Жирная утка.

  Получилось так, что старую плиту вечером Ромка выбросил на помойку, а новую так и не привезли. А Галька в ожидании новой плиты купила жирную утку. А лето вовсю, ну и куда её девать, утку то есть? Холодильники тогда были редкостью, по записи. Это вам не какая-нибудь Германия. Ну, короче, утку надо было срочно сварить и не менее срочно слопать. У Гальки было кому лопать. И она пошла к своей соседке: ”Шурочка, а можно я у тебя утку сварю?”. Шурка разрешила.
  У меня как раз по случаю выходного аппетит разросся. Выхожу на кухню, а на плите две кастрюли, Галькина и Шуркина. И Шурка перекладывает утку в свою кастрюлю.  Мне до лампочки, просто не понял сначала. Стою, чищу картошку.
  Звонок в дверь, Шурка резко перекладывает утку в Галькину кастрюлю и бежит
открывать. Вошла Галька, положила в кастрюлю морковку, луковицу, зелень какую-то. “Ой, Шурочка, мои девки балуют, посмотри, чтобы тут не очень, ладно, Шурочка?” А у неё этих девок аж три, мелкота, и все оторвы жуткие. Никогда таких бандиток не видел. И убежала. А Шурка тут же плюхнула утку в свою кастрюлю.
  Вот тут мне стало интересно, чем же это кончится. Узнает ли Галька, и если да, то как себя поведёт. То, что Шурка меня не стеснялась, меня давно не удивляло. Она вообще никого никогда не стеснялась. Бояться, что по роже дадут – это да, побаивалась, бывали случаи. Но стесняться - да никогда.
  Утка варилась поочерёдно то в одной кастрюле, то в другой. Она ведь жирная, подозрений не возникало. И когда она стала мягкой, при перекладывании оторвалась ножка. Галька увидала ножку отдельно от утки, и когда выходила, язычок замка застопорила, я заметил, Шурка не заметила.
  Ну, думаю, сейчас будет. Вышел на лестничную площадку, чтоб не присутствовать при рукопашной. Не люблю, когда бабы дерутся, такая гадость, фу. Из лифта вышел Коля, Шуркин муж, и Ромка - Галькин. Всё, действующие лица на местах, начинается. Я тихо прошёл в свою комнату и закрыл дверь.
  Галька вошла бесшумно и не нашла, видимо, утки в своей кастрюле, потому что Шурка сказала: “Ты чо лезешь в мою кострулю, дурра?” И Галькин вопль: “Ромааа!” Примчавшийся Ромка не мог понять, что происходит. Интересно, а кто бы понял! Видимо, Ромка попытался разобраться, заглянуть в кастрюлю, но Шурка всеми своими стапятьюдесятью кэгэ с гаком стояла скалой – не сдвинешь. И сейчас вижу её любимую стойку: расставив толстенные ноги, руки в бока, огромное брюхо торчит, голова наклонена вперёд, подбородок утонул в в складках жира на груди. Не баба, а просто ИСУ-152.
  Ромка был нормальным нескандальным мужиком, и потому плюнул и ушёл, сказав Гальке: “Ты чего, не знала, с кем связалась? Да плюнь, пошла она…” И сказал, куда.
  Утка досталась Шурке, которая в ознаменование “победы” решила распить две чекушки. Они у неё были где-то заныканы.
  А вот дальше… Выпили они первую, Шурка изложила свой взгляд на историю с уткой. И тут оказалось, что вторая чекушка куда-то подевалась. Вот она только что, вроде, стояла тут вот. А - нету. Сосед увёл, сука? Не, он не выходил. А если
по - тихому? Не, Коля усёк бы. А, ты сама под юбку сунула! Покажь, я что, ляжки твои немытые не видел? Покажь! Да ты ж сам, падлюга, под зад положил! А ну встань, паскуда импотентная, встань, мать – мать - мать!
Утка стояла на включенной горелке, про неё забыли. И когда Коля встал, произнося  разные слова в Шуркин адрес, она взорвалась. Ведь утка - её, чекушки купила она, а этот, так - растак, муж называется, а когда он в последний раз с ней, а? То–то! И шарах-нула кипящий бульон Коле прямо в это место.
  Вопль был страшный. Коля, поджав колени, лежал на полу и вопил. Шурка с кастрюлей в руке стояла над ним. Судя по выражению лица, она ничего не понимала: с чего это он орёт? Утка, виновница всего этого, лежала на полу.
  Телефонная будка стояла у подъезда, я понёсся звонить в скорую. Когда сказал им, что случилось, они просто отключились. После третьей попытки пригрозили сообщить в милицию. Ну что делать?
  Шурка за руку тащила Колю в комнату, он стонал. Стащила с него штаны, трусы с клочками волос и кожи. Не придумав ничего лучше, смочила обожжённое место уксусной эссенцией. Коля заорал.
  Ромке удалось убедить скорую, Колю увезли. В больничном написали: “Ожог полового члена второй степени.” Коля долго упрашивал главврача изменить диагноз, потому что “бабы на работе смеяться будут, хоть увольняйся.” Мне он сказал, что, вообще говоря, нет худа без добра: можно теперь Шурку подальше посылать: сама виновата.
  Так закончилась история с Галькиной жирной уткой.
 
    Перегидроль

  Как только Наталку зачислили в институт, она "постриглась во студентки”, то есть, обрезала косы. Не одна она, конечно, все “постригались”. Мамы остались дома, пришла свобода. Откровенно говоря, возни с теми косами... Кто-то притащил с кафедры химии пузырёк с надписью “перегидроль” и вся комната в общежитии облондинилась. В разной степени. Увидав такое, я назвал Наталку дурой, после чего отношения надолго прекратились. Мне было смешно, что на кафедре химии пергидроль (перекись водорода) назвали “перегидполью” и я стал издеваться, заявив, что это, скорее всего, “недогидроль”, что только кретин не отличит одно от другого. Извиняться я не собирался. Да и некогда.
  Как раз появилась мода обрезать косы, чтобы облегчить уход за волосами, а против моды не попрёшь, как против указания Партии. Самые популярные способы укладки назывались незатейливо: “мальчик без мамы”, “я у мамы дурочка”, “лошадь хочет какать”. Наталка изобрела что-то своё, промежуточное.
  Насколько могу себе представить, её мама была очень удивлена, узрев фотографию своей старшенькой без кос и блондинкой. И наверно, поэтому приехала во время сессии, когда все были страшно заняты.
  Не знаю в точности, что и как, только к окончанию сессии мама решила облондиниться, не говоря дочери ничего. Ни с кем не посоветовавшись, не говоря никому ничего, она плюхнула в тазик весь пузырёк “перегидроля” и получила снежно – белые волосы, чему была страшно рада.
  Когда девушки пришли вечером, они были испуганы такой белизной.
Их предупреждали, что надо блондиниться поосторожнее, но чем это может кончиться, они не знали. Время было такое, все были натуральными, они были, где-то, первопроходцами. Первопроходицами.
  Через неделю мама пошла в баню, хорошо там посидела. Но когда стала вытирать голову, все волосы остались на полотенце. Все до единого. Мама Наталки стала лысой, совершенно. Такая красиво блестящая голова. Ужас, конечно.
  После вполне естественной истерики и кудахтанья присутствующих женщин она поняла, что её подставили. Кто!? `Конечно, дочь, кто же ещё! Она дождалась темноты, обмотала голову полотенцем и пошла пешком в общежитие. И избила Наталку страшно, та даже не сопротивлялась.
  Утром, когда все ушли из комнаты, мать спросила, за что Наталка с ней так поступила. Та сказала, что у неё есть знакомый студент - химик, привела маму ко мне. Ну, объяснил им, что осветление пергидролью - просто умерщвление волос. Чем волосы светлее, тем мертвее. Ну, и вот результат.
  Наталка после этой истории больше никогда не красила ни волосы, ни лицо. Помогла шоковая терапия. Мама поехала домой в парике, подобрать и приобрести его помогли в гримёрной одного из наших театров.


    Директор

  К нам пришёл новый Генеральный, доктор наук, говорят. Повесили в вестибюле бумажку, что, мол, доктор он какой-то Международной Академии Естественных Наук. Никогда о такой не слышал. Злопыхатели есть везде, так они говорили, что это за десять кусков баксов, а за полста дают академика. Один знакомый говорил, что ему предлагали. Ну, мне до лампочки, я не собираюсь, да и денег нет, если соберусь сдуру.
  Время было такое, что денег не платили по полгода, а мой оклад ведущего инженера был аж 5500 рэ, а как протянуть. Как и многие, взял на три месяца за свой счёт и подался за рублём. Нашёл, чего таить. Так и работал, где-то года два с небольшим. Раз в три месяца приезжал, писал заявление на очередные три месяца.
  А тут приезжаю, а в отделе кадров говорят, что теперь лично Генеральный подписывает после собеседования. Ну и ладно, пошёл к нему в кабинет. В приёмной меня знали, не первые десять лет работаю, задерживать не стали. Вхожу. Мати моя родная!
  Да, давно, ещё на пятом курсе к нам в группу пришли несколько с заочного отделения. Не помню их почти. Один помнится, работал на бензозаправке, а другой на каком-то стадионе. Остальные ещё где-то. Так вот, Генеральным оказался “бензозаправщик”! Который доктор этой непонятной Академии. И мы друг друга почти сразу узнали, хотя прошло тридцать лет с небольшим. Правда, фамилий друг друга мы не помнили.
  После обычных “а ты как?” протянул ему заявление. “Зачем? - говорит, - разве тебе мало? Ты что, больше получаешь на стороне?” Отвечаю, что больше, гораздо. Сколько именно? А чего скрывать, сорок пять тысяч в месяц, против пяти с половиной здесь.
  Он аж взвыл: “Я Генеральный директор, получаю всего сорок, а ты, какой-то тухлый ведущий инженер – сорок пять! Да таких ведущих, выйди на перекрёсток, каждый  третий , - четвертый.”
  Меня это задело. Понимаешь, говорю, ты получаешь, а я зарабатываю. Какая разница? А вот такая, что мне хозяин предприятия платит, а он зря не станет. И пока я стал ведущим, не один год проработал. И я себе цену знаю. И меня знают. А ты где и кем работал, бензин бодяжил? Так что касается перекрёстка, так на том же перекрёстке таких - каждый первый. Доктор, твою мать. И заявление со стола забрал, понял, что не подпишет.
  Он вскочил с кресла: “Это ты у меня работаешь, а не я у тебя, понял! Я Генеральный директор, понял! Генеральный!” – “Генеральный, говоришь? Знаешь, как тебя зовут, нет? Генитальный директор, понятно?” Судя по всему, слово ему незнакомо. “Не знаешь, что это? Поздравляю.” Спустил вниз молнию на гульфике и показал: “Вот это и есть гениталии.” Он остолбенел.
  Повернулся и пошёл к двери. И уже закрывая её услышал, как он орёт в телефонную трубку, чтобы меня на проходной не выпускали. Поднялся этажом выше, в лабораторию к своему приятелю. Поговорили, посидели, а потом я вышел через проходную для автотранспорта. Знакомый охранник спросил, не на меня ли охота, в чём дело? Я рассказал и он пришёл в восторг: “Да ты чего! Вот это да! Слушай, я ребятам расскажу.” И я великодушно разрешил.
  Начальник отдела сказал, что отпуска за свой счёт запрещены отдельным приказом. То есть, либо сиди на пяти пятистах, либо вали. Ну и уволился.
  Через некоторое время дошли слухи, что он в каком-то академическом институте проректором по научной работе фигурирует. М-да.
  Упаси нас, Господи Боже, от таких руководителей. Хотя, Зурабов, братья Фурсенко, Голикова, Сердюков, Скрынник – чем лучше? Цветут и пахнут. И несть им числа. Время такое, значит.


    Предоперационная рубаха.

  Мы выколачивали траки перед постановкой танков в боксы, грохот и звон стоял ужасный. Женечка уронил на ногу домкрат и вякнул так, что все услыхали. Повезло парню, умудрился свалить на себя такую дуру. Женька и Евгеша оттащили его бегом в машину – и в лазарет загипсовываться.
  Через пару недель Женька и Евгеша в машину и в лазарет оттащили меня с острым приступом аппендицита..
  Там мне сразу вкатили укол, дали таблетку и я “поплыл”. Подошла медсестра и сказала, что она меня побреет. Я не понял, потому что был выбрит. Женечка, хромающий рядом на костылях, объяснял мне, что я ничего не понимаю и что меня ждёт несказанное удовольствие. Почему она стаскивает с меня кальсоны, зачем это надо? Соображал я туго, тем не менее, когда она стала намыливать мне в паху, придерживая рукой, я, как выразился Женечка, заволновался.
  “Ань, ты что, первый раз эту штуку в руках держишь, что ли? Видишь, парень волнуется. Давай, я сам его побрею, а как это в руках держать, я тебя научу. Вот сегодня вечером, ага?”
  Пользуясь моей беспомощностью, он выбрил мне грудь, живот и пах. Как он потом сказал, сделал из меня мужика.
  Дней через пять после этого Женька собрался в самоволку. Прыгая через забор перекатом с разбега, он “приземлился” на голову проходящего мимо сапёрного старлея и разбил ему голову каблуками.
  Во-первых, вместо подковок Женька забил в каблуки шарики из подшипника,
во - вторых, он был килограмм на пятнадцать тяжелее семидесятикилограммового Женечки. Женька сходу махнул через забор назад, а старлея Евгеша “совершенно случайно увидел” лежащим под забором без сознания и отвёз в лазарет с тем же Женькой с разрешения дежурного по части.
  К тому времени Женечка близко сошёлся с пехотным литером, таким же брандыхлыстом. Рыбак рыбака, понятное дело. Они хромали на костылях по лазарету, рассказывали анекдоты, пытались некоторых накормить слабительным, подсовывали под кровать выздоравливающим табуретку вверх ножками, меняли прикроватные тумбочки местами. Нормальные армейские шутки.
  Они сказали сапёрному старлею, что необходимо готовиться к операции и одели его в женскую сорочку, сняв кальсоны. Мол, это такая предоперационная рубаха для офицеров. Мы после операции первые несколько дней лежали без кальсон, поэтому он поверил.
  Советские женские сорочки тогда были, мягко говоря, специфическими, если кто пом-нит, на женское белье непохожими. Его слегка смутило нечто вроде красного цветочка на левой стороне груди, но ему объяснили: это как раз и есть символика операции на голове. Как человек военный и привычный к дисциплине, парень спокойно улёгся на койку в “предоперационной” рубахе. Наверно, женщины, с которыми он общался, таких не носили. Или ещё как-то.
  Я не знал, что делать: старлей был смешон в сорочке, а смеяться было очень больно после операции.
  На следующий день, в субботу, нас с Женечкой пришли навестить Женька с Евгешей. Мне как раз сняли швы и мне нельзя было ходить.
  Ребята сидели около моей койки в халатах и тапочках, Женечка рядом, трепались. И вваливается народ в халатах и в сапогах. Сразу видно, начальство, поэтому ребята вскочили. А у одного портки с лампасами. Это-то ещё зачем? А это принесло, оказалось, какого-то военного медика в генеральских погонах, который пошёл обходом по палатам. Он сразу узрел “предоперационную” рубаху. И увидел в ней женское бельё. Возможно, его жена такое носила, хоть он и генерал.
  Ребята этак боком - боком свалили от греха. Потому как кратчайший путь солдата мимо начальства – по дуге большого радиуса. А Женечка грешен, потому он побежал к своему пехотному другу. И оба спрятались у сестрички Анечки.
  Генерал, как и подобает генералу: “Кто такой?” И пальцем тычет. Старлей пытается вскочить, тот ему показывает рукой: лежи, мол. Потому что голова забинтована, он же видит. Старлей представляется и говорит, что это на нём предоперационная рубаха. Генерал – хирургу: “Что с ним?” Тот отвечает, что сильное сотрясение мозга от удара неизвестным закруглённым предметом. Никакой операции. Тогда встал вопрос, кто одел “этого” в женскую армейскую сорочку старого образца. А неизвестно. Искали – не нашли. 
  Когда старлея одевали, у него ведь башка болела, так что потом у него никаких ассо-циаций при виде Женечки. А то ведь, одно дело, когда над старлеем лейтенант подшутил, и совсем другое, если какой-то младший сержант, извините.


    Стук в окно.

  Дурацкая такая история, честно… Короче, проснулся от стука в окно. На часах третий час, ночи, само - собой. Кому надо? Подошёл к окну, выглянул – никого. Показалось. И только прилёг, явственно постучали. Открыл окно, выглянул - никого. Странно. Опять  стук – стук - стук. С каким-то прицарапыванием. Какая это, извиняюсь, шутит? Взял фонарик, выглянул, посветил по сторонам и вниз – никого. Глюки какие-то, что ли?
  Спать расхотелось. Открыл окно, закутался в одеяло, сел у окна. Закурил.
Облокотился о подоконник, курю. На работу не идти, отпуск на неделю, сессию сбросил. Хорошо!
  Выбросил в окно чинарик, подошёл к кровати. Опять - стук в окно. Выглянул, какая это тварь шутит?  Посветил в окно и говорю довольно громко: “Вот выйду и рёбра посчитаю, падлюга. Вот стукни ещё раз!” Никто не отвечает, только Коля, сосед, заглянул. “Чего ты орёшь по ночам?” – “Да ты что, Коля, я просто курю, не спится, устал, сессия пошла тяжело. Показалось тебе от постоянного недопития.” –“Смотри, - говорит, - а то треснешься от своей учёбы.” И ушёл.
  И что - то мне вдруг показалось странным. Что - то не так. Что - то я видел, но не обратил внимания. Очень важное в данном случае. Существенное. Не обратил внимания. Что это было? Что это было? То - то очень важное. Никак не вспомнить. Хм, что же это такое? Сидел и перебирал, что это могло быть. Никак.
  Ладно, потом вспомнится само. Уже четыре часа. Закрыл окно. Лёг, укрылся. Почти заснул, когда меня вдруг ошарашило. Я живу на шестом этаже. На шестом! Ни надо мной, ни подо мной нет балкона! Стучать просто некому, летающих людей не бывает. Боже мой! У меня слуховые галлюцинации, глюки, попросту говоря. Я сошёл с ума, вот что! Ведь предупреждали меня не раз! Работа тяжёлая, надо больше отдыхать, девок к себе чаще водить, а то всё книги – книги - книги. Вот и дочитался до точки.
  Что же теперь со мной будет? В психушку, вот что, увезут. Боже мой, что же делать? Это только начало, а что будет потом? Начнутся глюки зрительные, наверно.  И жизнь пришла к концу. Всё, о чём мечтал, чего добивался, чего хотел… Столько лет…
  Сидел, весь потный от страха. Курил сигарету за сигаретой, в комнате не продохнуть, а открыть форточку не было сил. Каждый следующий стук в окно меня буквально ударял по голове. Опять! Опять! Так и будет теперь до конца жизни! Да?!
  Но ведь, если я треснулся, то не должен этого понимать, так, кажется? А я понимаю. Тогда что? Но стучит же, а некому.
  Ладно. Как говорил ротный, умри, но будь здоров. Ничего, поцарапаемся. Да и необязательно идти сдаваться к лекарям. Может, всё не так страшно?
  Открыл окно, сел, закурил. Вытянул руку, сбрасывая пепел за окно. Что - то слегка стукнуло меня по руке. Что за новая ерунда? Вытянул вторую руку, по руке слегка хлестнуло чем - то.  Высунулся в окно и получил по лицу. Поймал это “что - то”.
Ёлки - палки, это же Колины удочки. Он их на балкон привязывает, они от ветра болтаются. Ну и стучат по стеклу окна.
  Стало так радостно, я рассмеялся. Как хорошо! Коля сунулся в дверь: “Чего орёшь, с ума сошёл, что ли?” - “Смешное приснилось, Коля, бывает.”
  Проспал часов двенадцать. Надо же, такая ерунда, а так по голове стукнуло.

          Заглада

  Сейчас трудно объяснить, кем была Заглада. А вот пятьдесят с лишним лет назад её знала вся страна. Даже у Высоцкого было: “Он был стахановец, гагановец,
загладовец…” Если коротко, это была колхозница, поднятая на щит Хрущёвым и компанией. Она моталась по стране с призывом работать честно, относиться ко всему честно. С этим она появилась и в нашей дивизии.
  Нас построили на плацу, она стояла рядом с комдивом на трибуне. Больше десяти
тысяч человек. Полками, побатальонно. В парадных мундирах. На жаре. Представляете,
да? С боевыми знамёнами.
  Она с трибуны тоненьким голосочком: “Сыночки, дорогие! Служите честно, слушайте командиров!...” И так далее в том же духе. А мы в десять тысяч глоток: Ура! Ура! Ура!
Да это фиг с ним. Повели её показывать боевую технику. А как же, по полной
программе! И ей не понравилось, что окраска танков матовая. Потому что, мол должны блестеть наши грозные танки! Чтоб, значит, враг издалека видел и заранее боялся. Ну а как иначе! И мы смоченными в масле тряпками протирали машины, чтобы окраска бликовала.
  Повезли её показывать летний лагерь. И всё бы хорошо, да не понравился ей лесной беспорядок. Почему в лесу везде валяются сосновые шишки и иголки прямо - таки толстым слоем? Значит, давно не убирают в лесу. А нехорошо. Думаете, треплюсь? Нет. Всё так и было, и потому мы, наплевав на все дела, собрали все иголки и шишки в лагере и округе, выкопали танком огромную траншею (хорошо, не вручную, а вполне могли бы), засыпали в неё всё это, утрамбовали танком и завалили землёй.
  Ну а вскоре прибыл кто-то из высших чинов и обалдел от бликующей окраски боевой техники. Что было! А потом начальство узрело лес без шишек и иголок и рассвирепело.
Так мы, опять же забросив учебный процесс, перекрашивали всю технику и из
соседнего леса привезли и разбросали шишки - иголки.
Пожалуй, это был наибольший из армейских идиотизмов за все три года службы.
Только мы уже к тому времени научились. Поняли службу.
  У англичан, я читал, говорят: всему, что движется, отдай честь; всё, что не движется, покрась. Тоже ведь понимают службу англичане.
  Да и потом, если гражданские суют нос в армейские дела, всегда получается идиотизм вроде этого.

    Поворот.

  Расстелить дорожку перед тумбочкой дневального до команды "Рота, подъём!” я не успевал. Старшину уже принесло, дежурный по роте вот - вот заорёт “Рота, строиться!” и у меня еще секунд сорок пять до команды “Рота, равняйсь!”, после которой ходить перед строем нельзя.
  Бросил скатку дорожки у порога, присел и начал её раскатывать. Старшина стоял в стороне и как только я поравнялся с ним, ударил ногой по скатке. Видимо, он считал, что я не то делаю. Но до команды имею право ходить перед строем. Да и строя ещё не было, по сути. От "Подъём!” до “Равняйсь!” проходит сорок пять секунд, я успеваю. Не успею – получаю втык.
  Собрал скатку, начал раскатывать, он опять ударил, только на этот раз по руке ниже локтя. Больно, зараза! Наверно, опять жена ночью отказала, на нас срывает.
  Раскатываю снова. Вот-вот дежурный даст команду, ребята почти все стоят в строю, спичка в руке дежурного догорает – это и есть сорок пять секунд. Старшина опять
ударяет по скатке и по руке.
  Раскатываю скатку, а старшина свирепеет. Хватает меня за плечо, я слышу треск
рвущейся гимнастёрки.
  И тут терпение моё лопнуло. Сколько же можно терпеть тупого макаронника, эту
чёртову срочную службу, когда из тебя круглые сутки делают нерассуждающего тупого болвана?! Тебя давят физически и нравственно. Сколько можно! Убью макарона!
  Я схватился за нож и попёр на старшину, смотря ему в глаза, как учили. Он испугался, я видел. Попятился к стенке. Но нож не вынимался из ножен. Я дёргал, а он не
вынимался. Я забыл, что со вчерашнего дня мы ходили в наряд не с финками, а со
штык - ножами, а он пристёгивается ремешком за рукоятку. Поэтому старшина остался жить, а меня огрели по голове табуреткой.
  Очухался я в сушилке от вони портянок. Болела голова, хотелось пить и курить. В
карманах было пусто. Такая вонизма, жуть! И очень жарко, сушилка же.
  Через некоторое время вошёл помкомвзвода. Поморщился: “Ну и вонь здесь, как ты не загнулся!”- “Спросите у макарона, товарищ старший сержант.” Он сказал: “Поговорим, как мужики, без званий, ага? Дела твои плохи, парень. Покушение на жизнь командира при исполнении им службы – трибунал. Два года дисбата, которые в срок службы не засчитываются. Или восемь лет тюрьмы. Попал ты вдоль службы.”
  Я вскочил: “Да хоть десять, всё равно убью макарона! Отсижу и убью.” Помкомвзвода вздохнул: “Ну и дурак. У тебя есть возможность, если попросишь прощения у него
перед строем; ему тоже не мёд, если кто из роты в дисбат, его недосмотр… О, а чё у тебя с погоном?”- “Макарон оторвал, сука паскудная, ещё прощения просить! За что? Cаня, ты скажи, за что, за издевательства, да?” Он опять вздохнул. “Видишь, никто не издевается ни над кем. Это армия, она во всём мире такая. Потому что солдата надо приучить выполнять любую команду без рассуждений. Любую. На автомате. Потому что при этом может возникнуть вопрос: почему я должен сдохнуть, а не Вася, Петя, Коля? А пока ты думаешь, подохнут все остальные. А офицер, он, в принципе, должен быть готов умереть в любой момент. Когда прикажут. Но он сам выбирает свою судьбу. Это в принципе. А так, мы же все люди. Вот такая штука. Я сам через это прошёл. Потому и рукопашкой стал заниматься, что злой был. Ты на старшину полез, а я на площадке всех крошил. А что гоняют, так воспринимай это, как спорт. Ты ж на гражданке занимался, а здесь по-другому, но тоже спорт. Вот. А с погоном, так это хорошо, что он его тебе оторвал. Теперь он должен перед тобой извиняться. Только ты без переборов, тебе ещё служить и служить…” И ещё он говорил о службе, дисциплине, самоуважении, солдатской дружбе, солдатском мастерстве.
  Дверь открылась, в проёме возник старшина: “Ну что, Завалишин, он всё понял?” Помкомвзвода кивнул: “Ещё пару минут, товарищ старшина.” Я взвился: “Что я должен понять, Саня?”  Он опять вздохнул: “Ну до чего ты тяжёлый человек. Вот слушай. Если на тебя тянет начальник, а ты не чувствуешь вины, смотри ему в глаза и повторяй, как попка: так точно, виноват, простите, исправлюсь, виноват, больше не повторится,
виноват. А сам при этом думай: хмырь ты болотный, падла подзаборная, скотина безмозглая. Не заморачивайся. Очень помогает, проверено. Это не я придумал. Прими к сведению. Всё, я пошёл. Тебя сейчас будут ставить в позу для  коллективного пользования. Держись, ты солдат гвардии, помни.” И ушёл.
  Через пару минут возник старшина. “За мной, да смени гимнастёрку, ты не босяк пока ещё.”
  Когда меня “ставили в позу для коллективного пользования”, я сказал, что не нарушал никаких положений Устава, что просто слегка не успел раскатать дорожку, за что
старшина бил меня ногами. Засучил рукава и показал синяки. Что старшина оторвал мне погон, а за это убью любого. Что никакой вины за собой не вижу. Что старшина должен извиниться передо мной перед строем, я не хочу возвращаться в роту виноватым без вины.
  Дежурный по роте и помкомвзвода подтвердили: погон старшина оторвал, было,
ногами пинал, да. Старшина выглядел плохо, его как скрутило. Меня отпустили.
  Построили роту, старшина заявил, что он был неправ и будет рад, если я приму это и пожму ему руку. Слово “извинение” не прозвучало. Помкомвзвода мне кивнул,  я по-жал руку старшины. Посмотрел ему в глаза и увидел, что приобрёл “лучшего врага” в своей жизни. “Ну да и пошёл ты… в это самое место.”- подумал я.
  Через пару дней на меня заорал ротный за что - то. И я по совету помкомвзвода старшего сержанта Сани Завалишина, глядя в лицо ротного, сказал: “Виноват, товарищ капитан, исправлюсь, никогда больше не повторится, товарищ капитан, простите, товарищ капитан.” А при этом думал: “Чтоб ты в люке застрял, волк тухлый, олень безрогий, чтоб тебе…” Только ротный был не лыком шит, махнул рукой и ушёл.
  А у меня произошёл поворот в мозгах и я понял, что служить, в общем, тяжело, но ужасного ничего в этом нет. Ну, осталось два с лишним года. Ну и что с того! Я что, не гвардеец, что ли?


    Вареные портянки

  К нам прислали около взвода студентов-медиков для прохождения военно-учебных сборов и принятия присяги перед госэкаменами. К нам они относились с
демонстративным презрением: они себя считали уже врачами, а мы были в их глазах жалкими солдафонами. Людьми недалёкого ума, которым пришлось тянуть лямку.
  Чтобы они понюхали “тяготы и лишения воинской службы”, их сунули в кухонный наряд. Дежурным с ними пошёл я, мы тогда уже ходили в наряды в качестве сержантов.
  Ужин прошёл нормально, я с поварами пошёл получать продукты на завтрак, а когда вернулся, увидел, что все студенты ходят в тапочках. ( Они все привезли с собой тапоч-ки, чтобы вечером, “после службы”, ходить “по-домашнему”, хи-хи-с.) Спросил, где сапоги. А вон, говорят, и показывают: под окном около двух десятков пар кирзачей. А портянки? В котле варятся, говорят. Подошёл, посмотрел. В самом деле, в суповом котле портянок куча.  И рядом стоит студент с палкой и перемешивает портянки.
  Я взвыл: “Да вы что, парни, ох…ли, что ли?! Немедленно выбросите это дерьмо и прокипятите котёл!” Да ты, говорят, просто тупой, это же дезинфекция, мы же врачи. Не можем же мы целыми днями ходить в портянках, как солдафоны. Они же воняют.                                                               
  Не знаю, чем бы это кончилось, да пришёл дежурный по части с обходом. В чём дело, что за шум, а драки нет? С шуточкой, весело ему. Показал ему портянки в котле – и он сразу стал красным от злости. ”Вы с ума сошли, что вы делаете, почему не выполняете распоряжений дежурного?” А те ему по - новой о том, что они врачи и это
гигиеническая процедура. А этот всё палкой портянки перемешивает. Дежурный на повышенных тонах: “Я вас арестую за нарушение воинской дисциплины, отправлю на гауптвахту!” И всякие трали - вали. При том, что арестовать их он не имеет права, они присягу не принимали. И он об этом знает. А что делать, наряд менять?
  Ну, наряд менять не стали, портянки извлекли, котёл дважды прокипятили. Но
ухайдокался я с этими “врачами” не дай и не приведи. Но эхо было.
  Конечно, доложили КП. И они с Батей решили, что очень неплохо устроить им
небольшой марш - бросок. Маленький такой, километров на тридцать. В “сидор”, как обычно, по двадцать кэгэ песку, пехотную “упряжку”, сапёрную лопатку на задницу, каску на башку – и вперёд. И сними пустить наш взвод для поддержки, потому что они все передохнут на дистанции броска. А командиром с ними – нашего помкомвзвода под надзором ротного и полкового врача в “стрекозле” сзади.
  Они, конечно, таки передохли все. Помогай - не помогай, а двигаться надо, темп
задавали мы. .А уж мы за год набегались. Так что они просто ложились на землю, несмотря на команду помкомвзода: “За мной, бегом марш!” Потом один недоумок вытащил штык - нож и попёр на него. И получил в лоб, под каску. Остальные остервенели и всей кодлой полезли на старшего сержанта. Вот идиоты!
  Наш командир полка сказал, что тот, кто побьёт старшего сержанта Завалишина,
поимеет десять суток отпуска. Он обеспечил ему ежедневные схватки с желающими съездить домой. Правда, никто не съездил.
  Нам влезать он не разрешил. Не знаю, насколько он их жалел, только они ещё лезли на подъехавших ротного и полкового врача, которых мы с удовольствием прикрыли. Короче, ай…
  Приехали родители потерпевших, был трибунал. Дело об издевательстве старшего сержанта Завалишина и его подчинённых над студентами. “Жертвы жестокого
избиения” подтвердили, что старший сержант всё время повторял: “За мной, бегом марш!” Прокурор сказал, что эта команда означает “делай, как я”, то есть, никакого издевательства не было, а была групповая попытка избиения своего командира при исполнении им служебных обязанностей. Командир же имеет право заставить военнослужащего выполнить своё приказание любым способом, вплоть до применения оружия. Согласно Устава. А то, что взвод молодых дураков не смог справиться с одним, говорит о высоком уровне подготовленности старшего сержанта Завалишина.
  Короче, сказал прокурор, предлагаю считать группу студентов не прошедшими
Военно - учебные сборы, к принятию присяги не допускать. И следовательно, к госэкзаменам – тоже. Мамочки мои!
  И далее, сказал прокурор, следует призвать их на срочную службу сроком на три года. После которой, если руководство института сочтёт возможным, они могут быть
допущены к госэкзаменам.
Как родители запрыгали, ай-ай-ай! Что было, что было!
  Завалишин сказал, что зла на них не держит, они просто умственно недоразвитые. После чего нам всем приказали выйти. Что там было, не знаю, только студенты стали шёлковыми до самого окончания их сборов.

    Как страшно!

  В аэропорту дед подошёл ко мне: “Дорогой, прошу, раздели со мной мою радость. Моя внучка родила сына, я – прадед, понимаешь! Прошу, выпей со мной.” - и протянул мне рюмашку с коньяком. Ах ты ж, ёлки-палки! Я рад за этого армянского деда.
  “Отец, я очень рад за вас, честно, но я не пью. Простите, что не могу выпить.
Поверьте, я очень рад, что дожили до правнука. Я бы тоже хотел. У моего сына вчера первый зуб, жена утром позвонила…”
  Объявили посадку. Как только взлетели, дед с бутылкой коньяка ходил по салону и со всеми выпивал за здоровье своего первого правнука. У него небольшой чемоданчик был набит бутылками с коньяком. Когда подлетели к Ленинграду дед уже
чувствительно набрался. Уже все знали, что его прадед, его дед, отец дожили до правнуков, и вот теперь он – тоже. Действительно, не каждому дано, за это стоит, только я не пью в принципе..
  Самолёт пошёл на посадку, все застегнули ремни. Кроме деда, который продолжал ходить вдоль салона с бутылкой, несмотря на требования стюардесс. Вероятно, они не могли, что ли, заставить его сесть. Ведь правнук всё-таки, они ведь женщины.
  И тут, как на зло, у самолёта не вышла одна “нога”. Объявили, что пилот попробует стукнуться об землю посильнее, может, она откроется. Не бойтесь, мол. А дед не сел. Поэтому, когда самолёт стукнулся о полосу, дед упал лицом вниз, бутылка покатилась по проходу, чемодан с коньяком раскрылся и содержимое со звоном раскатилось.
  Самолёт пошёл вверх, бутылки покатились в сторону хвоста, дед опрокинулся. Из
разбитого носа текла кровь. Самолет сделал плавный поворот и пошёл вниз, стукнулся о полосу и взлетел на следующий заход. Всё повторилось. Дед падал то назад, то вперёд. Человек был уже в возрасте, к тому же коньяку залил в себя. Стюардессы пытались его поднять и посадить, да не с их силами. Несколько человек пытались помочь, так ведь проход узкий, самолёт то в одну сторону крен делает, то в другую. Да бутылки со звоном катаются взад - вперёд.
  Пилот сделал четыре безуспешных попытки и пошёл, по словам стюардесс, на Ржевку. Там он стукнулся, взлетел, пошёл к Пулково и сел там. Деда подняли, посадили,
вытерли ему лицо. Раскатившиеся бутылки уложили в чемодан.
  Я сидел почти в самом хвосте и вышел из самолёта одним из последних. Было уже почти совсем  темно. Подходя к зданию аэропорта, увидел группу мужчин, стоящих кружком, и подойдя ближе, понял, что они делают. Человек сорок, наверно, стояло и все были заняты одним делом. Некоторые уже отходили в сторону здания.
  Мне стало смешно: надо же, как испугались. Неужели они подумали, что самолёт
может разбиться? Дурачьё! Такое, вообще говоря, приключение, не каждый раз бывает. А ещё мужики, тоже мне.
  Не успел пройти мимо них, как мне подумалось: а вот если, а вдруг! Что тогда? Тогда мой маленький, ещё беспомощный сыночек, у которого только прорезался первый
зубик, останется один. Без меня. Меня не станет, он будет без меня. Как мне стало страшно! Он ведь ничего не понимает ещё, кто же будет с ним, если меня не станет? Жена одна с ним, без меня. Боже мой, какой ужас! Мне сразу стали понятны эти стоящие кружком мужики. Я подошёл к ним, встал в их круг.
  Прошло много лет, и когда вспоминаю этот случай, мне хочется улыбнуться. А тогда долго не мог успокоиться. Так было страшно.

    Возвращение солдата

  Мы с напарником заняли очередь в билетную кассу за пехотным ефрейтором с
палочкой, на которую он опирался. Рядом стоял его ровесник в гражданском. “Костя, ты всё - таки не поедешь, а? Ну зачем, ты же хромаешь ещё, да и вообще не надо этого делать.”
  Парень обратился к нам: “Извините, пожалуйста. Вот вы взрослые люди, скажите
этому дурачку, стоит ли возвращаться в армию, если он ещё хромает.” Ефрейтор повернулся к нам лицом. Мальчишка совсем, пацанёнок такой, только выражение лица совсем не детское. Подросток с лицом взрослого, которому здорово досталось. Ну, не знаю, как сказать иначе.
  “Слушай, перестань. Отец не возражает, а Наиля подождёт. Мне надо вернуться, сколько можно говорить.” – “А в самом деле, куда ты торопишься, - сказал мой
напарник, - ты же пехота, тебе бегать положено, а какой ты бегатель, с клюшкой. Палку отбросишь и вернешься.”
  Парень исподлобья посмотрел на нас: “Я не пехота, я снайпер, мне бегать не надо, я в засаде сижу, в основном, или хожу. Или ползаю.” Мой напарник пошутил: “Ну и куда ты торопишься ползти? Или кого не успеешь пристрелить? Войны ведь нет.” И
замолчал, сообразил. “Ты что, в Чечне служишь?” Парень кивнул. “Ага, - сказал напарник, - там и в ногу схлопотал, да?” Парень кивнул. “И теперь, - продолжал напарник, - торопишься вернуть долг, а то должник смоется, ага?” Парень опять кивнул. “Так ты боишься, что тот чечен ждать тебя не будет, что ли?” – хмыкнул напарник. –“Не чех.”-сказал парень. “Какой чех, откуда там чехи?”- спросил я. Парень объяснил, что они так чеченских бандитов зовут.
  Короче, как говорят, слово за словом, мордой по столу, вырисовалась картина.
  Стрелять он полюбил с малолетства, у него хорошо получалось в тире из пневматики. Как наберётся копеек двадцать пять - тридцать, он сразу в тир. Ну и нашёл его там тренер, пригласил заниматься. И к окончанию школы он тянул на кандидата среди взрослых по малопульке. Военкомат положил на него глаз, и когда призвали, направили в школу снайперов. А служил он после школы в так называемой Сталинградской
дивизии. Об этом зловонном месте мне приходилось слышать в своих разъездах. Как он выразился, “зачем придумать ад, если есть на свете Сталинград.” Ну и ну.
  Конечно, тогда денег не платили не только на гражданке, им тоже по несколько
месяцев ни копейки. А тут крыша в казарме течёт, не топят, да и вообще не фонтан…
Приходит ротный: такие дела, что на ремонт денег нет, одна надежда на вас, ребята, если вы свои солдатские на ремонт кровли, значит. Они согласились, деваться некуда. Время идёт, ремонта нет. Спрашивают взводного, в чём дело, а он вдребодан, еле
языком. Мол, парни, мы щас на эти деньги и пьём, а вы лопухи. Да, значит, лопухи.
  А тут как раз эта Чечня, кто добровольцем? Идиотов нет, своих стрелять. Начали их давить, потому что, прошёл слух, у командования разнарядка, да и деньги на это
спущены да и пропиты. Кончилось тем, что он решился, всё подальше от этих уродов. Да не вышло, потому что их взводный с ними вместе попал.  Патронов нехватает, жратвы мало, шмотки драные. Начальство “чехам” всё толкает.
  Ну и всё пришло к тому, что взводный стал приторговывать ими, солдатами. Любое начало приводит к концу. Их в школе снайперов хорошо учили, он просёк, почему
парни гробятся. Взводный и его продал, только погиб не он, а его напарник, наблюдатель, друг, лучший кореш, каких поискать. Да и он схлопотал себе в ногу. Лежал трупом несколько часов, чтобы поверили.
  У врача ни медикаментов, ни нормальных бинтов, дырка не заживает. Дело стало совсем плохо, его и отправили домой. Дома за две недели, как на собаке. Дома отец, Наиля, брат её, вот этот вот.
  Надо возвращаться. Приходит время платить долги. Сколько можно быть в долгу! Может так получиться, что взводному дадут ещё звёздочку – ищи его потом по белу свету. А так он получит свою пулю там, где гадил, и дело с концом. Хорошо бы, чтоб он узнал, за что. Но уж как выйдет.
  Нам с напарником стало как-то неуютно. Мы служили свои три года в нормальной армии нормальной страны, любили – не любили своих взводных-ротных, но до такого не доходило. Чтобы офицеры пропивали солдатское жалование, чтобы твой командир продавал твои патроны твоему врагу – такого даже сразу не придумаешь.
  Если рыба гниёт с головы, то там, где она, такая зловоние должно быть, что никакой противогаз не поможет.
  Мы купили билеты, вышли из помещения кассы. Ефрейтор с палочкой прихрамывал рядом с девчонкой, ведя её под руку.
  “Какая девка! - восхищённо сказал мой напарник, - это же где он такую оторвал,
интересно.” – “Да, - согласился я, - девка будьте - нате. Что она в нём нашла,
парень - то не очень видный.” - “Не скажи, - возразил напарник, - девки, они мужиков чуют. А этот мужик железный. Ей с ним будет, как говорится, как за каменной стеной. За железобетонной. Что, не согласен?”
  Мне оставалось только кивнуть головой. Мужик железный, да.
 
    Хитрый татарин нерусский

  Его откуда-то перевели к нам во взвод вскоре после того, как мы приняли присягу.
Парень как парень, только по - русски почти ни бельмеса. Что было странновато, у нас в полку не было никого с образованием ниже среднего. И где это он умудрился,
закончив среднюю школу, не научиться говорить по - русски? Как он будет понимать, что ему будут толкать на занятиях. Хотя, его дело.
  И тут рота пошла в наряд по дивизии, наш взвод влетел в караул. На разводе, как обычно, задают вопросы на знание соответствующих Уставов. Ему вопросов не
задавали. Так получилось.
  Мы с ним попали в первую смену, мой пост был у караулки, я мог видеть его пост. Всё было нормально, пока не пришла смена. Он подошёл поближе к караулке и как только увидел смену с разводящим, громко, как положено, спросил: “Идошь?” А должен был сказать: “Стой! Кто идёт?” Разводящий ответил: “Иду!” Часовой закричал:
“Сытырыляю болши нэ идошь!” - щёлкнул предохранителем и передёрнул затвор.
  Смена остановилась, будто напоролась на стенку. Чёрт его, дурака, знает, если он по-русски ни бельмеса, как с ним разговаривать. Разводящий пытался говорить, но часовой заорал: “Сытырыляю болши нэ идошь!” Во зараза! А мороз ведь! Этот хмырь в тулупе и валенках, ему-то что, а парни в шинелях.
  Я подошёл к караулке и нажал кнопку вызова начкара. Объяснил ситуацию, начкар посмотрел на застывшую столбами смену, выматерился и побежал в караулку. Слышно было, как он орёт в трубку телефона.
  Где-то через полчаса приехал на “козле” взводный из нашего батальона, старлей
Абейдуллин. Подошёл к “колючке” и что-то заорал по-татарски часовому. Тот ему ответил. Поорали они, потом часовой сказал: "Пост адын, зыдаю.” Это вместо того, чтобы: “Пост номер один, охране и обороне подлежит… Пост номер один сдал.” Смена ответил, как нужно. Фу, проехало!
  А вот как с ним дальше быть? “Ну, татарин нерусский, свалился на голову, мать его плакала.”- заявил “русский” Мишка Сигуяйнен.
  “Татарина нерусского” сняли с караула, заменили. Абейдуллин спросил, есть ли еще не говорящие по-русски. Ответили, что нету. Он уехал.
  Отстояли мы караул, чистим в ружкомнате автоматы. Заходит ротный и разводящему неофициально: “Доложи-ка подробно, Розов.” Пока Женечка рассказывал, как они в шинелях мёрзли полчаса, подошёл старлей Абейдуллин, послушал и говорит ротному, что - де странновато всё это, пахнет нехорошо. И объяснил, что “татарин нерусский” говорит по-татарски с сильным русским акцентом. Что он, сам татарин, не знает в родных краях места, где бы татары говорили так. Вот русские по-татарски это да, с русским акцентом.
  Ротный побежал смотреть личные дела (непонятно, почему не раньше) и прибежал злой, кто знает кто. Приказал построить роту и изложил.
  “Вот этот хитрый татарин, не знающий по-русски, - сказал он, - отчислен за
хулиганство с четвёртого курса института. Знаете, какого? Ленинградского педагогического, будущий учитель русского языка. Сам он из-под Ленинграда, по-татарски говорит плохо, на чём и погорел.”
  А далее ротный рассказал, что служить “хитрый татарин” начал в авиации, стрелком на бомбардировщике, устраивал истерики по поводу каждого полёта: очень страшно ему. Не говоря уже о парашютных прыжках. Ну и списали, к нам. А у нас, сами
знаете… И в совокупности это тянет на годик дисбата. Но будучи чрезвычайно мягкосердечным человеком (“ну ничего не могу с собой поделать”), ротный решил, что мы его перевоспитаем. А для начала он отсидит трое суток  “на губе” в одиночке, где ему никто не будет мешать думать.
  После отсидки он получил кличку “хитрый татарин нерусский” или просто
“нерусский”, хотя нерусских у нас в роте было много.
  К окончанию учебки из него получился неплохой наводчик. А куда ему было
деваться? Где он дослуживал, не знаю.

    Воспитание Тиля

  На выходе из барака мы столкнулись с Хмырём в тамбуре. Как обычно: куда прёшь, не видишь! А Тиль по ленинградской привычке: извините, мол, темно, тесно. И бочком-бочком.
  Тиль – это сокращённо от “Тилигент”. Его так прозвал один бывший зэк, которому Тиль, тогда ещё Валерка, внушал, что “употреблять нецензурные слова при разговоре с женщиной мужчина не должен”. Зэк аж обомлел и только произнёс: “О. б…, тилигент ё…й”. По всему видать, он хотел заодно съездить ему по очкам, но передумал. И очень правильно сделал, потому что пошёл бы на больничный. Хотя называл его только Тилигентом. А мы сократили до Тиля, как Мухаммеда до Мухи. (Это бзик такой был: мол, американцы все имена сокращают, так мы же не хуже.)
  Тиль был из ленинградской интеллигентной семьи, в Сибирь попал попробовать
“тяжёлую мужскую жизнь”. Наверно, начитался Джека Лондона.
  После работы делать было нечего, глухая тоска. Одна женщина на четверых, выпивка только по праздникам по предъявлению “Комсомольской путёвки”, кино один раз в неделю, читалка забита до отказа. А уж снега – так по самое некуда. Оставался
спортзал, в который наша компания ходила два раза в неделю. Штанга, бокс, классическая борьба. Кому что. Баскетбол – волейбол не для нас, это женское барахло.
  В тот день мы шли в спортзал втроём: Муха, Тиль и я, остальные опаздывали. Только не надо думать, будто у этих двоих были кликухи, а у меня не было. Всё как у людей. Да.
  Так вот, мы прошли, а Тиль извинился. Муха говорит: “Послушай старшего, правду говорю, доизвиняешься на свою шею. Надо знать, перед кем.” Он был старше Тиля
месяца на полтора. Только Тиль не воспринял. И зря. Хотя, смотря как оценивать.
  Тиль занимался боксом, потому что его уговорил тренер. Тот считал, что у Тиля
прекрасные природные данные, надо только работать и работать, а общая дохлость
пройдёт. За те полгода, что Тиль занимался, она ещё не прошла.
  Оказалось, Хмырь недавно поселился в нашем бараке и нам приходилось с ним часто встречаться. Его внимание привлекал Тиль, мы это заметили, но не поняли, почему. Понял Муха, а мы ему не поверили. Ну не могло такого быть, потому что такого быть просто не могло. Именно так, не иначе.
  Так вот, Хмырь старался попасться Тилю в тамбуре, узком месте каком-то, чтобы толкнуть Тиля, наступить на ногу и услышать “извините, пожалуйста.” Мы некоторое время считали, что это всё случайно, а на слова Мухи не реагировали. Вернее,
реагировали, но неверно.
  Встречи становились жёстче, Тиль начал что-то понимать и просить Хмыря не
толкаться. Мол, можно же пройти мимо. Ответ был, естественно: а я не хочу и что ты, падла, со мной сделаешь! При нас, конечно, такого не было. Только Тиль как - то жался, что ли, когда надо было выходить в коридор одному. А там, оказалось, буквально поселился Хмырь в ожидании момента наслаждения. Только Муха со своим горским менталитетом и обострённым чувством собственного достоинства унюхал, что ли. А мы – нет. Муха как-то сказал Тилю, мол, дай ему в рожу, и всё будет в норме. Так а за что давать, собственно, ничего же такого не происходит. Значит, спросил Муха, будешь ждать, когда произойдёт? Мы слышали этот разговор, не понимая его сути, а Муха не стал объяснять. Мол, это дело Тиля.
  Потом произошёл случай в столовой. Мы стояли в очереди, когда вошёл Хмырь и узрел Тиля, сидящего за столом, а рядом стоял Муха. Хмырь подошёл к столу, вытянул губы дудочкой, собираясь плюнуть в тарелку Тиля. В этот момент Муха быстро
развернулся, схватил стакан с горячим чаем и плеснул его в рожу Хмырю. Плевок не состоялся.
  Мы подошли к столу, держа тарелки в руках, не понимая, что происходит. Муха
подскочил к Хмырю. “Ой, Хмырь, извини, пожалуйста, я нечаянно, правда, не хотел. Так получилось, извини, Хмырь.”  Конечно, Хмырь не стал возникать на четверых, посмотрел на Тиля и ушёл.
  “Ну так и дальше будешь ждать, Тиль?” – спросил Муха. Тиль в недоумении: “Так а за что ты ему чаем? Он же горячий.” Муха махнул рукой и ушёл.
  На следующий день мы пошли в спортзал, не дожидаясь Тиля. Он пришёл позже нас и сразу пошёл умываться. (Это сейчас на стройке раздевалки, а тогда мы переодевались в бараке.) Конечно, Хмырь не мог упустить момент, особенно после вчерашнего чая. И не упустил.
  Тиль в одних трусах стоял, согнувшись, около умывальника, свои часы, подарок
родителей, положил на бачок. Хмырь сунул руку между ног Тиля, прихватил рукой и Тиль буквально взвыл. “Да ты чего, тварь, не нравится, что ли? Пожди, ещё краше будет. Черножопого твоего нету, так ты у меня попляшешь.” Хмырю ситуация нравилась, только непонятно, на что он рассчитывал: мы ведь в любом случае придём. Видно, вчерашний чай…
  “Ты гля, - обрадовался Хмырь, - бочата. Да противоударные, так поспробуем, ага?” – Грохнул часы о цементный пол, топнул каблуком по ним и с сожалением сообщил: “Cлышь, сучонок, не тот товар, не держут ударов, совсем.” Он явно наслаждался
беспомощностью Тиля и немного расслабился. Часами Тиль очень дорожил и вид растоптанных подонком часов перевёл Тиля в другое психическое состояние.
  Он потом рассказывал, что в голове будто стекло разбилось, звон тонкий такой, и
будто мокрой тряпкой по мозгам слегка шлёпнуло.
  Тиль нагнулся, ухватил большой палец Хмыря, резко отжал, тот вскрикнул. Тиль
ударил локтем назад, развернулся и влепил Хмырю серию ударов, которая у него почему - то плохо получалась в спортзале. А здесь всё получилось.
  Хмырь схватился за разбитое лицо и заорал. Выскочила дежурная Машка - дура,
пыталась схватить Тиля за руку, тот рявкнул на неё, она в испуге отскочила и побежала за милиционером.
  Озверевший Тиль с воем молотил Хмыря по печени, по сердцу, по поганой роже. Хмырь оседал по стенке, а Тиль, откуда силы взялись, вздёргивал его вдоль стенки и снова молотил. Потом, непонятно откуда, у него в руках появилась табуретка, которую он разбил о Хмыря.
  Пришедшие с работы ребята только охали, глядя на Тиля и Хмыря, но никто не
вмешивался, видя озверевшего Тиля. Хмырь всем осточертел, его всё равно отвалдохали бы. Просто Тиль сделал это раньше. По-моему, именно так обстояли дела.
  Тиль не помнил, как очутился в комнате, зачем разбил стул, порвал наволочку. Потом все силы ушли, захотелось спать. Он лёг и заснул.
  Ребята вытащили изуродованного Хмыря за ноги на улицу. Прибежавшему
милиционеру они сказали, что “так всё и было ”. Тот вошёл в комнату, посмотрел на разбитые кулаки Тиля, хмыкнул и ушёл. Хмырь был поперёк горла и ему.
  Утром Тиль молча пошёл на работу, а мы ни о чём не спрашивали. Так оно и шло до весны. Как - то забылось потихоньку.
  Было уже совсем тепло. Мы играли в мяч, “буцали” его друг другу около барака. И Юрка, кажется, заорал: “Мужики, Хмырь, смотрите!” А мы уже и забыли о нём. Хмырь, какой - то жёлтый, с кривым носом, помогая себе палкой, подошёл Тилю и заискивающе улыбнулся: “Ну ты здорово меня ухайдокал! Думал, ваще загнусь. Теперь лягавые до - мой отпустили, я тут на поселении…был. Так я щас шмотки у Машки и на вокзал. Там и дождусь поезда. А ты мужик! Да.” - Хмырь пошёл к бараку.
  Тилю было нехорошо. Хмырь его похвалил, а сам он так не сделал бы. По сути, Хмырь стал инвалидом. За это хвалить?! Тиль научился бить не из - за Хмыря, просто Юра, тренер, уговорил его заняться боксом. А чем ещё заниматься здесь, если не
спортом?
  Всё это Тиль изложил нам, когда мы сказали ему, мол, видишь, как всё просто:
начистил рыло подонку – и всех делов. Нет, сказал Тиль, я сам такое же дерьмо, как Хмырь. Он сводит всё к мордобою, я тоже так сделал. Чем я лучше?
  Мы пытались объяснить ему, что есть такие уроды, которые слов просто не понимают, они всех делят на сильных и слабых. И над слабыми издеваются. А ты тогда в тамбуре извинился, то есть, показал свою слабину. Значит, дал ему волю. Так что, сказал Тиль, я должен идти в детсад и топтать там малышню?
  “Такой человек, - сказал Жорики, - блаженный, его не вылечить. Оставьте его в
покое”. Может, надо было сразу Хмырю указать, Муха должен был нам растолковать, если сразу понял.
  Конечно, Муха должен был объяснить, я считаю. С другой стороны, а что бы мы
сделали? Ну, даже если бы поверили. Вот сошлись, скажем так, двое таких. Хмырь всё равно не отошёл бы, пока не получил по харе. И что дальше? Всё равно уже не
воспитаешь ни того, ни другого.
  Да и вообще, стоит ли воспитывать таких, как Тиль?

Tweet