Сказ о буревестнике ч. 3
- Читай
- Креативы
- « предыдущий креатив
- следующий креатив »
- случайный креатив
Послевоенная Европа навевала тоску. Из всех дыр сквозила нищета. Не было прежнего блеска и великолепия. Место изящной словесности занял политический разномастный треп. Ухо не слышно звуков арфы, зато с каждого угла доносился хриплый лай собак.
В Германии автора, некогда нашумевшей пьесы «На дне», с оркестром не встречали. Не то, что бы его не помнили, просто идеи большевизма в рейхе были уже не столь популярны, как прежде. А коммунистов, бывало, бивали на улицах, сырых и промозглых. На поле политических баталий, писатель гуманист смотрелся чудаком. Некоторые бывшие закадычными знакомцы, воротили нос. Произошедший в России октябрьский переворот поставил их по разные стороны баррикад. Но кое-кто обходился с ним приветливо.
Чем дальше мигрировал Алексей Максимович на юг, тем солнечнее становилось на его истерзанной душе. Вена, Прага, Милан, Рим и наконец, Сорренто. В теплой, гостеприимной Италии Горький чувствовал себя как дома, куда более как дома, нежели в грязной, раздираемой противоречиями Москве. Однако расслабится, не давали. Постоянно возле него толклись ОГПУшники в безвкусных костюмах и с дипломатическими паспортами, время от времени тыкая под нос советскими газетами, в чьих передовицах то здесь, то там упоминалось имя писателя, где он пребывает, что делает, и как мыслит по тому или иному вопросу. Часто приводились интервью, которых Горький не давал и его же заявления, которых он не делал.
Между тем околел Ильич. Малость поплакав, товарищи коммунисты его засушили как ящерицу и выставили в стеклянном аквариуме на всеобщее обозрение. Место принципса, в советском правительстве занял грузин Коба – наиболее симпатичный для Горького, из всех имевшихся на тот момент партийных лидеров, человек.
С особым интересом «буревестник революции» стал следить за тем, как косноязычный, коварный Сталин, оттеснял от власти евреев, поочередно скармливая, их друг дружке.
Антисемитом Горький не был, ни в коем случае, но свойственное писателям его масштаба природное чутье подсказывало, что до добра Россию они не доведут, и пусть сгинут до того, как сумеют натворить непоправимых бед. С них и так достаточно.
Живя в Италии, Алексей Максимович немного поправился, сделался как ранее дружелюбным и общительным, однако писалось без огонька. Каждую страницу приходилось вымучивать, и новые произведения появлялись на свет с трудной болью, как каловые камни.
Какой-то заезжий узбекский акын-побратим, подарил буревестнику революции тюбетейку и теперь случайный прохожий, на узких каменных улочках архаичного Сорренто, мог встретить высокого, худого, сгорбленного человека в варварском головном уборе, уныло бредущим вверх по улице и смотрящим себе под ноги. Великих, как прежде книг, от мужика в тюбетейке уже никто не ждал.
Вопреки искренним надеждам классика пролетарской жанровой литературы, со сменой политического вектора на Родине о нем не забыли. То там, то здесь, на глаза попадались, переодетые на итальянский манер рязанские хари ОГПУшных топтунов. Коба, источая елей, бомбардировал писателя сладкозвучными телеграммами, призывая вернуть свой оздоровленный организм в родное государство. Жить стало лучше, жить стало веселее. Книги классика выходят миллионными тиражами. Что бы народ мог их читать, тотально ликвидировали безграмотность. Каждая вторая пионерская дружина и каждая третья библиотека носит его имя. Стоит вопрос о создании профессионального союза советских литераторов, и кому, как не ему, величайшему из величайших мастеров слова, занять почетное председательское кресло. Голытьбу обучили грамоте, теперь стоит острая задача обучить ее классово-правильной литературе.
Есть грабли, на которые раз за разом не перестает наступать любой талантливый человек – тщеславие. Причем по таланту и размер граблей. Алексей Максимович Пешков был очень тщеславным человеком и спустя шесть лет, несмотря на предостережения трезвомыслящих зарубежных приятелей, решил вернуться в СССР, но для начала съездить на место и осмотреться.
Ко времени возвращения в СССР в 1928 году, Алексей Максимович Пешков был состоявшимся, можно сказать, преклонного возраста человеком, видавшим разнообразные виды и умудренный богатым жизненным опытом. Он многое испытал и прочувствовал на собственной шкуре. Были на его пути и молниеносные взлеты, и досадные разочарования. Пантеон его друзей был полон выдающимися людьми и сам он, на тот момент, по праву считался одним из величайших культурных деятелей цивилизованного мира. При всем при этом, живой классик, даже дав волю своей разыгравшейся писательской фантазии, не мог предположить той бравурной помпы, с которой его будет встречать коммунистическая Москва. Конечно, не было ни салютов, ни военных парадов. Статус не тот – гражданский. Но уже то, что на перроне великого пролетарского писателя встречал сам Иосиф Виссарионович Сталин, говорит обо всем. Сцену, с легкостью можно уподобить библейской - лицезрение Моисеем на горе Синай горящего куста, с последующим обретением священных скрижалей.
Алексей Максимович провел в этот раз в советской России несколько месяцев. На особом алкогольном поезде великого писателя провезли от Москвы до Владивостока. И везде, на каждом полустанке его встречала танцующая орава поросячьих обкомовских рыл, упитанных сибирячек с караваями, в костюмах Леси-украинки, сопливых пионеров с медными дудками, передовиков коммунистического соревнования с грамотами и вымпелами, ветеранов партизанского движения с самогонными четвертями. Писательское здоровье, несколько лет по крупицам собираемое в Италии, ушло моментально, как песок сквозь пальцы. Уже в Омске, в писательский поезд подсадили врачебную бригаду. Так, на всякий случай.
Где-то ближе к Хабаровску, Горькому во сне явился ветхозаветный Саваоф и настоятельно предлагал отдать свое имя, суля в замен все блага райские. Алексей Максимович ерепенился, а бородатый старец убедительно настаивал – ну зачем тебе в раю имя, Алеша, там все равны во все стороны, подобно пифагоровым штанам, Горький уже начал колебаться, но сделка не состоялась. Фельдшер, сука, ткнул ему под нос вату с нашатырем…
Исполнив давнюю мечту, повидав Тихий океан, великий пролетарский писатель отправился в обратный путь в Москву. Дальний восток, надо сказать его не впечатлил. На средиземноморье Горький чувствовал себя куда комфортнее. По пути назад все вокзалы, перроны и полустанки были опять заполнены персонажами коммунистических сказок, искренне страждущих получить хотя бы напутственное слово от великого человека. Однако поезд несся без остановок.
Следующим и особенно знаковым номером посещения родной страны Алексеем Максимовичем, была экскурсионная поездка в Соловецкий ГУЛАГ. То время было еще относительно вегетарианским. На Соловках сидели преимущественно крестьяне-кулаки с небольшими сроками. Стояло теплое лето. Зеков отмыли, разрядили в расшитые цветастые чистые рубахи, дали в руки кому балалайку, кому гармонь. Остальные надрачивали в присядку и пели частушки про мироедов - буржуев. Писателя торкнуло не по детски. Он прослезился, обещал написать моральный кодекс строителя канала В и отправился в местную, с колоритом ЗК, баньку, где парилось все начальство. После баньки, растроганный в сердцах Алексей Максимович лез целоваться к вертухаям в мышиных гимнастерках, восклицая - святое дело вершите, черти краповые!
После месячного экскурса по родной стране и ознакомления с техническими достижениями советского народа строящего социализм, Горький, превращенный из знатока русской души в богатую икону был приглашен на очередную шахматную партию в кремль. Разумеется, в шахматы, как таковые, в кремле никто играл. Великий гроссмейстер прочел небольшую лекцию буревестнику по теории игры, а затем, ткнув в одну из клеток, на шахматной доске указал, где его, Пешкова место. Слава богу, не среди пешек.
Третья и она же последняя жизнь писателя была куда короче первых двух, и куда более сытой и помпезной. После разговора с Кобой, Горький понял, что оказался по уши в дерьме. Советская Россия сотворила из Алексея Максимовича эдакого кумира для миллионов, и просто так она его уже не отпустит, не оставит в покое, не даст скромно и со вкусом доживать свой уходящий век. Сталин был обходителен с великим литератором, местами даже ласков. Временами дурачился, заявляя то, что все они здесь, сидящие в кремле, попросту ничтожные черви, ослепленные величием писательского гения, что им учиться и учиться у вселенски знаковой фигуры масштабности замыслов и гуманизму. Однако первый пролетарский классик, природным своим чутьем, осознавал цену подобным высказываниям. Иосиф Виссарионович умел мягко постелить, но вот проснуться можно было как революционер-народник Рахметов, извините на гвоздях. Прямому, не склонному к интригам Горькому, пришлось вести двойную игру. С одной стороны позиционировать безграничную любовь к советскому строю, и горячо его поддерживать, но с другой, хотелось жить в сытом, демократичном, но враждебном к Советам зарубежье. Для Сталина попытки писателя лукавить, сразу стали настолько очевидны и смешны, что подняли вождю настроение. – «Алэксей Максимович, вам как видающемуся писателю и великому человэку, во всех отношениях, должно бить известно, что нелзя бить беременной наполовину. Сколко врэмени Вам нужно на сборы, чтобы переехать на Родину, в дружную, братскую сэмью совэтских народов и продолжать творить на ее благо?»
И наш буревестник, видя весь расклад, погрустнел. Он понял, что с Иосифом, шутить нельзя, если ты не входишь в тесный круг. И вот он, Алексей Максимович Пешков, великий пролетарский писатель, в этот круг уже не вхож. Его так запросто выпускают за границу собрать вещи, не боясь, что там он может невзначай рассосаться. Знает Сталин и знают товарищи, некуда буревестнику лететь кроме как в СССР. В среде эмиграции, он чужой, а мода на пролетарские революции, а вместе с ними и на пролетарских писателей, в Европе прошла. Его горячо любимый сын, балбес и приживалка, несмотря на всесторонне принимаемые усилия, путным человеком так и не стал. За границами, места он себе не нашел. Мог только транжирить папашины деньги и позорить фамилию, ставшую великой благодаря таланту и стараниям Алексея Максимовича. А на Родине, в СССР, такой напрасный человек, при покровительстве папаши, мог прийтись ко двору и сделать неплохую карьеру, примеров тому было в избытке. Да и деньги, что и говорить, имеют тенденцию заканчиваться. Цивилизованное европейское общество высокомерно, капризно и переменчиво к писателям. Сегодня тебя боготворят, а завтра уже, в бульварной газетенке пропечатать откажут. Нет, решил Горький, - прав Коба – пролетарский писатель должен быть там, где его читатель, воспитывать его и делить с ним все тяготы. Быть ему так сказать за отца.
Сборы несколько затянулись. Вещи Алексей Максимович, собирал более двух лет. Временами пускался в запои, остальное время остервенело работал, кромсая последнюю глыбу-роман, который так и не закончил. Товарищи в кремле и лично Иосиф Виссарионович начали проявлять легкое беспокойство по поводу того, что писатель разводит волокиту, а между тем, его с нетерпением ждал многомиллионный советский народ. А между тем, намекали в кремле, испытывать терпение советского народа, злить его и не уважать опасно для здоровья. Он к вам со всей открытой душой, а Вы, до мозга костей пролетарский писатель, изволите поворачиваться задом и хитрить. Любые ссылки на обострение хронической легочной болезни, в расчет не брались, дескать, это при царизме в Баден-Баден лечиться ездили, а сейчас у нас Кисловодск, в сто раз лучше и врачи советские, нечета европейским, мигом на ноги поставят. А еще приводили в пример иудушку Троцкого, который, дескать, зазнался, и советский народ его покарал. Теперь мается вечный жид, бегает из страны в страну, и нигде он не нужен. И везде в него бросают камнями, а то и стреляют.
Не желая обострять отношения с многомиллионным советским народом, в лице Иосифа Виссарионовича Сталина, осенью 1932 года, великий пролетарский писатель, покидая Италию, с тоской смотрел сквозь окна меблированного вагона. С той стороны стекла проплывали, ставшие для него родными, за долгие годы пребывания здесь, средиземноморские пейзажи. Алексей Максимович, знал, что более, в этой жизни, он их не увидит, разве что только на открытках.
Советский союз встречал его с такой же бравурной помпой, что и прежде, или даже еще более пышно. Все первые люди страны степенно толклись на перроне, чтобы приветствовать гордость и одновременно надежду советской литературы. Все по очереди, согласно ранжиру, трясли писателю руку и говорили теплые слова. Сам всесоюзный староста, козлобородый любитель старшеклассниц, Михаил Калинин, порывался поднести один из чемоданов Горького, но инициативу у него быстро перехватили, переодетые в форму станционных грузчиков высокопоставленные сотрудники НКВД. Родина, как блудного сына, с нежностью и радостью принимала в свои крепкие объятья буревестника революции. В кремле был дан пышный банкет по поводу возвращения великого красного писателя и драматурга, с которого последнего, в состоянии печеночных колик свезли в Боткинкую больницу и сдали на руки чудо докторам. Те действительно, в считанные дни, Алексея Максимовича поставили на ноги.
И дальше с новой силой пошли митинги по грохот фанфар, торжественные встречи с представителями различных слоев счастливого советского общества и бесконечная череда банкетов, эдакие пиры Валтасара, на необъятных просторах СССР. Вскоре писатель начал уставать, а еще, что хуже, нести с высоких трибун всякую околесицу, никак не укладывающуюся в коммунистический протокол, типа того, как они с Федькой Шаляпиным, при царском режиме, поливали буржуев водой. И тогда всесильный коммунистический бог, вдоволь натешившись игрой в бескорыстного любителя муз и мецената, изрек «Хватэт, пускай идет и работает».
С этого момента наступило для великого пролетарского писателя Алексея Максимовича Горького золотое, покойное время, продлившееся, увы, не долго. Литератор, как престарелая пчела стал трудиться, но уже более на общественном, нежели литературном поприще. По заказу своего благодетеля, он создал и возглавил Союз Советских писателей, где в атмосфере лизоблюдства, подхалимства и наушничества, бывало, прорастали истинные таланты. Пестовал молодых, начинающих щелкоперов, вправляя неокрепшие мозги на коммунистический манер. Включившись в общую вакханалию по поиску врагов народа уже не как сторонний попутчик, а как идейный борец, повсеместно клеймил, грозил и разоблачал тех, кого скажут, ибо так тогда было принято. Надо сказать на его писательское воображение очень сильно подействовал образ этой бездушной, перемалывающей людские жизни в труху тоталитарной машины, противостояние всему остальному миру и постоянный треп о светлом и счастливом будущем.
Между тем, от беспробудного пьянства умер его единственный и любимый сын Максим. Современники отмечают, что это несчастье выбило писателя из стройно шагающих рядов строителей коммунизма. Он сильно переживал, буквально таял на глазах, стал часто болеть и даже то, что старинный русский город, где прошло детство Алеши Пешкова, переименовали в город Горький, не утешило старика. А может быть он и понимал, что цена всем этим переименованиям – медный грош. Ненадолго Алексей Максимович пережил своего беспутного сынулю.
Когда великий пролетарский писатель почил в бозе, Казалось, скорбело все прогрессивное человечество, по крайней мере, нам так говорили. А пресловутому, многомиллионному советскому народу в купе с отчаянием от великой потери, грудь давил праведный гнев, дескать, не уберегли, такого человека просрали! По тогдашнему внутриполитическому тренду, за любой смертью значащего человека, должны были стоять враги.
Врагов, разумеется, нашли и вывели на публичный процесс. Генеральный прокурор Вышинский малость побрызгал на них слюной, и затем, как было принято, всех их расстреляли. Среди злоумышленников оказались несколько высокопоставленных ОГПУшников во главе с бывшим наркомом Ягодой, кое-кто из близкого окружения писателя и пара-тройка московских профессоров. Канонизированный в советских скрижалях еще при жизни Алексей Максимович Горький, был куда более удобен для советской власти в мертвом виде, нежели в живом. И после смерти образ буревестника не давал расслабиться врагам трудового народа.
Прах первого классика советской литературы, закопали, выказав ему особое почтение, на кремлевском капище, в аккурат за мавзолеем, где покоится мумия его приятеля, основателя первого рабоче-крестьянского государства.
Ко всему стоит сказать, что писатель, по праву введенный в пантеон классиков мировой литературы, Алексей Максимович Пешков, прожил достаточно яркую, интересную, богатую на великие события жизнь. Сам, будучи человеком неординарным, имел знакомства со многими знаковыми личностями, влиявшими непосредственно, на ход мировой истории, и оставил после себя богатое культурное наследие. Да и умер, Горький, как нельзя вовремя, не успев впасть в маразм, или переусердствовать на своей должности и тем самым дискредитировать себя ни в глазах современников, ни в памяти последующих поколений.
—
Golovanov Anton
, 20.11.2014
ехали медведи на велосипеде, 20-11-2014 12:00:33
первый
23156992ехали медведи на велосипеде, 20-11-2014 12:00:39
второй
23156993ехали медведи на велосипеде, 20-11-2014 12:00:45
бронза
23156996Рихтер, 20-11-2014 12:02:51
это же сказочный далбаеб блять
23157015геша, 20-11-2014 12:03:02
онтоша, угомонись уже со своей нудятеной
23157023Рихтер, 20-11-2014 12:03:05
этот антуан блеать голованов
23157024Rideamus!, 20-11-2014 13:30:23
Голованов Антон, идите в жопу
23157330Ethyl, 20-11-2014 13:31:57
хуяссибекирпич!
23157335vova53, 22-11-2014 09:35:49
Нормуль кирпичик. Хороший слог.
23162576Написано сумбурно, да только так и можно было. Кто щас точно знает подробности.
Время такое было.
vova53, 22-11-2014 09:40:37
То , что горький был гениальным издательским манагером,
23162580в первых двух частях , выдумка.
Самый верный источник баблоса, это бюджет
Хулитолк, 22-11-2014 18:27:20
Пешы пешы, мож еще какую биографею изучал. Нормаль.
23163624