http://udaff.com/read/creo/124498/

В выходные и праздники отец вставал раньше всех в доме. Мурлыча под нос арию Мистера Икс, заваривал крепчайший кофе, горьковато-зверским запахом которого пытался растормошить и меня. Он раскладывал по письменному столу ворох бумаг, и до самого позднего вечера, несколько раз успев перезаправить чернилами инкрустированный паркер, самозабвенно писал.

На стенах его кабинета были плотно развешены книжные полки, одна из которых была исключительно заставлена историческими  трудами отца. По соседству с ним на других полках жили официальные золотые обрезы Тургенева, Диккенса, Мопассана и Чапека.

Полки назывались буковые, и я тогда все время думал «книжные», от английского «a book». Буковые книжные полки. И столовые наборы дозволенных цензурой писателей. Оживлял эту бронзу поток толстых литературных журналов, которые процветали в начале перестройки. Эти журналы мы читали по очереди.

Когда отец писал, дома нельзя было включать телевизор и магнитофон, ронять посуду, громко разговаривать или топать ногами. Поэтому проснувшись, я наскоро проглатывал выставленный матерью завтрак, сгребал в охапку маленького пуделя Борьку, которого отцу подарили на наше новоселье, и мчался исследовать Сергели.

Сергели были в ту пору маленьким спальным островком среди бескрайних полей ближнего ташкентского пригорода.

Вот так, в ходе одной из наших бесчисленных с Борькой экспедиций, мы и забрели впервые на Сергелийское кладбище. Место, которое для меня, Макса, Димона, Лешего, Альбы, да и Борьки стало секретным островом. Потайным уголком детства, который, уверен, есть у каждого.

                                                                            ***


Праздники в жизни обычно кончаются моментально и сразу – напрочь. Как и шампанское.

Я просыпаюсь на моей родной кушетке в кабинете отца в будничное свинцово-тяжкое утро понедельника. Но мне все равно быстро становится радостно и светло.

Светит сквозь полупрозрачные шторы родительской квартиры робкое солнце, из кухни ползет запах обжаренных на сливочном масле пельменей, и главное, не поет больше Михаил Круг. Угомонился. Или доехал-таки в свой смердючий централ, вдосталь нахлебавшись горя в дороге.
Это все у меня в активе.

В пассиве – у меня нет паспорта, прописки, работы и копейки денег. Опять придется возрождаться с полного нуля. Благо, что не впервой, но с каждым разом это становится все хлопотнее и хлопотнее. Будто продолжается отсидка – только устроюсь в норке, обмякну, а тут снова нужен гол.

Иду по Бейболтаевской улице в сторону автобусной остановки.  Бейболтаевская. Раньше она называлась улицей Михаила Массона. Чем им успел насолить археолог Массон, приехавший в Туркестан еще до революции, и благополучно ковырявшийся в глине до самого начала перестройки - ума не приложу. Наверное, фамилие у него неправильное.

А как же я, оказывается, отстал от жизни-то!
На улицах прибавилось иномарок, да и отечественные тачки выглядят совсем как-то иначе. Все мчится, крутится, жужжит, пролетает мимо, грозя сбить с ног. Хочется встать и оторопело пялиться по сторонам. Я стал тормозом. У меня реакция черепахи.

Вроде Ташкент, а вроде бы и нет. Все магазины и остановки покрылись золотистым анодированным алюминием. Везде написано – Панасоник,  Филипс  и Узбекистан: страна с великим будущим И.А.Юртбаши.

Особенно нелепо это выглядит на хрущобах. Эдакий реликт коммунистических достижений; с покосившимися водосточными трубами, облезлой штукатуркой подъездов и вдруг неким блестящим позолоченным бельмом - Юридическая контора МАСЛАХАТ. Я бы добавил им подзаголовок - Маслокрады это наш профиль! 

Раньше город наш был багрово-красным. Пролетарско-революционным. Сейчас госцвета поменялись, и весь Ташкент стал сине-зеленым. Сине-зеленые автобусы, сине-зеленые трамваи, зелено-синие вывески и деньги.
Хамелеоновая проституция цветов Ташкента зацепила и названия улиц. Бывшая Нищебродская стала теперь Амура Тимура, Карламаркса превратилась в одночасье в Ататюрка, а сквер революции стали называть звонким словом Хиебан. Был Ташкент, стал Тошкент. Всего одна буква. Но это был совсем не мой город. Не тот город, где я, вырвавшись на улицу, исчезал в родной стихии, как выпущенная в океан рыба.

Читал где-то, что вроде в сталинские времена воздух в Москве был пропитан страхом. Теперь я вдруг совершенно отчетливо понял, о чем шла речь. Не то чтобы воздух пропитался страхом, воздух исчез совсем. Столь необходимая для жизни смесь газов превратилась в смесь ужаса, страха и ненависти. На какой-то миг мне показалось, что в колонии строгого режима гораздо легче дышится. 

У людей серые лица и мертвые глаза. Люди одеты в разные оттенки серого цвета. Будто и тут действовал режимник Бахром со своими деревянными солдатами. Никто не улыбается. Я ни разу в жизни не бывал за границей. Говорят, будто люди там всегда улыбаются и здороваются даже с незнакомцами. Врут, наверное. По указке хитрых сионистов. С хера ли я буду незнакомым людям улыбаться? Подумают еще, я лох траншейный и захотят последние гроши отобрать.

От моей вчерашней самоуверенности бывалого завоевателя остались рожки да ножки. Похоже, в этот раз процесс возрождения пойдет несколько медленнее.

Я и не думал, что город навалится на меня так резко. Терпения и задора мне не занимать, но вот гляжу уже немного трезвее, чем в первый день. Узбеков на улице тоже неприятно прибавилось. Причем не нормальных ташкентских узбеков, для которых русский язык основной, а заповедных кишлачных харыпов, представляющих совершенно иную, инопланетную цивилизацию.

Стало больше суровых женщин, в мятые мужские пиджаки, типа того, что носит Махмуд Ахмадинеджад. Пиджаки плохо сочетались с цветастыми платьями. И угрюмых мужчин в костюмных же, от этого  самого пиджака  брюках, так и не познавших утюга. Все поголовно в калошах на босу ногу. В газетах и по ТВ им объявили, что теперь они, наконец-то, хозяева своей страны, и золотоискатели хлынули в столицу.

Зато у ташкентских  рафинированных узбеков, почти, наверное, у каждого второго, на поясе висел роскошнейший  предмет – мобила.
Мобила, или как их тогда называли «сотка», у меня ассоциировалась с богатством и безраздельной властью. Типа пайцзы времен татаро-монголов или гигантского щито-значка американских шерифов. Мне тогда о такой роскоши даже странно было и мечтать, а видел я мобилы до этого только в кино, в телевизионке первого отряда.

Все вокруг мне казалось каким-то новым, невиданным еще фильмом. Эта реальность не хотела принимать, совершенно и наотрез, жизнь неслась мимо без моего никчемного, никем не замечаемого участия. Вроде бы я здесь, вот он – а жизни вокруг до меня и дела нет. Вакуумный экран.

Видимо, я все-таки консерватор, реакционер и империалист, но единственное, от чего освободился Узбекистан, скинув иго колониализма, это от здравого смысла.

Вчерашняя уверенность, что человеку, выжившему в зоне, на воле все абсолютно нипочем, стала меркнуть и исчезать, как шагреневая кожа. Жестко покоробила сценка у трамвайной остановки.

Седенькая, маленькая бабуська славянской внешности с какой-то авоськой медленно обходила спереди трамвай. Так положено обходить трамвай – спереди, во всяком случае, у цивилизованных пассажиров.
Видимо, слишком долго обходила, потому что терпение у водилы, обритого наголо кишлачника в красной олимпийке Адидас, лопнуло, и он, резко рванув трамвайную форточку, заорал визгливым фальцетом:

- А пошель ти нннааахуй, г-я-я-и-я-ндон! – Он подогнал известные ему русские слова под правила привычной узбекской грамматики, да так, что бабка втянула голову в хилые плечики, будто в ожидании удара.

Первое, что захотелось сделать, это подлететь к трамваю, вытянуть гяяандон прямо через форточку на рельсы, чтоб шибанулся об гравий башкой, и пинать, пинать в лицо. До тех пор, пока оно не превратится в кровяной бифштекс. Гандон мужского рода, сука, мужского, а тарелька и сумькя – женского, запомнил?
Все это моментально пронеслось перед внутренним взором, кровь ударила в голову, и сердце враз застучало быстрее.

Пинать людей в лицо мне в Зангиоте приходилось. Теперь магической власти наносить телесные повреждения людям под крышей и с благословения МВД – я лишился. Если на зоне менты всегда были на моей стороне, и мне все прощалось, то сейчас стоит мне тронуть эту трамвайную нечисть хоть пальцем, cразу же свинтят крылья.
Вот оно как. Свобода. Теперь есть, что терять, следовательно, есть и страх. Следовательно – совсем уже нормальный член общества. Испуганный до непристойного мандража.

Уже на второй день свободы мне  вдруг сильно захотелось обратно в тюрьму. Там все известно. Кто прав, кто не прав. Кто с нами, а кто против нас. Все просто и легко. И менты не трогают. И человек я там был не последний. А здесь меня будто и вовсе нет. В упор меня, легендарного сильвестра зангиотинской столовой, не видят. Спешат и суетливо пихаются локтями. Покорно ждут своего кусочка мяса от местных сильвестров.

Кстати, о ментах. Они тоже здесь меня совсем не знают. А что это значит? Значит, все меня, сироту, могут обидеть, вот что. Трудно поверить, что менты когда-либо навсегда исчезнут из моей жизни. Бред. Мякина. Менты просто затаились – не видно их и все. Никогда не надо в этой жизни забывать о ментах. Особенно, когда знаешь, что они могут сделать с тобой все, что захотят.


                                                                        ***

Памятуя главный урок Зангиоты, – не давать повода ментам, – я первым же делом и марширую в ментуру. Отмечаться о прибытии. Получить разрешение быть. И как вообще  дальше быть, если честно. Менты ведь мне теперь не говорят, что делать, и от этого я немного в растерянности. Пора включать режим «своим умом».

Я иду мимо новых зданий, витрин и вывесок потемкинской деревни, и думаю о том, как цари меняют лица городов. Каждый царь это по-своему Соломон. Мечтает попасть в вечность. Норовит понастроить хрустальных дворцов, минаретов, чтоб потом туристы в шортах умилялись и, сделав отрешенный взгляд, как у Веры Холодной, фотографировались. Тут был царь. И я вот притерся тоже сбоку, вон-вон третий слева!

Царь Рашидов построил в Ташкенте роскошный метрополитен из чистого горного мрамора. Говорят, взятку даже дал кому-то в Москве, чтоб проект не зарезали. Вот.

А юртбаши, подозреваю, не повезло. Думаю, он с детства ментом мечтал стать. А не стал вот – может по здоровью не прошел, может еще чего. Но конторы ментовские при нем чудесно расцвели. Висячие Сады Семирамиды, а не псарни. Приоритетное направление узбекского зодчества.

Тусуюсь сейчас по бескрайним кондиционированным мраморным коридорам сергелийского ОВД и только глазами хлопаю – лепота. Палаты! Почище, чем в госдуме какой российской будет.

Прождав липких минут сорок в коридоре какого-то капитана Казематова, я, наконец, был удостоен высочайшей аудиенции. Под большой пловной тарелкой с изображением узбекского варианта птицы Семург, или Пеникс – я слаб в геральдике, восседал сам капитан Абдукаюм Казематов. Похоже, страстный любитель плова и других земных удовольствий. Вы заметили эти жирные мочки заправского сластолюбца?

Лицо капитана Казематова носит черты, типичные для восточного военачальника. Зайди я, например, в кабинет лет эдак пятьдесят назад, Казематов, весь в блестящей, черной как у байкера коже, сидел и излучал бы тут государственность с маузером и под черно-белым портретом Иосифа. А вот сдвинь-ка назад еще лет на пятьдесят, Абдукаюм-баши носил бы вышитый золотом парчовый халат, а вместо китайского вентилятора на одной цапельной ноге, стояла бы тут наложница в шелковых, слегка выдающих целлюлит шароварах и с огромным нафталиновым опахалом из павлиньих перьев.

- АССАЛОМУ АЛЕЙКУМ ГРАЖДАНИН БАШЛЫК!
-Что, кишкалдак? Вспомнил, кому покрышькя продал? – Львиным рыком приветствует меня Казематов, не отрывая глаз от кроссворда в журнале «Муштум».

Я оторопело протягиваю ему волчий билет. Ничего о покрышкя не слыхал, гражданин начальник.
- Ие! А пачэму не работаешь до сих пор, а? – Даже не глядя в справку, где значится, что на воле я всего лишь второй день.
– Обратна турма захотел, пингвин бешкутакский? - Капитан мечет глубокой желтизны молнии, характерные для глаз человека, который точно и давно знает, с какой стороны у него располагается печень.
- Пять диней даю, чтоп паспорт взяль, пирописался, трудоустроился и доложил пиришел. Тшундийми, турсук?

Потом я охотно подписываю какую-то гербовую бумагу, обязующую меня на русском и узбекском языках докладывать обо всех готовящихся преступлениях и терактах – непосредственно капитану Казематову. С низким поклоном пячусь к двери. Уже у самой двери, он снова окликает меня.

- Эй-эй. Тухта, паравоз. Тармаза-ка выпиши. На вот, возьми - купонь. Пойдешь центр реабилитация, отдашь им купонь, они тебе там бабки дадут на первый время. Чо вилупилься? Кет нахуй отсюда. Нужен будешь – милиция сам найдет. Хе-хе-хе.

На лестнице РОВД я нос к носу столкнулся со своим убийцей. С тем самым мужиком из Зангиоты, что всегда говорил, будто знает где меня искать, обещал найти и завалить.

Заметил я его слишком поздно. Если бы только я не смотрел себе под ноги, опустив гриву, может быть и был бы шанс резко развернуться и скрыться за углом.  Так или иначе,о побеге уже не могло быть и речи.  Может, позорно рвануть  сейчас обратно к спасительному Казематову с криком “Убивают!”, но мне сразу стало стыдно от этой мысли.

- Ты чо здесь, гаденыш?
По его тону я сразу понял все. На самом деле он хотел сказать “Бляяя-ааа, вот это жопа, братан, куда же мы с тобой попали, а?” И этот тон его сразу вернул бы мне спокойствие.

- Да вот, дал подписку стучать и купон получил. Там всем дают. Ага. Тебе тоже выпишут. И чего бы им тут на месте наликом этот купон не развести, я ща на автобус половину суммы истрачу.
- Купон? Покажь!
Я благоговенно продемонстрировал полиграфическое воплощение щедрости великого юртбаши.
- Тыща сумов? Да они ебанулись…

Он, видимо, поймал себя на мысли, что первый раз в жизни мы не обмениваемся словесными тумаками, а довольно дружески беседуем, и сразу нахмурился.

- Что маловато тебе хозяева выделили, а?
Я развел руками - чего уж там, не густо.
- А где кабинет Ходиматова, не по курсам?
- Казематова? Да вон - под дуб дверь разделана. Там. Тебя чо, дождаться, что ли, внизу?
- А чо? Есть темы? Так с тобой, козлом, разве же отмутишь чего серьезного?
- А вот, между прочим, со мной как раз и…
- Пиздуй! Увидимся еще.
Мне показалось, что расставались мы если не друзьями, то уж точно близкими товарищами по несчастью.

                                                                            ***

В «центре реабилитации», расположенном в здании бывшей стоматологической поликлиники Менахема Йоффе,  добрая маленькая кореянка сразу же дала мне целую тысячу сумов, и почему-то спросила, не собираюсь ли я жениться в ближайшее время.

На шее у кореянки была толстая рыжая цепочка с хищным лобстером. Какой-то наркот на этапе делился, как работают эти излишества туалета.

Ты идешь ей навстречу в развал, а подельник бежит на терпилу сзади. Пробегая мимо, больно толкает ее под лопатку. Цепь надо рвать в этот самый момент. Пока жертва воздух от возмущения набирает. Рраз – быстро, не больно, как хороший стоматолог, без раскачки.
Я оторвал неприлично задумчивый взгляд от корейских сисек с лобстером.

Сказать честно – еще как собираюсь жениться. Прямо сегодня, думаю, и подженюсь. Потому что пока ехал в «сороковом» в этот раздолбанный центр реабилитации, вокруг были самые красивые на всем свете девушки, и мне хотелось только одного. Положить лицо им между ног и умереть там. Краснел весь, хуй вел себя как у пятнадцатилетнего прыщавого умника.

Унизительная зависимость. У меня ничего нет, столько забот и проблем, а волнует только одно. Секс. Секс это наверное и есть самое главное. Паспорта, прописки – шелуха это все ребята.

                                                                        ***

Я обменял купонь на мягкую узбекскую валюту и двинул к Леди Ди. Прошло два года с нашей последней встречи - когда за мной по пятам шли ахангаранские легавые псы. Надеяться, что в личной жизни Ди ничего не изменилось, было бы, по меньшей мере, наивно. За два года в Зангиоте я не получил от нее ни строчки. Просто некуда больше было пойти. Тетка вернулась в Девять Пизд, а слушать вздохи матери о моей погубленной жизни быстро надоело.

На большую часть “денги на первое время” я купил в будке две банки популярного тогда у подростков коктейля - в алюминиевой банке АЛКО. Пока торгаш карабкался по полкам к указанной банке, я резко выдохнул и быстро сунул за пазуху два банана и сникерс. Это для Ди. Вместо цветов.

Жесткий лимонад с отвычки сразу шибанул мне по мозгам. Поэтому, проходя в переулке между Чайкой и торговым центром, – так оно быстрее прорваться к Ди, – я, убедившись, что вокруг нет ментов, поднял голову вверх и заорал: ШВОБОДА!!!

***

Леди Ди снова, как ни в чем не бывало, открыла мне дверь. На мою удачу, она решила посвятить себя ребенку, и теплое местечко в ее румынской кровати оказалось незанятым. Я сразу же решил на ней жениться.

- Ты, Шурка, это, завтра давай, перевези ко мне все свои вещи, ладно?
- Какие вещи? У меня вещей вон - усы да хвост. У тебя побриться есть чем?
- Ничего, что станок розового цвета? Он новый!

С трудом дождавшись, когда ее юркая дочурка уснет, мы разделись донага, и долго, долго стояли, крепко прижавшись друг к другу. Это был самый прекрасный и волшебный момент за последние лет семь. Я идиот. Нужно было набраться терпения и простоять так вот, не двигаясь, всю оставшуюся жизнь. Но я начал возиться и сразу все испортил.

Когда, наконец, перед самым утром я оставил Ди в покое, и мы просто лежали на ее огромной удобной кровати, я впервые испытал сильнейшее желание обо всем ей рассказать. С первого дня и до последнего.
- Знаешь, Ди. Знаешь, я ведь сидел не совсем так… Ну… как бы это сказать… Не совсем так, как принято в приличных домах.
- А разве в приличных домах принято сидеть?
Ди рассыпалась горстью серебряных монет, и тут же уснула.

Честно вам скажу - до сих пор не удалось рассказать эту историю – всю, от начала до конца. Никому. Отсюда, наверное, и берут корни эти припадки воинствующей графомании. Уверен, и вы, все до единого, заснете ближе к концовке.
Да ну и хер с вами. Спокойной ночи.

***

Афганский альбом. Битва за порох.
К 2000 году Афганистан превратился в страну рекордсмен по производству опиума. Общая площадь посевных площадей достигла ста тысяч гектаров. У власти в стране тогда уже находился Талибан и мулла Омар, почесав репу, решил, что объемы производства сильнейшего наркотика и его в национальном ВВП доля несколько вызывающи. Принятые жесткие меры сократили объемы производства опия сырца - основного сырья для производства героина с  трех тысяч метрических тонн до “всего” семидесяти пяти.

Американская оккупация вернула статус кво - вырабатываемый промышленным способом героин волной хлынул в Европу. Вся эта трасса пролегла через бывшие советские республики, включая Россию. Вдоль этой трассы рядами расположились кресты и безымянные могилы.  Трафик похоронил до срока целое поколение.

К 2005 году  в Афганистане уже вовсю практиковались демократические выборы, а страна стала уверенным лидером в производстве порошка - 90% ежегодного производства опия и производных в мире.
Из личного опыта знаю - в США на уровне эпидемии распространено полулегальное злоупотребление болеутоляющими таблетками - на опиумной основе. Ну не фермеры же из Айовы снабжают сырьем ненасытных фармацевтических монстров?

Два года назад, волею судеб, встречал новый год в Бостоне. Когда дело дошло до того чтобы прикупить вкусностей к столу - мы недурно затарились афганской герой. Я ее без экспертизы знаю в лицо. Пять долларов за пакетик. Но  самое потрясающее - на пакетиках была маркировка сортов.

Просто гляньте на глобусе сколько миль от Кабула до Бостона, и прикиньте какими объемами и транспортом нужно работать, чтобы удерживать столь низкую цену, наводнив рынок качественным и доступным продуктом.

продолжение следует                                                 

Tweet