Серафимов не помнил, как его схватили, привезли, как фиксировали запястья. Все, что происходило до сегодняшнего дня, – все двенадцать лет его жизни, – исчезло из памяти. Мир был сотворен час назад, когда он открыл глаза и сумел подняться с кровати. Из левого его глаза выпала огромная палата, две санитарки, которые разбудили его на обед, смеющийся без причины сосед с неправильным черепом и собственная рука, удивительно похудевшая и покрытая цинковыми пятнами уколов. Правый глаз родил строящихся в очередь существ в пижамах, потом мохнатый, вонючий коридор и столовую с кашей, похожей на вареные зубы. Остальной вселенной еще предстояло появиться. И это была причудливая вселенная. 

Взять хотя бы расы, населяющих детское отделение психбольницы. В самые ядовитые, тоскливые часы, когда, устав обмениваться тусклыми мыслями, начнешь поневоле перекидываться картами, Серафимов ложился на кровать и принимался составлять свою классификацию. 
«Тараканолюди: хилы, узкогруды, вялы и медлительны. Вот идет Желтков, типичный их представитель. Он меня на год младше, ему одиннадцать, но из-за малого роста кажется семилетним. 
– Дай чего-нибудь пожевать, – хнычет он жалобно. 
– Пошел отсюда, дурак! – летит в ответ. 
– Нет в жизни счастья, – вырывается из его груди печальный вздох. 
Пинки и зуботычины приносят ему даже облегчение, подтверждая его философию беспросветного пессимизма» 

Отделение переполнено. Но когда начинается гроза, кажется, что оно необитаемо. Все, даже плечистый Шаксов из детдома, прячутся под одеяло. Хроники, от которых отказались родители, рассказывают, что во время дождя из старого больничного парка вылетают призраки ласточек. Увидевший их скоро умирает. 

После обеда санитарки ушли пить чай к медсестрам, оставив Шаксова старшим. Сверкнула короткая молния. Шумная свора сразу бросила все дела и растеклась по своим постелям. 
– Окна закрой, тупица! – скомандовал Шаксов, направляя Желткова хорошеньким пинком. 
Видно, он не рассчитал силы, поскольку бедняга врезался головой в радиатор. 
– Я закрою, – вызвался Серафимов, подходя к рыдающему на полу Желткову. – С тобой все в порядке? Можешь подняться? 
– Ну, что ты там застрял, бомжара? – заорал в бешенстве Шаксов. – Друга себе нашел, что ли? Будете теперь из одной помойки жрать. 
Но тут полоснула вторая молния, и Шаксов накрылся одеялом. Серафимов оглянулся на пузатые кровати, беременные взрослыми детьми. Желтков, опираясь на его плечо, доковылял до своего места и лег скрюченным зародышем, даже не укрывшись. 

Серафимов вернулся к открытому окну. Лохматые вязы казались огромными на избитом, опухшем небе. На отливы посыпались тяжелые заклепки дождя. Почерневший парк будто хлестали нагайками. Из кустов выползали маленькие тени. Они взмывали, кружили возле корпусов и ныряли в окна. Серафимов побежал к кровати и зарылся в одеяло. Тени находились где-то рядом. Они были в голове, и они кричали: 
– Ты съел тайком все печенье, которое тебе принесла мама в субботу! Мы тоже хотим поклевать! Мы тоже хотим жить! Отдай нам хотя бы годик своей жизни! 
– Берите! – кричал ошалевший от ужаса Серафимов. – Берите, берите, берите! 
На вопли прибежали санитарки. Ему сделали укол, и он забылся. 

Шаксова, как старшего, наказали. За нарушение дисциплины во время сончаса его лишили прогулки. Такого Шаксов не прощал. 
Как-то Серафимов описал этот тип: 
«Люди-волки: широкогрудые, крепкие, энергичные. Жестоки, недоверчивы, защищены от мира скафандром агрессии. Девиз: полагаться только на себя. Они настолько любят создавать вокруг себя атмосферу страха и подчинения, словно получают от нее огромное удовольствие» 
Его наблюдения вполне подтвердились на ужине. Серафимова заставили сесть за стол «обиженных», рядом с Желтковым. Он хотел подвинуть к себе тарелку, но получил искрящийся подзатыльник от Федина, шестерки Шаксова. 
– Денис сказал, что ужинать вы с Желтковым будете, когда выполните одно задание, – сказал Федин. Это был тринадцатилетний амбал с маленькой, кругло остриженной головой и кабаньими тупыми глазками. 
– Какое задание? – похолодел Серафимов, наблюдая, как Федин выливает содержимое их тарелок в железный бидон. 
– Все врачи уже ушли, – зашептал Федин, придвигаясь на табурете. – Денис достал ключ от ординаторской. Он заболтает Любу и Марину, а я открою вам дверь в отсек медперсонала. У Петра Степановича в столе связка пачек синих колес. Берите всю связку, понял? 
– А сестры? 
– Нина Алексеевна, дежурная, отлучилась на два часа. Остальные отработали. – Вставая, он прибавил: – Без колес даже не возвращайтесь. Денис такое придумает, что вам ад курортом покажется. 

Когда санитарки повели назад голодное стадо, Федин открыл отсек медперсонала и, сунув Серафимову в карман пижамы два ключа, грубо толкнул замешкавшегося Желткова. Дверь захлопнулась, отрезав их от света. Чтобы не поддаться страху, Серафимов стал заносить наблюдения в свой мысленный дневник: 
«Наш заведующий Петр Степанович, как и другие врачи, двойственное существо. В нем живет вполне самостоятельный двойник, о котором он сам не догадывается, но который, тем не менее, частенько берет над ним полный контроль. Его двойнику можно дать имя Тень-Акула. Он питается душевными и физическими страданиями находящихся в больнице детей, вот оттого-то вы, Петр Степанович, назначаете такие суровые медикаменты провинившимся» 
Они двигались бесплотно, как несомая ветром шелуха. Желтков все время оборачивался, ощупывал взглядом едва прочерченную перспективу коридора, словно черные двери пустых кабинетов были прислоненными к стене крышками саркофагов и могли выпустить потревоженный дух гробницы. Наконец, он не выдержал и спросил: 
– А если вот сейчас придет Степанович? 
– Не придет, – с досадой ответил Серафимов. – Какого черта ему приходить в такое время. 
Ординаторская находилась в конце. Серафимов робко вставил ключ. Замок сердито лязгнул. Помещение, где вершились судьбы, оказалось небольшим и довольно уютно обставленным. Кроме стола с зиккуратами папок и компьютерными мониторами, у стены стоял внушительных габаритов диван, обтянутый коровьей шкурой. Напротив расположились два кресла-переростка из того же комплекта и шифоньер. Холодильник занимал место у двери, а второй стол и книжный шкаф – возле окна. 
Желтков, добравшись до холодильника, совершенно одурел. 
– Тортик! Салатик! Конфеты! – выкрикивал он священные мантры, набивая рот всем подряд. – Ого, они тут жрут! Тебе отрезать тортика? 
– Ты, смотрю, уже не боишься, что придут, – иронично заметил Серафимов. – Я нашел таблетки. Можно делать ноги. 
– Да и пусть приходят, – сказал Желтков, не отрываясь от продуктов. – Лучше сдохнуть, зато пожрать, как следует. 
– Ну, я не откажусь от тортика. Тихо! Слышишь?! 
Из глубины коридора донесся мясистый голос заведующего отделения, похожий на инфразвуковое мычание доисторического зверя. Голос звучал не один. Рядом с ним сладко рассыпалось певучее контральто. 
– Я ложусь в нишу дивана, ты беги в шифоньер! – лихорадочно сообразил Серафимов. 
– Ну, да, конечно, я в шифоньер… – заскулил Желтков. 
– Ладно, иди ты под диван! – махнул рукой Серафимов. 
Он метнулся к выключателю, закрыл дверь и на ощупь затолкал Желткова в нишу. В замке уже глухо ерзал ключ. Если бы вошедшие – высокий, налитой всеми соками мужчина и сливочно-слоистая женщина – были не так пьяны, они бы заметили, как из шифоньера мелькнула детская рука и закрыла дверцу. 
– Вина налить? – сухо спросил Петр Степанович, открывая холодильник. 
– Потом, потом, – томно вздохнула дежурная медсестра, поправляя заведующему галстук. 
Он поставил стакан с бутылкой под диван. 
– Она тебе даже рубашки не стирает. Вон какие воротнички. Дашь мне, я постираю. Ты хоть ел? 
– Нет. 
– «Нет». Ну как это назвать? – не уставала возмущаться Нина Алексеевна. – Мужчину нужно накормить, нужно все прибрать, чтобы он почувствовал уют в доме. Женщина, как бы она ни устала, всегда покажет, какая она хозяйка. 
– Голову же новую не пришьешь, – резюмировал Петр Степанович. 
– Давай, я принесу из сестринской салат. У нас там осталось целое корыто. 
– Некогда, – хмуро заметил он и подошел к дивану. 
Нина Алексеевна покорно разделась и легла, с кошачьей грацией выгнув спину и развернув свои бегемотьи бедра. Серафимов увидел, что ее двойник потянул свою зубастую пасть в его сторону, и старался не дышать. Нина Алексеевна настороженно взглянула на шифоньер. 
Желтков прикусил губу, чтобы не заорать. Когда дебелая медсестра легла на диван, ему зажало между кронштейнами дивана кисть руки. По глупости он хотел немного увеличить зазор, боясь, что будет поступать мало воздуха, и вот теперь ладонь становится похожей на жеваный лист капусты, какая плавает в обеденной похлебке. 
Петр Степанович, не потрудившись до конца раздеться, погрузился в обширное тело Нины Алексеевны. Страстный рывок – и порция крови из раздавленной руки падала в стакан. Рывок – порция, рывок – порция. 
Серафимов с ужасом и с каким-то омерзительным любопытством смотрел на соковыжималку любви. Стакан наполнился почти до краев. Скоро его содержимое потечет на ковер, и настанет конец. 
Хищные тени любовников учуяли страдание и начали драться за вожделенное лакомство. Их хозяева вдруг ощутили недовольство друг другом, поднялись с дивана в молчаливой досаде и стали одеваться. 
– Где там бутылка, – пошарила Нина Алексеевна под диваном. – А, ты уже налил… 
Петр Степанович ничего не ответил, застегивая рубашку, и она залпом выпила кровь. 
– Ммм!.. Отличное вино, Степанович. Тебе налить? 
– Некогда. – Он сердитым движением сгреб в одну кучу разбредшееся по столу стадо ручек и карандашей. – Поехали. 
– Ах, какой букет! – Она поставила бутылку в холодильник, не заметив, что та почти полная. – Рубашки ты мне все-таки дай… 
– Дам, дам. Только поехали быстрей. 

Не прошло и минуты после их ухода, как из ниши самостоятельно вылез Желтков и принялся стонать чуть не во всю глотку, тряся раненной рукой и перекрашивая серый паркет в алый. 
– Тихо! – зашипел Серафимов, напряженно вращая глазами в поисках какой-нибудь тряпки. – Они сейчас вернутся! Мой рану! 
Пока Желтков поил водосток своими жизненными соками, Серафимов успел протереть собственной рубашкой нишу и пол. 

«Партизан» встречали нецензурные восторги. Абигоров, худой узкоплечий мальчик, стукнув подушкой по штукатурке над входом, устроил конфетти из тараканов на головы героев. 
В мысленном дневнике Серафимова он значился представителем расы людей-ящериц. «Их тонкое тело кажется иногда лишенным костей. Циничный юморист и пошлый мудрец – роли, которые чаще всего им отводит общество. Любые высокие идеи и благородные цели обгрызаются зубами иронии» 
Вся палата принялась жалеть и утешать Желткова, а Абигоров, сделав комически серьезную мину, замотал ему кисть разорванной наволочкой. 
– Не ной, сейчас Люба придет, она тебе сделает повязку, – сказал Шаксов, с грубоватой заботой оглядывая рану Желткова. 
– Нельзя никому показывать, – возразил Абигоров. – Сразу вычислят. 
– Верно, – согласился Шаксов. – Слышишь, дубина, потерпи до завтра. Придет другая смена, забинтуют твою руку лучше, чем у мумии. 
Все захохотали. Серафимов тоже не удержался. Желтков тускло улыбнулся, но тут же вновь провалился в боль. Он даже не притронулся к заслуженному ужину. 

Новая смена сначала заинтересовалась, почему Желтков не встал к завтраку, но Абигоров ловко насочинял о какой-то драке в туалете, и санитарки, боясь подставить предыдущую смену, решили не будить «избитого». Абигоров принес ему двойную кашу и компот. Наверное, это была первая двойная порция в жизни Желткова. Он с жадностью ел, а Абигоров отговаривал его показывать руку: 
– Видишь, какой у тебя аппетит! Ты выздоравливаешь. 
– У меня она опухла! – пытался возражать Желтков, с трудом шевеля ватной клешней. 
– Тебе ее отрежут, – пугал Абигоров. – Думаешь, здесь кто-то станет на тебя время тратить? Хирург оттяпает, короткий разговор. 
– Да я же сдохну! 
– Да подожди ты! Денис обещал, что достанет марганцовки и ампициллина. 
Серафимов решил вмешаться. 
– Нельзя больше откладывать, – выдавил он, набравшись храбрости. – Я сейчас схожу за медсестрой… 
Шаксов запустил в него тапкой, но промахнулся и дико заорал: 
– Чего ты там вякнул?! Ну-ка, повтори! Подойди, а то я не расслышал! 
Абигоров вдруг вступился: 
– Денис, он ведь нормальный пацан. Давай его выведем из чушатника. Он ведь просто хотел показать, что имеет свой голос, против толпы попер, заступаясь… 
– Не пацанское это дело – слюни чушкам подтирать, – перебил Шаксов. 
– Денис дело говорит. Старик, ты с кем: с пацанами, или с чушками? 
Серафимов смешался. 
– С пацанами… 
– Ну, вот. Иди, отдохни. Сейчас чифиром тебя угостим. 
И Серафимов пошел. «Все равно ты ничего не изменишь, – утешал его внутренний голос. – Только нарушишь установленный порядок, и может стать еще хуже. Зло тоже нужно на своем месте» 

Слово «ампициллин» подействовало на Желткова успокаивающе. Несколько дней он терпеливо корчился под одеялом и ждал чудо-средства. Но Шаксов и его друзья были заняты другими делами: они пробовали «синие колеса» и делились опытом самадхи. 

– Там все синие, – заявил однажды Абигоров, вынырнув из транса. – Ангелы синие, и они используют людей как инкубаторы для вызревания мыслей, а потом этими мыслями питаются. 
– Ты попал в рай гомиков, – подытожил Шаксов. 
Палата громыхнула смехом. 
– Тихо! – вдруг воскликнул Желтков, не вставая с кровати. В последнее время он только лежал. 
Все оцепенели от такой наглости. Шаксов милостиво улыбнулся, решив перевести дело в шутку: 
– Ты чего, Желтков, пачку колес себе припрятал и жрешь втихомолку? То-то, я смотрю, тебя плющит. 
– Я уже того. 
– Что – того? 
– Умираю. 
– Подумаешь, какая важность: такой прыщ умирает! Был бы ты хоть человеком, было бы хоть что сказать о тебе! 
– Я хоть и не человек, но все-таки мне нужно подумать. Вот я вижу маму. Она склонилась над моими брюками и ставит заплатку. Это было еще… 
– Заканчивай, философ! – ухмыльнулся Шаксов. 
Но Желтков уже не говорил. Он широко открыл глаза, словно увидел над собой что-то огромное, два раза глотнул воздух и затих навсегда. 
Всеобщее молчание нарушил невозмутимый Абигоров: 
– Просто он тогда увидел призраков ласточек. 

Tweet