшую красноватую отметину. Кора напряглась еще больше. «Ты даже не представляешь, как я боюсь уколов». «У-тю-тю. Лезвий мы, значит, не боимся, а уколов боимся», - повторил я и ввел в нее иглу. Кора дернулась и, сжав подушку руками, зарычала. «Ничего. Со мной ты вообще перестанешь что-либо бояться. И будешь ко всему относиться философски…»
Медленно введя лекарство, я резко вынул иглу и прижал к маленькой кровоточащей ранке чистую ватку. Но ненадолго. Немного подождав, я осторожно приподнял ватку, чтоб кровь чуть-чуть вытекла наружу, и вновь зажал ранку. Затем я окончательно избавился от ватки, с благоговением рассматривая то, что получилось. На меня взирало чудной формы цветовое пятно, содержащее в себе множество оттенков, разных по насыщенности: в центре был желтоватый, переходящий в розоватый цвет кожи, а вокруг него был лиловый, местами темнее, местами светлее, причем не сплошным слоем, а прерывающимися своеобразными мазками, где-то почти незаметными из-за густоты, а где-то, наоборот, разрозненными. И их, словно ореол, тоже опоясывал тот мягкий желтый свет, проглядывал меж них.
Я застыл в благоговении. Но что-то мне не нравилось. И я, нетерпеливо и небрежно натерев спиртом место рядом с этим цветовым пятном, вновь быстро воткнул иглу. Кора застонала. Она уже было расслабилась. Мне показалось, что у нее от вновь нахлынувшего напряжения онемела нога. Но это пройдет.
С этим же уколом я проделал то же самое, что и с предыдущим. Композиция привела меня в восторг: я видел два восхитительных цветка в стиле сфумато. Дальше моя Музыка заиграла во мне с невероятной силой. Я знал, что делать.
Взяв один из своих инструментов, имитирующим кошачьи когти, я для пробы несколько раз провел им по левой ягодице моей Коры, оставив длинные красноватые дугообразные следы. В этот момент она начала стонать и извиваться, все время норовясь засунуть руки под себя, но, зная, что это мне помешает, она вначале закусила губу, а потом взяла один из своих пальчиков в рот и стала посасывать. Я же продолжал.
Потренировавшись на левой ягодице, я приступил к правой, медленно и аккуратно проведя из центров моих цветов семь подобных красноватых дуг разной длины. Заставив Кору изгибаться и стонать еще больше. Затем я представил, что цветы помещены в повернутый треугольник, и в этих трех углах блестят по три прелестных алых капельки, словно зернышки граната. Я взял лезвие, которым обычно прокалывают пальцы для того, чтоб взять анализ крови, и в намеченных моим воображением трех углах сделал по три надреза разного размера. Кора периодически вздрагивала и, резко всасывая в себя воздух через стиснутые зубы, поворачивала голову то в одну, то в другую сторону, так интенсивно, что я начал бояться, как бы она не свернула себе шею.
А я пристально наблюдал с замиранием сердца, как маленькие кровавые капельки увеличиваются в размерах, превращаясь в соблазнительные зернышка граната.
Я сделал несколько надрезов на ее левой ягодице, подождал, чтоб побольше вытекло крови, и окунул в нее специальную маленькую щеточку для разбрызгивания. Затем поднес ее к своим цветам и покрыл их красной пыльцой. Красная пыльца очень подходила желтоватым разводам, делая цветки пикантнее и экзотичнее.
Пока я работал, то заметил, что тело моей Персефоны становится все горячее, по ее спине начали стекать капельки пота, сама они тихо стонала и едва заметно двигалась, плавно, словно змея, но едва заметно, чтоб мне не мешать. Она стала настолько горячей, что я чувствовал отходящее от нее тепло даже на расстоянии.
Я стоял и любовался моими цветами. А Кора плавно двигалась, заставляя двигаться и мои цветы. Но чего-то не хватало. И, глядя на движение Коры, я понял чего.
«Мне нужна твоя слюна», - произнес я. Персефона слабо подняла тяжелую кружащуюся голову, чтобы выполнить мою просьбу. Я обошел ее и поднес к ее чувственным, налившимся кровью устам, специальное продезинфицированное стекло. Она набрала в грудь побольше воздуха, будто каждое действие давалось ей с невероятным трудом, и из последних сил сплюнула. Я взглянул на стекло, вспомнил композицию и понял, что этого будет недостаточно. «Еще», - потребовал я.  «Не могу», - истомно с одной стороны, и обреченно с другой вымолвила она и, исходя вожделением, медленно опустила голову на подушку.
Тогда я осторожно поставил стекло на стоящую рядом табуретку и вновь подошел к моей Персефоне. Одну руку я медленно и аккуратно ввел, словно в вязкий влажный мед, между ее плотно сжатых ног и начал совершать ею плавные вращательные движения, второй я взял ее за подбородок и начал смачно целовать, пытаясь сильнее облизать ее рот и как можно глубже проникнуть в него языком. Когда она окончательно разомлела, напоминая плавившийся кусок масла, я резко все прекратил и вновь поднес к ее устам стекло. «Плюй», - повелительно сказал я. Она сплюнула. Слюна в этот раз оказалась обильной, часть ее даже попала на пол. Но это не страшно, потом затру.
Я вернулся на место, развернул мою Персефону в нужном мне положении. Слава Б-гу, композиция не пострадала, ничто не было испорчено, все было первозданно идеально.
Я аккуратно переместил слюну на мою композицию и специальной кисточкой расположил ее в нужном мне положении. После чего заставил Кору подвигаться чуть-чуть сильнее. Сам же я отошел назад.
То, что я увидел, привело меня в восторг: на теле моей прекрасной Персефоны в морской пене плавно качались, будто на волнах, два редкостных экзотических цветка. Не знаю, сколько я так стоял, но зрелище зачаровало меня. Он зачаровывало тем больше, чем больше я осознавал, насколько оно недолговечно.
Наконец придя в себя, я подошел к Коре. Она будто исходила жаром, тяжело дыша, хватая ртом воздух, пульс ее был настолько силен и част, что, казалось, отзывается во всем теле. Из-за пульса ее тело подрагивало, и это придавало моим цветам дополнительный естественный эффект трепетности, невинности. 
Я сделал несколько снимков своего произведения, короткометражное видео, где моя Персефона была подобна плывущей Афродите, на теле которой из морской пены рождается прекрасное. Затем помог ей встать. Она едва держалась на ногах, ее шатало. Если б я мог, то взял ее на руки, но в этом случае мое произведение испортилось бы. Я довел ее до большого зеркала и повернул спиной. Композиция успела деформироваться. Капельки крови застыли, но слюна предательски стекала вниз. Глаза моей Коры засияли. Она выпрямилась и взглянула на меня, полная ожидания и трепета, с сияющими влажными глазами, распухшими губами, румянцем на щеках… Какое-то время мы стояли и молча смотрели друг на друга. Я видел, что она слегка подрагивает и будто чего-то ждет, внутри нее будто застыли зов и мольба одновременно… «Прими холодный душ», - улыбаясь, сказал я. Что-то в ней поблекло. Она опустила глаза. Покорно развернулась и с достоинством, неторопливо пошла в мою ванную. А цветки Афродиты все качались на ее прекрасном теле, и слюна все больше стекала вниз, унося в забвение мой маленький шедевр…»
После прочтения данного откровения я так, как бы между прочим, подумал: «Ээээ, а в своем ли он уме?». Хотя. Может, я настолько отдалился от творческих людей, что их обычные замашки мне кажутся чем-то странным, каким-то перебором.
На самом деле, кроме персонажей всяких книг, передачек, транслируемых по Культуре, я в своей жизни ни разу не был знаком ни с одной настоящей творческой личностью. Так. Кто-то чего-то пописывал, кто-то чего-то порисовывал, и это даже временами было очень мило. Но все как-то по-детски, несерьезно. Я тогда так мечтал встретить настоящую творческую личность, думал, вот она спустится с неба, как какая-нибудь сказочная птица, протянет мне руку или крыло или что там у нее будет и проведет в Волшебный Мир, где я буду самим собой, поможет найти себя. Но время шло. Птицы и никого другого, настоящего творческого и сказочного, не появлялось. И я, естественно, как хороший примерный сын, выучился на юриста и сижу себе, с утра до вечера перебираю бумажки. И тут – на тебе! Эта Птица появляется. А тебе как бы ее приход уже не нужен что ли. Точнее, нужен, конечно. Но у тебя уже другая жизнь, она тебя не столько устраивает, сколько ты к ней привык. И к тому Волшебному Миру, что эта Птица тебе показывает запоздало, ты относишься с ужасом и страхом, непониманием вместо восхищения, восторга. Этот Мир тебе кажется детским, несерьезным, нереальным. Хотя он может быть реальней и подлинней всех Миров, какие только есть на этом Свете. Щас выражусь красиво. Твое сердце как бы окаменевает и то, что дает тебе эта Птица, не находит в нем отклика. Во как.
Недавно тут увидел фразу одну, хотел прикрепить ее у себя над рабочим столом, но что-то торможу. Хочется сказать, что поздно ее как бы в мои годы прикреплять. Но что-то мешает это сделать. Мешает чертов дневник моего друга. Мне стало казаться, что в этой своей окаменелой оболочке мое сердце при чтении его записей бьется все сильнее, и этот каменный кокон трескается, пыль будто с него лететь начинает.
Вот эта фраза: «Найти себя невозможно. Себя можно только создать». Томас Сас.

Мой друг много пишет об этой своей Персефоне. Они здорово экспериментировали, должен сказать. Уже какую страницу читаю, никак привыкнуть не могу. Время от времени чувствую, как мурашки по коже бегают, волосы шевелятся, и пыль все летит, летит, трещин все больше. Только непонятно с чего и на чем.
Мне особенно еще случай запомнился. Персефона тогда попала в крупную автомобильную аварию. Перепуганный насмерть водитель предложил ее до больницы довезти. Она отказалась. Но попросила привезти ее в другое место. Водитель, естественно, согласился.
Он привез ее к тому художнику. Благо, тот оказался тогда дома.
«Она подошла к моей двери, шатаясь. Я как раз писал одно из своих полотен. Мысль сочилась по моему телу подобно крови, казалось, она заменила собой кровь и пульсировала в каждом уголке моего восприимчивого организма. Мои чувства обострились, и я, рисуя, ощущал, как какой-то вращающийся энергетический сгусток медленно приближается ко мне. Я думал, у меня просто разыгралось  воображение. Но я рисовал и видел, как вот он, этот сгусток, уже близ двери и… Зазвенел звонок. Я открыл дверь. На пороге была моя прекрасная Кора. Она была невероятно слаба, согнулась, держась одной рукой за живот, другой – за стену. Она была вся в ссадинах и синяках, джинсы и футболка ее были местами порваны и в грязи. Она тяжело дышала. Я подозревал, что еще чуть-чуть, и она упадет.
Вдруг Кора подняла голову, слабо улыбнулась и сказала: «У меня для тебя есть сюрприз». Тут она резко выпрямилась, видимо, из последних сил, и лихо сняла с себя футболку. Под ней ничего не оказалось.
При виде открывшегося зрелища кисть выпала из моей руки. Ее тело было прекрасно: сочетая в себе идеальные формы, оно было покрыто невероятными ссадинами, царапинами, синяками, где-то были отслоения кожи, где-то блестела кровь, где-то она уже запеклась, местами кожа была невинно-розовой, местами – воспаленно-красной, чередуясь как бы пятнами, разводами. Все это создавало необычайный колорит, градацию рельефа, синтез разных школ. Я чуть не сошел с ума.
«Ну как тебе мое полотно?», - игриво спросила моя Персефона. «Оно…оно прекрасно», - выдохнул я. В глазах ее блеснуло торжество, как у бесенка, она рассмеялась. Но смех, видно, забрал у нее последние силы. И я понял, что она сейчас упадет. Я подхватил ее на руки и спешно занес в дом. Медлить было нельзя…»
Дальше он скрупулезно описывает свою очередную работу. Из его слов, он тогда создал одно из гениальнейших своих произведений. «Никто не пишет лучше на Теле человека, чем Природа. Никто не пишет лучше на Жизни человека, чем Бог. Бог и Природа – лучшие из художников», - так любил говорить мой безумный друг.
Он никогда по-настоящему не калечил тело своей Коры. Он все предоставлял матушке-Природе, не смея соперничать с Ней в гениальности. Одной из черт этой природной гениальности он считал то, что Природа так воздействует на Холст, которым он называл человеческое тело, что он может вновь становится чистым и идеальным. Он как бы становится многоразовым, одним Холстом можно пользоваться постоянно. А вот человеческой руке сложно добиваться такого эффекта. Хотя рука, судя по всему, у него была здорово набита. И все равно он многое оставлял за Природой.
И после каждой своей работы он говорил своей несчастной Коре, по-видимому, влюбленной в него до съезжания крыши, следующие слова: «Помни. Придешь снова, когда твой Холст вновь станет чистым». Ну, и бедная девушка терпела. Можно представить, сколько в ней было радости, когда она попала в автомобильную аварию.
«Так благородно, любезно и мило было с ее стороны сразу после аварии поехать не в больницу, когда ей это было действительно так необходимо, а прибежать ко мне, своему преданному, вечно безутешному художнику, зная особенности моей техники…» - так писал мой друг о том самом случае. В тот день он должен был сделать какой-то рекламный эскиз и закончить одну из своих работ. Он как раз работал на нормальном мольберте, когда Кора явилась. Но ради нового Холста он бросил все. Создав картину не из красок, но из слез, слюны и крови.
«Тогда случилось ужасное. Рок подготовил мне славный подарок. Я что-то вколол Персефоне, дал кое-какие таблетки. Но она все равно теряла сознание. Я боялся, что не успею закончить. Данный вид работ предполагал живой и подвижный Холст, тогда изображение наполняется во много раз сильнее божественной жизнью, во много раз более чем Холст статичный. К тому же, то болезненное состояние моей Коры, ежеминутно вращающейся на грани, на грани между сознанием и забытьем, страшно сводило меня с ума. У меня начало звенеть в ушах. Изображение стало плыть, как после нескольких алкогольных коктейлей. Пульс разрывал меня на части. Руки предательски дрожали, будь они прокляты. Я пребывал в невиданном возбуждении. Мне стало казаться, что Кора мерцает. И это мерцание вызвано тем, что она не дает перейти себе в другое состояние, другую реальность. Мерцающие люди – это люди, постоянно находящиеся на Грани, одновременно находящиеся в нескольких реальностях и не способные задержаться ни в одной из них. В этом их прелесть. И в этом их проклятье. Кора мерцала. Я все более сходил с ума. Я рисовал на ней ножом. И линии получались неровные, неплавные, а какие-то ломаные, прерывающиеся. Я не только боялся не успеть. Я боялся повредить мою Персефону. И, увы, мои опасения были не напрасны. Я был похож тогда на атомную станцию, на которой случилась перегрузка. Что-то внутри меня взорвалось, цепи, которыми я сковывал себя, вмиг разлетелись на части, и я превратился в чудовище. В этот миг руки мои перестали трястись и крепко вцепились в рукоять ножа и… пронзили мою Кору. Она вскрикнула и потеряла сознание. А я… Я вошел в нее слишком глубоко. Кровь выплеснулась из нее, как краска из тюбика, который резко и сильно сдавили в руках, попала на мое лицо, на мои губы, мою шею, на мои руки. В тот миг я почувствовал, как из меня, обжигая сначала изнутри, а потом снаружи, излилось семя. Я  зарыдал. И в изнеможении опустился лицом прямо на кровоточащую рану моей Персефоны. Кровь текла из нее, словно божественная амброзия, обжигая мне лицо, просачиваясь в мои уста. Меня всего трясло. Я рыдал. И мои слезы смешивались с ее кровью. Я был словно в экстазе. Я проклинал Бога за то, что он обрек меня получать такой экстаз лишь от убийства… И тут я понял, что могу ее еще спасти…»
Меня самого трясло, когда я все это читал. Да, это было бы весело, если бы мой друг-художник оказался бы не только последним психом, но еще и убийцей. Но, к счастью, его и моему, рядом с ним находились больница и пункт скорой помощи. У меня вообще есть подозрение, что он специально снял квартиру рядом с ними, будто предсказав, что однажды случится что-то очень страшное.
Он вызвал скорую. Пытаясь всеми способами остановить хлещущую кровь и параллельно пытаясь прийти в себя. Он всеми силами пытался вернуть свою Персефону к жизни. Непонятно как, наверно инстинктивно, он догадался перед приходом врачей снять и выбросить перчатки, в которых работал и держал нож (в тот день ему не хватило терпения обмотать рукоятку шершавыми тканями, и это было его счастье), ну и слегка «умыться», если можно так выразиться, чтоб у врачей меньше возникло подозрений, что это он ранил девушку.
Всю ситуацию он объяснил тем, что Кора поскользнулась на «небрежно валяющейся драпировке» и сама упала на нож, «являвшийся декоративным украшением моей мастерской». Да уж. До сих пор удивляюсь, как его не запрятали в тюрягу. Видно, Бог его любит. Короче. Он нанес Коре неслабое ранение, что-то он там у нее задел, он и сам не до конца понял, что, и ей потребовалась операция. Все осложнялось тем, что девушка оказалась не совсем здоровой, и операция из этого становилась более сложной. Плюс требовались немалые деньги, значительно повышающие успешный ее исход. И мой друг отдал большую часть своих накоплений за всю свою жизнь, чтоб спасти свою Персефону.
После произошедшего он почти перестал спать. И писать. Вообще что-либо делать. И целыми днями и ночами, как одержимый, сидел рядом с палатой Персефоны. Ночные медсестры жалели его и периодически кормили. Ел он очень мало. Дело на него, конечно, завели. Стражи закона общались с ним прямо в больнице, потому что он наотрез отказался ее покидать. Конечно, все были почти уверены, что это он отправил девушку на больничную койку. Но еще не было понятно, умрет она или нет. Все ждали развязки.
Персефона каким-то чудом выжила. Когда она, наконец, пришла в себя, мой друг узнал об этом раньше всех и ворвался в палату. Он записал диалог с ней в тот момент.
« - Привет.
- Привет.
- Извини. Я не смог…
- Я знаю.
- Мне очень стыдно. Я виноват перед тобой.
- Не могу сказать, что пустяки. Но, главное, что все обошлось.
- Как ты себя чувствуешь?
- Сносно.
- Я думаю, меня посадят. Я не смогу больше писать. Это плохо.
- Что ты им сказал?
- Что ты поскользнулась на драпировке, небрежно валявшейся на полу, и упала на нож, являющийся декоративным украшением моей мастерской. Глупость, знаю.
- Я подтвержу.
После этого наступило молчание. Мы смотрели друг на друга, и оба тяжело дышали, будто были оба ранены.
- Чего ты хочешь?
- Поцелуй меня.
Я улыбнулся и приподнял бровь. Мне тогда ее желание показалось забавным, какой-то милой прихотью или пустячком. Я уже наклонился над ней, когда она сказала:
- Стой. Поцелуй меня не как обычно. А так, будто любишь.
- Но…ты же знаешь, что я не могу… не умею…
- А ты сделай вид. Представь. Сыграй. Ты же художник.
- Хорошо. Как пожелаешь.
Я вмиг перебрал в голове картины великих мастеров, где были изображены нежность, тепло, любовь, свет. Представил. И сыграл. Персефона осталась довольна. Я тоже».
Короче, все так хорошо обошлось: улик как таковых не было, Кора осталась жива и умело подтверждала и доказывала версию моего друга, да и за ним ранее не числилось никаких преступлений. Его не посадили. И он продолжил творить. Только Персефоне он сказал, что после случившегося больше не может с ней видеться. «Мое воображение безгранно и неукротимо. Разыгравшись единожды, оно может разыграться вновь. И все может закончиться не так хорошо. Для тебя и для меня». Кора, конечно, здорово протестовала. По крайней мере, по его словам. Но мой друг был неумолим. Не знаю, испытывал ли он боль при расставании с ней, испытывал ли он вообще к ней какие-то чувства. Черт знает. Он об этом не пишет. Может быть, были вещи, которыми он не делился даже со своим дневником. Не знаю. 
Дневник вообще, по правде, какой-то истрёпанный весь, древний, грязный какой-то, пятнами покрытый. То ли мой безумный друг так его удачно стилизовал, то ли он вместе с ним не одну задницу прошел… фигурально выражаясь. А вообще. Судя по записям, его жизнь, по крайней мере, материальная, физическая так сказать, оставляла желать лучшего.
Насколько я понял, денег у него не было, чтоб квартиру приобрести, и он снимал комнату, причем не лучшею и не в лучшем районе. Однако у него все было продумано: рядом с домом находились все учреждения, значимые для него: больница, церковь, полицейский участок, продуктовые магазины, недалеко Оперный Театр был и то кафе, где он работать любил. Вот только по работе его вечно гоняли, таскаться приходилось по всему городу.
Очень любил он храмы посещать, где, по его словам, совершал весьма интимные беседы с Б-м с глазу на глаз.
« … «Ищи то, ради чего пришел. И когда найдешь, откроется дверь, и ты будешь свободен. Но знай предел», - каждый раз, когда стою в  каком-нибудь храме с преклоненной головой, слышу эти слова, в разных вариациях, конечно, и мне становится покойно ибо я знаю, что иду верным путем, что делаю то, что должен делать.
Временами, также стоя в храме, я задумываюсь над Гранями всего сущего. Вот я лично ищу Грань тончайшего из удовольствий. А ведь кто-то, может быть, ищет Грань человеческой добродетели, человеческого сострадания, человеческой любви, этого странного чувства, мне почти непонятного. И я часто вопрошаю Господа, почему мне все ЭТО недоступно, почему я ищу другую Грань, наверное, не лучшую из Граней. Но Он всегда молчит, улыбается. И его улыбка говорит: «Ты сам все знаешь». Он улыбается во мне…» 
Вот так мой приятель-художник описывает свои воображаемый беседы с Богом. «…Он улыбается во мне…» Вот бы Он и во мне поулыбался, а то мне все чаще кажется, что если Он мне улыбается, то только спиной и не тем местом.
За что я по-настоящему уважал своего друга, так это за то, что он жил бедно, но чисто, из-за чего создавалось ложное ощущение, что он живет богато, богаче многих. И внешне он не был похож на нищего. Как-будто имел такие же огромные загородные замки, дорогущие машины, лучших девочек, как наши богатеи. Только где-то непонятно где. Но чем больше я на него смотрел, тем больше в этой мысли утверждался.
Я никогда не был у него дома. Но по описаниям я понял, что он часто делал уборку и не имел ничего не лишнего. В этом было его счастье. Он умел фильтровать свою жизнь. Потом, как оказалось, он еще и моложе своих лет выглядел. Спросить бы его, как он так сохранился, вот только мы уже не встречаемся и не общаемся, как раньше. Правда, есть у меня одно предположеньице. Я ни разу не видел его пьющим или курящим. И в дневниках подобных упоминаний не встречал. Зато встретил несколько раз упоминания о том, что он создал для себя ряд упражнений, которыми занимался преимущественно с утра, и бегал периодически, тоже утром. Может, поэтому он так выглядел хорошо.
Когда мы встречались, был, как правило, вечер. Я был усталым и измотанным своей скучной и нудной работой. А он всегда был живой. Даже если был болен, и болезнь накладывала свой отпечаток на его тело. Изнутри в нем била и пульсировала жизнь, даже не жизнь, а какая-то непонятная энергия. Он выглядел моложе своих лет. Но его старили глаза, взгляд их был старше того возраста, которому принадлежал мой друг. Я почему-то рядом с ним, богатым нищим, чувствовал себя какой-то паскудой, ничтожным неудачником, хотя и зарабатываю неплохо, думаю, больше чем он. Все равно паскудой себя чувствовал, хотя и хорохорился. Что-то внутри меня отзывалось на него, что-то давнее, едва заметное, как в зачаточном состоянии, так и не реализованное, но не погибнувшее. Каким-то чудом. 
Признаться, я завидовал ему. Хотя по нашим современных меркам завидовать нечему. Ну кто завидует улетевшим романтикам и фанатичным психам? Даже если они что-то и представляют из себя как психи и романтики. Но при этом в смысле материальном и бытовом – пустое место. Ну и кому они нахрен нужны?
Он в одну из наших последних встреч спросил меня:
- Вот ты выучился на юриста, не первый год работаешь по специальности, живешь своей спокойной, мерно текущей жизнью. Ты счастлив?
- Нуууу… Я целиком и полностью удовлетворен своей жизнью… Ииии….Ни в чем не нуждаюсь.
- Это я уже понял. Но ты счастлив?..
Я промолчал. А он продолжил.
-…А хочешь стать счастливым?
- Ну это уже началась рекламная пиар-компания! – развеселился я. – Это тебя коллеги по работе научили?..
Действительно, нам щас столько везде обещают счастья. Вот только купишь все, что надо, или там…сделаешь все, что надо, искренне веря, что Счастье возьмет и придет. Вот только оно все не приходит. Даже когда уверять себя в этом начинаешь. И тут он, со своим дурацким рекламным вопросом «А хочешь стать счастливым?». Мне его даже передразнить захотелось. Но я ограничился той едкой репликой.
Только, помню, мне как-то стыдно стало. Он был абсолютно серьезен и почему-то хотелось ему верить. Как и всему этому вранью про счастье, что щас масс-медиа нам втюхивают активно. Только. Когда масс-медиа втюхивают, интуитивно чувствуешь, что вранье, хоть и покупаешься. А в данном случае я почему-то интуитивно чувствовал, что если кто-то и может действительно дать мне счастье, то только он.
- …Так ты хочешь стать счастливым? – повторил он свой вопрос.
- Ну допустим, – недоверчиво и цинично сказал я.
- Да или нет? – не унимался он.
- Ну да, да. Только не нуди.
Он так и застыл в том положении, в котором задавал мне эти вопросы, замолчал и уставился на меня. Мне показалось, что надо стать серьезным. И я стал.
- Да. Я согласен.
- Точно?
Я взял себя в руки, чтоб не взорваться. Он начал меня тогда здорово раздражать. Черт. Как будто я тогда какое-то серьезное решение принимал. Когда по несколько раз ко дню, глядя в голубой экран, беспрестанно твердишь «да,да,да,да…»
- Да.
И тут он расхохотался, как-то не очень приятно, но очень притягательно. Как всякие плохие парни в кино.
- Ну, тогда ждите, - улыбаясь, сказал он, продолжая что-то рисовать. Может, я настолько туп и неотесан, но я до сих пор так и не понял, чего ждать-то? И долго ли ждать?
Вот до сих пор жду, верю, надеюсь. Как идиот. Хотя и понимаю всю глупость этого.
Что еще интересного в этом дневнике? Так. Надо подумать.
А, ну да. Я ж написал только про кратковременные практики. А ведь были еще длительные, длящиеся не по одному году. Это вообще чистой воды безумие. Ну. Как я думаю.
«…Все это как-то мелко, постыдно, недостойно той души, что вложил в меня Б-г. Все эти поистине ничтожные попытки довести себя до той таинственной, неуловимой Грани, Грани из Граней, и познать это великое ощущение, все эти попытки измотали меня. Я как ребенок, играющий со спичками: зажгу одну из спичек – и тут же в панике гашу ее. Но что, что мне сделать?..» - так писал мой друг-художник о своих многочисленных практиках. Забавно. То, что казалось мне интересным и познавательным времяпровождением, оказалось, по его словам, полной хренотенью. Тогда, выходит, моя мерно текущая жизнь, далеко расположенная от этой самой непонятной Грани, что он искал, еще хуже, чем полная хренотень? Есть над чем задуматься. Я вообще в последнее время стал гораздо больше думать, превращаясь из человека-машины в… думающего человека-машину. Уже неплохо.
Короче, этот парень. Или не парень. Я уж стал сомневаться в том возрасте, который ему всегда давал. Короче он совсем спятил. Точнее, на первый взгляд он, наоборот, наконец-то взялся за ум и решил стать нормальным, по-настоящему деятельным человеком, пополнив ряды нетворческих профессий.
Он решил, что хочет стать врачом. Нет, не так. Что хочет учиться на врача. Он поднапрягся, собрал себя в кучку и сдал все нужные экзамены. Его приняли, даже на бюджет. И он стал учиться.
«…С первого дня обучения в ВУЗе я почувствовал, что Мир во мне, напоминающий синтез множества архитектурных творений разных эпох, густо перевитых где-то цветами, где-то плющом, этот самый Мир, части которого были соединены множеством витиеватых лабиринтов, при звуке преподавательского голоса содрогнулся, как от подземного толчка, предвещавшего землетрясение, содрогнулся, и я узрел своим внутренним взором, как чуть-чуть, совсем чуть-чуть, но с разных частей моего Мира осыпалась штукатурка. Я улыбнулся тогда и подумал: «Вот это именно ТО, что нужно»…»
«…Спустя несколько месяцев я стал замечать в себе новые метаморфозы, ужасно меня занимавшие. Я открыл свой Мир для новой Информации, вползающей и залетающей в меня, паразитирующей, словно эволюционировавший троянский вирус. Архитектурные ансамбли и отдельные строения, которые я создавал столькие годы, дизайн и атмосферу которых продумывал со стольким усердием и с небывалой тщательностью, все это осыпалось все больше на моих глазах, рушилось, крошилось. И самое замечательное было то, что самый могущественный враг мой и враг всякого человека, вползающий и залетающий в меня, оказался невидимкой. Его мощь была настолько велика, что можно было только увидеть дело рук его, почувствовать его, но увидеть его самого я, жалкий человечишка, не мог…»
«…Я гнил с каждым днем все больше. Я чувствовал в себе каждый мельчайший этап гниения. И это приводило меня в восторг. Поистине фанатичный бодлеровский восторг. Я наблюдал за своим Миром, смеясь и хлопая в ладоши. Мне было интересно, насколько прочен этот Мир, и как долго Он все это выдержит. Внутри меня бушевала Вторая Мировая Война. Без оружия, без Гитлера и Сталина, без противоборствующих войск. Это была информационная резня. И жертва была одна-единственная - я сам…»
« … «Это все для Тебя, Танцующий Бог!» - повторял я, глядя на то, как Информация крушит мой Мир. Наблюдал, смеясь и хлопая в ладоши. Господь был в ужасе. И я видел, как он в спешке ставит заплаты на мой Мир, штопает его. Но ничего заново не отстраивает.
Я заходил все дальше и дальше и дальше… Смеясь и хлопая в ладоши…»
Короче. Подобным бредом наполнен весь период его обучения, описанный в дневнике. Я постарался выбрать наиболее яркие фрагменты. Я многое, конечно, не понял. Хотя перечитывал по нескольку раз. Но из более обыденных описаний происходящих в то время событий я понял следующее.
Он осознанно шел на смерть. Без пафоса, серьезно. Ну, как серьезно… Это была не совсем та «смерть», которую обычно представляют. Это была какая-то другая «смерть». Он знал, что очень восприимчив и впечатлителен. И знал, что ему противопоказано идти туда учиться. Туда, в смысле, в тот ВУЗ, медицинский. У него какая-то была шизофрения, что ли. С одной стороны, он страшно ненавидел медицину, потому что никогда не понимал ее. С другой – он очень хотел научиться лечить людей. По-настоящему лечить. Он объяснял это тем, что «единственным настоящим смыслом в каждой человеческой жизни есть дарить свет, творить добро и помогать окружающим «другим». И даже «профессиональное» предназначение, с которым на Землю присылает нас Бог, стоя на одной линии с эти первым предназначением, главным божественным смыслом, находится чуть-чуть пониже. Ибо «другие», коим мы помогаем, творим добро и дарим свет, помогают нам реализовать истинную свою сущность, оба наших предназначения».
Но превалирующей, конечно, целью у него было найти эту самую дурацкую Грань.
Я вообще в шоке. В полном. Как умный, талантливый, здравомыслящий человек может жить такими явными иллюзиями? Как он может совершать серьезные шаги в своей жизни, поддаваясь  бреду в своей светлой голове? Ну, пошел бы он в художественное училище, в конце концов. Там бы его научили по-настоящему рисовать. Неужели он не нашел бы этой своей Грани? Всяко нашел бы. Но зачем намеренно и осознанно идти на смерть?.. Он же по ходу специально впустил в себя паразитирующий вирус, чтобы тот привел его к столь им обожаемой Грани. После всего этого я не сомневаюсь, что он действительно был  психом. Мне б конечно больше хотелось его назвать мечтателем, неисправимым романтиком или шатай-валяем, страдающим фигней из нежелания что-либо делать. Но он всю свою жизнь так предан этой своей идее. Причем никаких реальных аргументов он не приводит. Откуда он все это брал? Что, черт побери, питало его, давало силы такие финты со своей жизнью выкручивать и при этом почти всегда выходить сухим из воды? Неужели только его вера и эта маниакальная идея?  Ну это же чистый бзик. Он был как фанатик.
Еще я понял, что ему тяжело было понимать то, чему там его учили. Он очень медленно схватывал, долго переваривал, страшно тормозил, не поспевая за другими. Но периодически даже в этой области на него сваливались какие-то озарения, он начинал быстро и правильно работать, причем никто, включая его самого, не мог понять, как он это делает.
Был случай один. Он написал о нем, когда говорил про Бога и заплаты. Суть такая.
Его отчислить должны были. И у него был последний шанс. Нужно было хорошо сдать экзамены. Но для выхода на сессию ему нужна была роспись в зачетке одного из преподавателей. В тот день, когда ставили эти росписи, у него в очередной раз крыша поехала, и был нервный срыв. Вообще, пока он учился, у него они постоянно случались, и болел он очень много, причем ни один из его коллег-врачей не мог объяснить, что с ним происходит. Это вообще отдельная история. Короче. Роспись он не получил. И за день до первого экзамена явился в университет. Преподавателя на месте не было: у него был выходной. Ну, друг мой почему-то сразу не уехал, а решил посидеть чуть-чуть на лавочке, опять, наверное, в своих заоблачных сферах полетать. И в тот момент, когда он уже уходить собрался, появляется тот преподаватель. Он у него спросил, что тот делает в университете в свой выходной. Тот странно так пожал плечами, сказав, что не должен был сегодня приезжать, но ему показалось, что у него какие-то неоконченные дела остались, которые сегодня надо сделать. Ну, он и приехал. Роспись была поставлена в зачетку. Друг мой вышел на сессию, сдал экзамены, и его не отчислили.
Я тут подумал про его мысль с Богом и заплатами. Если Бог, в которого он так маниакально верит, помогал ему, то почему, видя, как он мучается, не придумал чего-нибудь этакого, чтобы он вылетел из института или вообще в него не поступал? Такое ощущение складывается, что не кто-то там сверху или еще откуда-нибудь должен был дать ему пинок под одно место, чтоб мой приятель выкатился из ВУЗа, а он сам, настрадавшись, намучившись вдоволь, сам себя пнул. Только зачем это все? Бред какой-то.
Случай, впрочем, не особо меня потряс. Но что-то странное в нем было. Ряд таких «необъяснимых случаев» мой безумный друг и относит к божьему штопанью.
«Я быстро и неизбежно приближался к бездне. Я чувствовал это каждой клеточкой своего организма. Каждая клеточка моего тела ощущала приближение надвигающегося Рока. И это приводило меня в неописуемый восторг. Я заметно слабел день ото дня. Но моя воля была железна, я твердо решил испить эту чашу до конца, и остановиться лишь тогда, когда останется несколько капель. Я идеально играл свою роль. Никто и не предполагал, ЧТО творится внутри меня. Я идеально играл до тех пор, пока мое собственное тело не стало меня выдавать.
  Когда-то я, когда еще был так юн и романтичен, любил перечитывать «Собор Парижской Богоматери» Гюго. И была одна сцена, точнее, одна из сцен, отчетливо запечатлевшаяся в моей памяти. В ней архидьякон Клод Фролло, страстно желая смерть офицеру Фебу де Шатоперу, возлюбленному своей столь ненавистной и столь желанной Эсмеральде, вырезал циркулем на стене собора одно-единственно е слово – ANAГKH – что в переводе «рок, судьба». Вокруг этого слова вращался весь роман, я считаю. Ведь им была пронизана жизнь каждого персонажа этой книги.
Вот и я, сделав сам из себя марионетку, ощущал, как на моем лбу все отчетливей проступает, будто вырезаемое незримым циркулем, одно-единственное слово – ANAГKH.

Была то ли весна, то ли зима. В данном случае не имеет значения. Времена года, как и само время в целом, в период обучения смешались для меня.
Был перерыв. Я сидел за партой, безучастно, со страшной тоской в глазах уставившись в нее. Наше занятие проходило в одном из корпусов, расположенных на той территории, которая для многих является оскверненной, проклятой, будто там живут прокаженные. Лишь речь заходит об этом месте, как люди морщатся в отвращении или страхе или же начинают отвратительно хихикать и шутить. Мы были в Краевой Психиатрической Больнице.
Территория эта была огорожена деревянным забором, старым, неухоженным, покосившемся и облупленным. У входа стояла охранная будка со шлагбаумом. Но, по правде, ни забор, ни будка, ни шлагбаум не создавали ощущения безопасности и охраны. Чисто физически можно было легко попасть внутрь, как и наружу.
Но у этих мест была своя, невидимая, «защита», которая, как ядовитая и острая железная проволока, препятствовала проникнуть туда. Этой «защитой» являлось то, что скрывали эти стены, что вызывало страх, отвращение и смешки.
Сразу за шлагбаумом вилась всегда грязная и пыльная дорога, вдоль которой росли казавшиеся мрачными и запущенными деревья. По обеим сторонам от дороги были темные деревянные домики, такие же старые, покосившиеся и неухоженные, как и забор. Правда было несколько каменных корпусов, в одном из которых мы и занимались периодически.
Попадая туда, будто окунаешься на несколько веков назад, в какое-то провинциальное забытое захолустье. Однако должен признать, что, временами, солнце светило здесь также приветливо, как и за забором, птицы пели также радостно, даже еще радостней, чем в городе, деревья мерно и лениво, будто с полусна, покачивались на ветру. Здесь царили покой и умиротворение. Которых, порой, так мне не хватало.
Я очень не любил эту аудиторию. Здесь особо сильно пахло специфическим «медицинским» запахом, сводил с ума звук люминесцентных ламп, стены были светло-зеленые и желтоватые с чрезмерным обилием высоких прямоугольных и полукруглых окон, напоминающих побеленные окна темницы. Шторы были противно желтые с какими-то золотистыми спиралями, кресла обиты красно-бурым кожзаменителем. На возвышенности стоял древний, полуразвалившийся стол. Из обновлений была зеленая доска и специальный белый сворачивающийся экран. Аудитория вызывала у меня страшный негатив. Впрочем. Как и большинство помещений медицинского университета. С первого дня мне кружило голову, подташнивало, и постоянно хотелось сбежать.
Но было в этой аудитории кое-что, из-за чего я, как мазохист, постоянно стремился сюда. Это была картина неизвестного художника, висевшая на задней стене этой мерзкой аудитории. На ней были изображены сумасшедшие женщины и мужчины, считающие себя нормальными, заковывающие их в кандалы, были показаны муки этих скованных, искалеченных женщин. Вот только у меня, как у зрителя, симпатии больше вызывала центральная фигура сумасшедшей, показанная, словно ангел или мадонна, освещенная светом, с белым рукавом, слетевшим с плеча, покорно позволяющей заковать себя. Именно эта женщина вызывала во мне симпатии больше, чем темные холодные фигуры стоявших близ нее «джентльменов». Это картина радовала мой глаз и мою душу, казавшись реальней всего происходящего вне ее.
Но сегодня я смотрел не на нее. Я уперся взглядом в парту, изучая один из этапов гниения внутри себя, анализируя его и пытаясь предположить, сколько мне еще осталось до того, как я захочу покончить с собой. Те, что учились со мной, сновали вокруг меня, словно неуемные насекомые, без умолку болтали, смеялись, обменивались пошлыми, безвкусными шуточками. Один мой «коллега» с длинными шелковистыми волосами, почти, как у моей Персефоны, премилыми пухлыми алыми губками и голубыми глазками строил эти самые глазки одной из барышень, кокетливо хихикавшей рядом с ним. Меня будто и не видел никто. А я, тупо упершись глазами в парту, видел всех. И испытывал некоторое разочарование от сновавшего вокруг «экспериментального материала», ибо он был так убог для моих экспериментов.
Тут прозвенел звонок. Я вздрогнул, как школяр, который не выучил домашнее задание и сейчас вдруг вызывался к доске. В аудиторию зашел преподаватель в очках и стал с несколько утомленным видом скрипеть мелом по доске, сопрягая свои едва понятные иероглифы с едва понятными объяснениями. Я сглотнул. Надо было выдержать еще пару. Еще одну. И при этом казаться веселым, уверенным в себе членом социума. Казаться нормальным.
С каждой фразой преподавателя и его очередной иероглифической формулой у меня все больше начинала болеть голова. Было ощущение, что механизмы, работающие в моем мозгу, пытаясь перемолоть сказанное и написанное, уже раскалились до красна и начинают зашкаливать. Но я не мог отключиться. Ибо знал, что не улови я сейчас этот проклятый материал, то в одиночестве, влекомый совсем другими сферами, я не разберу его никогда. И никто не сможет мне объяснить. Просто потому, что я не смогу нормально сконцентрироваться на речи объясняющего. К тому же, мой мозг был пытлив. Особенно до запретной, отравленной и разрушительной для него информации.
Я продолжал насильно заставлять себя слушать. Ощущая, как занемели и похолодели мои ноги, как дрожит сжатый под партой кулак, в котором я будто сдавил всего себя. Меня начало мутить. В ушах стало влажно и горячо, казалось, будто что-то из них вытекает. Изображение перед глазами стало плыть и темнеть, все реже становясь четким.  Во рту появилось странное, пренеприятнейшее ощущение, напоминающее стоматологическое сверление и жужжание, только не снаружи, а изнутри. Это жужжание перебегало с одной стороны моей челюсти на другую, огибая заднюю часть головы, и вновь перебегая обратно. Словно некий звуковой эффект, наблюдающийся в наушниках, когда слушаешь музыку: звук как бы перебегает из одного наушника в другой и обратно, усиливаясь и замолкая поочередно, то в одном, то в другом ухе. Уши заложило, и голос преподавателя проникал в них, словно преодолевая водную массу.
Я опустил голову и потряс ее, будто отгоняя незримых назойливых мух. Я намеревался дослушать лекцию до конца. Чего бы это ни стоило…
…Ведь я так жаждал стать хорошим, твердо стоящим на земле врачом…»

Да, да, да! Это не моя приписка! Это он сам поставил здесь этот премилый смайлик! Знать бы еще, что он значит. Но радостью от него точно не веет. Как пить дать.
Я решил вставить этот фрагмент, потому что считаю, что он неплохо выражает суть того, что мой приятель переживал, учась в медицинском университете. Я, по правде, вначале как-то слабо в это верил. Разве может простая обывательская лекция напустить столько неординарных ощущений? Да вряд ли. Драматизма он тут напустил, прям, как поп церковный, когда он об аде для грешников поет. Как-то пафосно, неправдоподобно. Ну, я и не верил. Не в одно такое его «пафосное» описание. Пока все больше не стал углубляться в его дневник. Мне так показалось, что он, как в фантастическом фильме каком-то жил. Присутствовал здесь всегда, а на самом деле постоянно был в какой-то другой, смежной с нашей, реальности. Я тут с ним, точнее, с дневником его, скоро в Андерсона превращусь, сказки писать буду. Сказочник, кстати, из меня неплохой выйдет. Чтоб хорошо получилось, надо верить, во что пишешь. А я, кажется, все больше в эту хренотень верю. Все больше…верю…
На самом деле, не все занятие у него проходили так тяжело. Вначале ему даже нравилось. Хотя, он сам признавался в своих записях, что с первого дня испытывал какой-то дискомфорт.
Но потом подобные случаи стали все более учащаться. Он, выражаясь по-байроновски, совсем потерял покой. Стал много болеть, нервничать сильно.
За несколько месяцев до ухода из университета он был совсем плох. Но внешне, несмотря на синяки под глазами на осунувшемся лице и худобу, оставался достаточно привлекательным и харизматичным. Я предполагаю, что болезнь придала его внешности дополнительную «романтическую» изюминку в духе а-ля Блок или а-ля Врубель. Просто я когда-то Блоком увлекался. И Врубелем. Давно. Очень. Еще до поступления на юридический. И Байроном, кстати.
Тогда он написал:
«… Я чувствовал, что нависаю над бездной. Значит, скоро будет развязка. Мир мой почти разрушен, везде я вижу руины. И я все ближе к столь желанной мною Грани. Но чего-то не хватает. Что же это может быть? Есть одна догадка. Но она так абсурдна. Может быть, Любовь? Если б я знал, что это. Говорят, нет прекрасней Музыки, чем Музыка Любви. Но я могу лишь предполагать, что это за Музыка. Только предполагать…»
И спустя несколько недель вот это:
«…Я должен узнать, что есть Любовь! Я жажду это всем своим существом, хоть и понимаю всю невозможность данного. Я решусь упасть в бездну лишь тогда, когда узнаю ЭТО. Но будет ли милостив ко мне Бог? Достоин ли я, жалкий раб Его, жалкая марионетка Его, исходящая желанием вечного, неутоленного греха, такой благодати, такого великого дара?.. Я каждый день молю Господа, стоя на коленях, с полными слез глазами, падающими на мой нож, извечное и незаменимое орудие моего гения, крепко сжатый в дрожащих руках, и вот уже кровь мне мнится на нем, рисующая на лезвии прекрасные восточные узоры, и я начинаю рыдать еще больше и еще больше дрожать… И, стоя на коленях, с ножом в руках, омытым моими слезами и воображаемой кровью, я каждый день молю Господа, чтоб он дал мне познать Любовь… Ибо только тогда я познаю Грань, Его Грань, самую тончайшую из всех… Ибо в Любви Смерть моя… О, если б я знал, что это значит…»
Даааа. Вот это бред. Ну, вообще-то, неплохо. Ну это так. Мои «профанские» комментарии.
После того, как он вбил себе очередную ненормальную идею, он начал искать, что называется, ей выход в свет. Проще говоря, он начал искать себе девчонку. Я надеюсь, по крайней мере. И нашел ее. Кто бы сомневался. Ведь вбить себе в башку можно все что угодно. А такому психу, как мой приятель, особых усилий это не стоит.

А вообще, я тут в процессе, кажется, начинаю иронизировать не столько потому, что мне действительно все видится забавным, сколько потому, что я, кажется, все больше начинаю в эту писанину верить. Черт. Мне, конечно, нужно было в жизни какое-то разнообразие. Но это по ходу перебор. Надо закругляться. Пожалуй, я остановлюсь на этом».

19 . 06 . 12

«Вот черт. Я снова здесь. И я опять пишу. Эту хренотень. Мало одного дневника, записей моего ненормального друга, так еще и я тут… из пустого в порожнее.
Несколько дней я держался. Не брал в руки этот дневник. Вообще его не видел. Убрал с глаз подальше. Чтоб крыша не ехала. Но все время себя ловил на мыслях об этом дневнике. Фразки какие-то всплывают в памяти, ощущения непонятные. Да. Жизнь моя как-то потускнела без этого бреда. Черт. Я так радовался стабильности, покою. Радовался, что не бомж и не слоняюсь без дела, водку не хлещу каждый день от нечего делать, как мои несостоявшиеся знакомые. А тут. Без этих записей стало казаться, что и сам бы к бутылке приложился. Фигней все какой-то стало казаться.
Работать стал хуже. Начальник постоянно возникает, как бы не уволили. Говорит: «Что, с попойки опять? Ты ж вроде не пьешь? А в последнее время какой-то плоховатенький стал. Будто с похмелья постоянно. Че случилось-то? Может, помогу чем?» Да ни хрена. Он только для вида такой добренький. Чтоб все вынюхать. Крыса. Ни разу он мне не помог, только все говорил: «Ааа. Ну ладно. Подумаем. Сочувствую тебе». И на этом все заканчивалось. Ни прибавки, ни выходных. «Да», - отмахиваюсь каждый раз я. – «Все в порядке, Сергей Викторович. Приболел чуть-чуть». «Ааа. Ну ладно. Работай тогда». Черт, паскуда! Хоть бы раз в положение мое вошел. А то использует меня, как… Ну ладно. Че-то меня заносит.
Короче. Не выдержал я. Опять за дневник сел.
«Благодарю тебя, Господи, за те силы, что ты в тело мое ничтожное, слабое вложил, чтобы выдержать эти муки страшные. Длящиеся ни много, ни мало, а целый год. Целый год… Бессмысленный, пустой, ничего не давший год. Лишь новое разнообразие страданий, о коих ранее я даже подумать-то не мог. Но, слава тебе, Господи, что вот еще месяц есть, чтоб в себя прийти, здоровье поправить. А то захворал я больно, вряд ли в таком состоянии до Грани доберусь.
Господи. Как же я устал.
Чем бы мне заняться? Творить? Так я и так творю. После моей прекрасной Персефоны все холсты, коих не так уж и много, какие-то испорченные, бракованные, нечистые, непрочные. Визжат, как свиньи, пищат, как детеныши недоразвитые, мамочку ищущие, ржут, как кони, извиваются, как черви,  матом исходят. И все так грубо, вульгарно, безвкусно. А их невежество и мировоззрение просто в ужас вгоняют, до омерзения. Временами перекашивает. Как будто из подворотни пришли или со днища какого, грязного, смердящего. А, вроде, «золотая молодежь», в высоких кругах воспитанная. Так бы и прирезал некоторых, чтоб землю своим хождением не мутили, воздух своим дыханием не отравляли, местную экологию не портили, небу глаза не мозолили.
Поехать что ли куда-нибудь, прочь из этого проклятого города, подальше от этого проклятого университета? Но куда?»
В конечном итоге друг мой, художник, решает отправиться на недельку за город, снимает номер на какой-то базе отдыха и, почти ничего с собой не взяв, налегке туда отправляется. Вообще, насколько я понял, он не любитель подобных путешествий. А тут его приспичило, и он наконец-то решил, что называется, наладить с «другими» контакт. Твердо так решил, вплоть до того, что будет надевать различные маски, изучая окружающий контингент, и попытается из замкнутого одиночки стать «душой компании».
База отдыха, на которую он собрался, была небольшая. Но очень уютная, на мой взгляд. Маленькие чистые номера, ухоженные лужайки с клумбочками, чудесные сады, сауна, всякие милые развлечения типа бильярда, настольного тенниса, настольных игр. Плюс экскурсионные и развлекательные программы, сплачивающие народ.
Среди прочего ежедневно проводились лекции на всякие интеллектуальные темы типа особенностей воспитания, IT-технологий, проблем современной экологии, искусства и культуры. Ну разные короче. Не знаю, по какому принципу они там проводились. В дневнике не сообщается.
На следующий день после приезда он решил отправиться на одну из таких лекций.
«Я в восторге от этого места», - пишет он. – «Если б в моих силах было взять частичку этих мест, привезти обратно в мой родной, проклятый город и поместить в мое скромное жилище. О, как бы я был счастлив!
Я бы назвал все это маленькой сказочной страной.
Витиеватые ровные дорожки с аккуратным бордюром по краям ведут вдоль пышных кустов, украшенных крупными разноцветными цветами, среди которых жасмины и розы; рядом с ними – округлые зеленые клумбочки, на которых выложены фантастические узоры из цветных стеклянных камешков и маленьких цветков типа петуний. Здесь же цветут бархатцы, маки и ирисы, тюльпаны. Среди цветов прячутся миниатюрные беседки, напоминающие ротонды, также обвитые цветочными гирляндами. Воздух легкий, свежий без каких-либо едких, тошнотворных, неестественных запахов. Рев пролетающих мимо машин, громкая музыка, ругань и хохот не нарушает гармонии этих мест, наполненных пением птиц, ржанием коней, приглушенными голосами. «Другие» здесь преображаются: они никуда не торопятся, не нервничают, ходят неторопливо, вразвалочку, под руку или за руку, мерно беседуют друг с другом, искренне смеются, улыбаются. Будто исходят светом, и морщины их будто разглаживаются, морщины на их лицах и душах.
Яркое солнце слепит меня – я не ношу темных очков - и я радуюсь, ощущая нежное тепло от касающихся моей кожи солнечных лучей. Я щурюсь, подставляя лицо невинному, чистому свету, и тут мне в нос ударяет пряный аромат. Он сбивает меня с ног, я едва ли не падаю, споткнувшись о бордюр и окунувшись лицом в благоухающие россыпи белого жасмина, чей запах опьяняет меня, и я стремлюсь все глубже окунуться в жасминовый куст, слиться с ним. У меня уже кружится голова, но я в упоении обнимаю ветки, страстно, едва не ломая их, и почти алчно целую нежные цветочные лепестки, проникая в самую чашечку цветка, отчего на кончике носа остается золотистая пыльца. Множество бабочек с белыми трепещущими крылышками окружают меня, ненароком касаясь, едва, мгновенно. «И они влюблены», - проносится у меня в голове, когда я вижу множество воздушных белокрылых пар, что облюбовали, соединившись в единое целое, весь жасминовый куст. Вместе со мной.
Я счастлив.
Еле оторвавшись от куста жасмина, я продолжил прерванный путь. Смотрю на часы. «Проклятье! Опаздываю!» - проносится у меня в голове, и я ускоряю шаг.

Я осторожно захожу в зал, чтоб меня никто не заметил. Лекция еще не началась. И это позволило мне в деталях рассмотреть помещение и находившихся в нем людей. Если бы лекция уже шла, то звук голоса и то, что он говорит, вмиг бы захватили меня, и я перестал бы видеть и слышать все вокруг.
Весь зал был заставлен офисными стульями с удобными округлыми подлокотниками и мягкими кожаными креслами. Перед ними было возвышение с кафедрой, на которую во время лекции мог опираться ритор. Людей было много. Они громко радостно беседовали меж собой, беззаботно смеялись, подкалывали друг друга, дружески похлапывали соседей по плечам, вновь прибывшие обменивались рукопожатиями, объятиями и поцелуйчиками с теми, кто уже был в зале. Не нужно было быть пророком, чтоб понять, что большинство из присутствующих довольно-таки хорошо знают друг друга.
Но были и те, кто либо пришел сюда впервые, либо просто отличался большей замкнутостью и неразговорчивостью. Эти посетители сидели поодиночке, сконцентрированные на себе и своих занятиях: кто-то читал газету или книгу, кто-то слушал музыку или увлеченно водил пальцем по экрану своего смартфона, кто-то мечтательно глядел в окно или изучал окружающую обстановку, а кто-то с улыбкой смотрел на тех, кто весело болтал меж собой, слушал, подумывая к ним присоединиться.
Была одна девушка, неизбежно притягивающая к себе мое внимание, как бы я ни старался смотреть на что-нибудь другое. Она периодически подходила то к одной группочке посетителей, то к другой. Ее встречали радостно, охотно, она улыбалась в ответ, что-то говорила. Но в ее полуопущенных глазах проскальзывала скука с налетом спеси. И она, сдерживая зевоту, покидала болтающие компании. Все чаще подходя к одной из колонн, наполняющих зал, прислоняясь к ней и со странной, сомнамбулической улыбкой смотря в неопределенную точку. Она знала многих из присутствующих, но, судя по всему, «другие» не вызывали у нее интереса. Она была сама по себе, наполненная чем-то столь особенным, столь притягательным для меня и пока необъяснимым, чем-то, что никто не мог понять.
Когда я увидел ее, то был ошарашен. Мне показалось, что я брежу, что это видение моего больного мозга. Она была словно Мадонна, сошедшая с полотен Рафаэля. И даже современные одежды не могли стереть с нее этот всепоглощающий образ. Бархатистая кожа с легким румянцем, легкая улыбка, большие полуопущенные глаза, в которых сверкали звезды, высокий лоб, вьющиеся золотистые волосы, поднятые, уложенные вкруг головы. И в то же время в ней были едва ощутимая спесь, снисхождение ко всему, что ее окружало, осознание своей красоты и своего превосходства над всем окружающим. О да, она была воистину прекрасна. Пожалуй, она более напоминала Св. Варвару того же Рафаэля. Единственное, чего ей не хватало, так это золотого венца и пышных парчово-атласных одежд.
Я не верил своим глазам. Этот образ, прекрасной златокудрой девы, нежной, как прикосновение ангельского крыла, преследовал меня с раннего детства. Я как безумец всюду, где мог, искал его. Я воспевал его в своих полотнах, я слышал его в музыке, коей молился, как высшему проявлению божественного, он всюду мнился мне, не покидая ни днем, ни ночью. Я вдохновлялся им, он служил мне успокоением и озарением, светом, что вел меня, поддерживая, помогая жить. Я понимал всю абсурдность и невозможность моего желания, моей мечты, но я отчаянно верил в нее, и моя мечта стала для меня реальней всего окружающего мира.
Но XXI в., наполненный Барби, Винкс и Братц, едва ли мог предложить мне хотя бы подобие моей Мадонны.
И вот,  когда я забыл о своей мечте, спрятав ее в самых завешанных и темных уголках своей души, решив жить реальной жизнью, как бы тяжело это ни было, именно в этот момент моя Мечта явилась мне во плоти. Так внезапно и жестоко, разбивая вдребезги все мои жалкие попытки жить нормальной жизнью тех «других», которых я приехал изучать. И прошлое нахлынуло на меня, как цунами, прорвавшее плотину. И вмиг поглотило с головой, не дав опомниться, не дав вдохнуть и задержать дыхание. Я захлебнулся.
И этот Запах, исходивший от нее… Я чуял Его даже на расстоянии нескольких метров. Он мутил мое сознание, мой разум, расплавлял мою волю, счищал с моей сущности стыд и сострадание, как копоть с золотой, потемневшей лампы. В которой томился озлобленный ифрит.
Я едва держал себя в руках, чтоб не наброситься на ту, что видел впервые. Но ту, что казалась ближе мне всей моей кровной родни: моей матери, моего отца, моего брата. Даже моей Персефоны.
Я не решался подходить к ней. Я вообще побаивался людей. Они мне казались довольно толстокожими существами, чрезмерно облеченными в материальную плоть. Но именно поэтому хорошо понимающими окружающий мир, представляющий из себя различные вариации жесткой и плотной материи. Я же с раннего детства чувствовал себя эфемерным призраком, тенью, не замечаемой «другими». Ведь они брали силы у Земли, я же умудрялся черпать их у Неба. Но в один прекрасный миг я осознал, что от «других» не убежать, ибо что бы я ни захотел сделать, мне придется взаимодействовать с ними, они как тысячи Дверей, живых дверей, которые не обойти, которые окружают меня со всех сторон и к которым, если ты хочешь как-то жить дальше, если ты хочешь чего-то достигнуть, нужно неизбежно искать ключи. Увы. Я должен был признать, что всякий человек может обладать возможностями, знанием и опытом, которые могут мне пригодиться.  К сожалению, я не достиг еще совершенства Будды, чтобы не нуждаться в «других», питаясь росой, лунным светом и собственной слюной.
Я знаю. Если бы я мог достичь желаемого без взаимодействия с «другими», я бы никогда не прервал своего безмолвия и не пошел бы с ними на контакт. Наверное, я намного материальней, чем предполагаю. Чем хотел бы быть.
Вот и сейчас. Я понял, что если я не подойду к ней, такой горделивой, прекрасной и такой одинокой, то она никогда не подойдет ко мне. И я могу упустить что-то чудесное. Как хорошо, что она была одинока. Иначе я никогда бы не подошел к ней. Может быть, я бы даже не заметил ее совершенства, заслоняемого широкими, непроницаемыми или почти непроницаемыми спинами «других». Одиночество – тот необходимый камешек, чтобы ее образ был закончен, чтоб она из безделушки превратилась в драгоценность, артефакт, если угодно.
И я подошел …»



На этом запись обрывается. Давно я не была в таком бешенстве, как в тот день. Хотелось разорвать эту гребанную тетрадь. Вообще ее не находить. Только тут обнаружила, что сижу в пыли, прислонившись к забору. Вокруг неплохо уже так стемнело и читаю я, поднеся тетрадь настолько близко к глазам, что нос почти касается грязных пыльных страниц. Мобильный, как назло, сдох. И из дома никто не звонил, просто не мог дозвониться. «Блин. Опять попадет», - подумала я. – «Ладно. Пофиг». Встала. Думала, что делать. Первый раз в районе была этом. Темно уже как бы было, страшно. Разозлилась и со всей дури ударила тетрадью по забору. Заметила, что какая-то свернутая бумажка грязная отлетела от нее, видимо, с задней стороны. Такая маленькая была, даже не обратила на нее внимания. Подняла – оказалось наклейка. Развернула. Это был смайлик, грязный такой, но сохранивший свою желтизну. На смайлике чем-то черным было мелко написано:
to be continued.

Tweet