Прежде чем описывать, как развивались события дальше, я хотел бы заявить, что сам ненавижу ложь и лицемерие в любых их проявлениях. Это я к тому, чтобы никто не обвинял меня в умышленной подтасовке фактов, какими бы невероятными они не казались. У меня нет стремления преувеличить свою роль в том деле, тем более путем выдумывания опасностей, которым я якобы подвергся в дальнейшем.
Итак, Вульф отправил инспектора Кремерова на поиски мэра, дабы тот дал свое высокое благословение на вторжение в дом прокурора Чепыжева. В свою очередь для меня Вульф тоже уготовил порученице: я должен был праздно болтаться где-нибудь на прилично освещенном месте, желательно под фонарем, так, чтобы меня было хорошо видно из окон прокурора, если он вдруг надумает выйти вместе с Рохманом.
Готовясь к этой акции, я тайно проник в оранжерею и срезал несколько веточек пионов, которые Вульф почему-то упорно величал орхидеями. По моему замыслу, чтоб не вызывать подозрений, мне следовало походить на Ромео, ожидавшего свою Джульету. Только когда я уже прибыл на место своей дислокации, мне пришло в голову, что это не слишком удачная мысль – в Загуляево до сих пор по девкам ходят с гармошкой, а не с букетом цветов.
В доме Чепыжева света не было. Удачно выбранный мною фонарь на перекрестке дорог, стоя под которым я становился виден сразу с двух сторон дома, позволял мне держать под контролем крыльцо, маленький дворик с гаражом и пристройкой к нему, а также ворота – единственно возможный путь для вывоза трупа. − К чему такая мрачность? Почему сразу трупа? − Не знаю. Но лично я и сейчас не верю в добряков-похитителей, которые отпускают свидетелей живыми. Весь вопрос в том, чего они добиваются от своей жертвы, либо что хотят получить взамен нее. А вот это уже была загадка из загадок: что можно взять с этого старикашки Рохмана? Звездное небо над ним или моральный закон внутри него? Я сомневался, что ради такого куша Чепыжев пошел бы на преступление и, более того, – разрушил бы семейную жизнь своей матушки, которая столько для него сделала.
Отгоняя пионовым веником комаров, я от безделья перебирал в уме возможные варианты причин для похищения математика. − Деньги? То есть вся наличная мелочь в кошельке сэкономленная на обедах? – Хм. Ну-ну. – А может старикан действительно какой-нибудь родственник Эйнштейна, и Чепыжев жаждет проникнуть в тайну теории единого поля? Или, скажем, прокурор мечтает собрать на приусадебном участке ядерную бомбу? – Красиво! Но не реалистично. И, опять же, для чего? Чтоб терроризировать все Загуляево, так что ли? Абсурд, даже думать нечего о такой ереси.
Что ж, видимо, в этом и заключалась моя ошибка тогда, чуть было не приведшая к роковым последствиям. Как сказал Вульф: не художник я, и нет во мне ни грамму поэзии. Я был способен мерить окружающий мир только известными мне шаблонами, а прозаичность моего мышления не могла охватить всего многообразия людских страстей; понять чаяния руководящие поступками других.
От моего шикарного некогда букета оставалось шесть почти голых прутиков. Я даже успел подумать, что это дурная примета – дарить кому-то четное число цветов, – когда малая дверка гаража приоткрылась, и в светящемся дверном проеме появился силуэт человека. Кому он принадлежал, я разобрать не успел, так как дверка тут же закрылась. Человек, вернее его тень, двинулась вдоль зарослей сирени по направлению к воротам.
Когда у ворот тень вновь обрела плоть, я узнал прокурора Чепыжева. Одет он был, правда, не по погоде: на нем  почему-то была такая же плащ-накидка, как и на мадам Рохман в ту дождливую ночь.
«Не хочет быть узнанным, − мелькнуло у меня. −Уж не по мальчикам ли отправился, развратник!»
У меня что-то екнуло внутри. Я отшвырнул в сторону свою метелку и стал деловито насвистывать себе под нос какую-то мешанину из нескольких мелодий сразу. Пронесло. Чепыжев, не обращая на меня никакого внимания, пошел прочь в направлении центра.
«Что теперь делать?! Уйдет же!» Я, конечно, получал от Вульфа инструкции на сей счет, но в них был лишь один пункт: не лезть на рожон, а любыми попавшими под руку средствами сообщить обо всем в участок, с пометкой – для Кремерова, срочно. Но я-то понимал, это шеф за меня переживал, опасался, как бы чего не вышло худого.
С минуту я провожал его взглядом, давая отойти на приличное расстояние. Преследовать его я не собирался – зачем он мне сдался без Рохмана. Пущай себе гуляет. Я просто хотел удостовериться, что он ничего не забыл и не вернется, когда я буду залазить в гараж. Ведь если Рохман где и мог быть, – так это, разумеется, в гараже. Лучшего места не сыскать. До такого даже Вульф не додумался. А я вот – смекнул!
Дверка оказалась не заперта, что не мало меня удивило вначале. Внутри было тихо. Я легонько свистнул – звук потонул во тьме, словно в вате. Шаг за шагом я осторожно переступал по твердому, видимо бетонному, покрытию пола.
Внезапно под ногами мелькнула узкая полоска света. Кроме как щелью это не могло быть ничем. Щель простиралась по периметру в форме правильного прямоугольника, как раз достаточных размеров, чтобы человек…
Последняя мысль проносилась в моей голове обрывками, вспышками, возникавшими при каждом ударе о крутые ступени спуска в подземелье. Впрочем, о многом я подумать не успел, а, достигнув дна, и вовсе отключился.
Сколько я пробыл без сознания − не знаю, но очнулся с ощущением, что мое тело находится в ином положении, нежели когда приземлилось. Я мог бы, конечно, ошибаться, если бы это не было так явно. Руки были стянуты над головой металлической цепью и затекли, висок саднило, туловище безвольно покоилось в висячем положении и со стороны, вероятно, смахивало на боксерскую грушу; ноги, хотя и волочились по полу, однако мало чем могли помочь всему остальному из-за общей слабости.
−    Что, очухался? – послышался голос.
Я с трудом разомкнул веки. Глаза резало от ослепительно яркого света. Некоторое время я привыкал к нему, смутно различая движущуюся в двух шагах от меня фигуру.
−    Умой его, Шурочка. Пусть в себя придет, – душевно произнес тот же голос, вслед за которым я услышал глухое звяканье ведра и почувствовал удар мокрого колючего холода, окатившего меня с головы до ног. Весьма действенно! Рекомендую обливание всем, кто страдает апатией и разочарованием в жизни.
“Шурочкой” оказался тот самый пожарник, что высмотрел на меня все глаза из машины, и который позже просил вынести баночку воды.
−    Еще? – спросил он меня участливо, и я не нашелся, что ответить. Даже отказаться не хватило сил.
Он схватил второе ведро с водой и полил из него постепенно оживавший цветок моего сознания в несколько приемов.
Я окончательно озяб. В помещении было прохладно, как в погребе, а на моей одежде не нашлось бы ни одной сухой нитки.
−    Видишь, – увещевал пожарник, возвращая ведро на место, – мы платим долги сторицей, хоть ты и не вынес нам воды. Может, добавить? Ты только попроси.
Во всем нужна мера, как любит говаривать мой дородный шеф. Главное не перебарщивать с водными процедурами и вовремя переходить к растиранию! Короче, в этот раз я отказался.
−    Достаточно, – поддержал меня спасительный глас свыше, раздавшийся, правда, откуда-то сбоку. Мне было интересно, кто там, но мои руки, взывавшие к небу, не давали повернуть как следует голову.
Помещение, в котором я находился, судя по акустике, было небольшим, но с причудами. Прямо против меня, на стене, висел портрет Адольфа Гитлера. В полный рост, в рыцарских доспехах без шлема и со свернутым фашистским штандартом в руках. Под портретом стояла тумбочка казарменного образца, а рядом – Г.Р. Емлинов в форме штурмовика и в каске с рожками. Он стоял по стойке смирно, как в почетном карауле. Не загаженная картиной часть стены, от угла до угла, была совершенно голой, гладко отштукатуренной и выбеленной, а под потолком кое-где проступила плесень от сырости, словно напоминание о глубокой подвальности всего предприятия. На потолке, поражавшем своим полным сходством со стеной, потрескивала люминесцентная лампа.
−    Освободите его и усадите на стул, – дал команду таинственный голос. Г.Р. Емлинов бросил свой пост и подбежал ко мне; сзади суетился “Шурочка”. Меня сняли с крюка в потолке, через который были перекинуты кандалы, и сложили на стуле, подобно тряпочной кукле.
−    Теперь поверните, – раздраженно добавил голос.
Мой стул приподнялся над полом, и я стал поворачиваться. Ни быстро, ни медленно – в самый раз. Изумительный сервис! Крупных изменений в обстановке по пути я не заметил: такие же стены, тот же потолок и та же невзрачность. Слева располагался вход в помещение, с крутой бетонной лестницей, по которой я, видимо, и загремел; а рядом был другой ход, загороженный тяжелой портьерой с вышитой на ней свастикой. И даже фюрер вновь оказался предо мной. Вот только живой, а не нарисованный на куске старого холста над тумбочкой.
«Вот так встреча! То ж сам Савелий Георгиевич Чепыжев, глава районной прокуратуры!»
Перемен в нем было – хоть пруд пруди. Начать с того, что его стремление походить на кумира с портрета переходило всякие границы разумного. Волосы, черные как смоль, блестели под действием бриолина и были зачесаны с правым пробором, а косой их локон спадал на покатый лоб. Ершик усов под носом в трансформации не нуждался, но был, пожалуй, несколько маловат для полного сходства с оригиналом. Это обуславливалось врожденной неказистостью угрястого носа-пипки, который Чепыжев явно недолюбливал за недостаточное его величие и давил беспощадно при всякой возможности.
А, вообще говоря, – ничего. Похож был. Да, вот еще что! Глаза! У того – может это, конечно, заслуга художника, – но они выражали наличие некоторой мысли, каких-то устремлений и воли к победе своих идеалов. А у этого… Да и с костюмчиком он поскромничал: вместо железных лат на нем была всего лишь форма штурмбанфюрера СС. Ах да! – я где-то читал, что скромность и некий аскетизм были свойственны большинству великих вождей.
−    Кто таков? – лихо вопросил он, сцепив руки за спиной.
−    А вы кто? – принялся я дурачка валять.
−    Дек я… как вы вышли… слышу – крадется, – попробовал встрянуть в разговор “Шурочка”, но тот оборвал его тираду резким “заткнись”.
−    Взломщик я, вор, значит, – выгораживал я себя. – Ох, уж мне этот неблагодарный труд простого медвежатника.
Портьера колыхнулась, и из-за нее выплыла, точно пава, секретарша из мэрии в форме фельдфебеля. Она приблизилась к фюреру, скрестила руки у груди и с усмешкой произнесла:
−    Ты только посмотри на него, Савушка, ну какой он медвежатник.
Интересно, что она имела в виду? Конечно, я не Брюс Виллис, но тоже, надо сказать, не из теста орешек.
Чепыжев хмыкнул.
−    Обмануть хотел, дурилка картонная? Бабу не проведешь, – он ткнул себя пальцем в железный крест на груди, которым его неизвестно кто наградил, – она сердцем чует.
−    На Вульфа он работает, – сдала меня секретарша, окончательно и бесповоротно. – Рохмана вместе с ним ищет.
−    Ах, вот как! – воскликнул Чепыжев. – Значит, толстяк не угомонился! Что ж, тем хуже для него.
Он вновь обратился ко мне:
−    И для тебя – тоже. Ты хотел увидеть Рохмана? Я присоединяюсь. Мы его вместе увидим. – Прокурор бросил взгляд на пожарника. – Давай, Шурочка.
Пожарник скрылся за портьерой.
−    Ты, парень, не бойся, – продолжал фюрер. – Мы тебя не больно зарежем. Чик – и ты на небесах.
Честно говоря, при этих словах мне стало немного дурно. А что делать? Ну ни герой я − говорил я, нет. Даже радость первопроходца в моей душе померкла.
−    Да вы что! – вскричал я громко. – Что это вы надумали, братцы-мазурики! Да если б я на Вульфа работал, разве бы он отпустил меня одного сюда, к вам?! Вызвал бы бригаду спецназа из области, с автоматами; покрошили бы всех в винегрет! А у толстяка я живу просто, квартирую по случаю…
Портьеры раздвинулись, и в проход выкатилось инвалидное кресло-каталка с сидящим в нем Павлом Кононовичем Рохманом. На подставке перед математиком стоял обильный ужин, которого, впрочем, он не мог откушать, так как был привязан к креслу по рукам и ногам эластичными бинтами.
−    Вот и наш звездочет, – произнес Чепыжев. – Что, вспомнил формулу, морда жидовская? Отвечай, сука!!!
Рохман выглядел старым и осунувшимся.
−    Пить давали? – спросил Фюрер фельдфебеля.
Та отрицательно покачала головой.
−    Дайте глоток; может, у него гортань слиплась.
“Шурочка” взял с подставки стакан и поднес к губам старика. Тот принялся, было, с жадностью заглатывать содержимое, но пожарник по указке своего главаря отнял стакан.
−    Довольно. – Чепыжев подошел к креслу и согнулся над сидящим. – Одумался? Еврейское отродье.
Он с размаху ударил Рохмана по лицу ладонью, и посуда с подставки полетела в разные стороны.
−    Будешь отвечать, жид?!
Павел Кононович казался непреклонным в своей решимости не быть пособником врагу, но я подозреваю, что его просто посетила апатия ко всему творившемуся подле него. Он был измучен до крайности и смотрел на все с изрядной долей философской созерцательности вышедшего из тела йога. Лишь на уголках глаз навернулись слезы.
−    Звезды полагают, а бог располагает, – еле шевеля губами, пролопотал математик. – Я не могу просчитать тебе необходимые шаги на твоем пути. Я также не могу предсказать тебе будущее, Савелий, по той простой причине, что у тебя его нет.
−    Ну хорошо же, падла! Пора, значит, кончать с тобой. Но сначала мы порежем на ремни этого ни в чем не повинного паренька. Учти, он сдохнет по твоей милости.
У меня было всегда неважнецки с медитацией – сказывалось отсутствие навыков. Чепыжев посмотрел на меня, а я на него. По его лицу, как по экрану видеосуфлера, побежал текст моего смертного приговора.
“Вот и все. Эх, красиво мы жили!”
Только, до конца дочитать я так и не смог, потому что свет в помещении неожиданно погас, и со стороны входа, откуда-то сверху, вдруг раздался голос, усиленный мегафоном.
−    Граждане бандиты! – провозгласил он. – Вы окружены! Предлагаю вам незамедлительно сдаться! Как только включится свет, всем выходить с поднятыми руками и бросать оружие прямо перед собой на сне… кх-м… подальше!
−    А кто это там лает?! – раздался голос Чепыжева.
−    С тобой, собака, не лает, а разговаривает капитан милиции Жигл… кх-м, бл… Кремеров!
−    Ах, вот до чего дошло, – тихо проговорил прокурор, затем снова в крик: – А мусорка нам своего дадите на съедение?!
На верху возникло замешательство, так как пауза мне показалась нестерпимо долгой.
−    А вот пусть он сам за себя и похлопочет! – послышался ответ через мегафон.
−    Ты где, щенок? А? – проговорил прокурор вполголоса. – Щенок? Я же тебе глотку перегрызу. Живо хлопочи!
−    Обойдешься, – отвечал я ему, и даже плюнул звучно в направлении его голоса, но, думаю, – не попал. Геройски, верно, а?
−    Дырку тебе от бублика, а не Гудвина, – услышал я знакомый тембр Вульфа, не прибегнувшего (смею надеяться, от полноты чувств) к помощи мегафона.
−    Граждане бандиты! – снова заголосил мегафон. – Ввиду исключительной опасности вашей банды, в случае оказания сопротивления, я имею указание – живыми вас не брать! На счет “три” врубаем свет: раз…
Но свет почему-то включился сразу. Кругом все было по-прежнему. Спутанный по всем четырем конечностям Рохман сидел с закрытыми глазами и будто бы спал. Секретарша-фельдфебель держалась за поручни инвалидного кресла, да так крепко, что побелели костяшки пальцев. Рядом стоял Чепыжев, на лбу которого выступили крупные капли пота. “Шурочка” беспокойно поглядывал то на вход, то на прокурора и выглядел наиболее растерянным из всех. Себя же я обнаружил вытянувшимся в струнку у тумбочки (умудрился-таки выйти из тела!). Я стоял по другую сторону от Г.Р. Емлинова и старался не греметь кандалами.
Когда прозвучало “два с половиной!..”, Чепыжев вдруг ожил и прокричал:
−    Ладно!.. Черт с вами!.. Банкуйте!..
−    Выходить по одному!.. С поднятыми руками… – стал инструктировать Кремеров. – Шаг влево, шаг вправо – попытка к бегству!.. Прыжок на месте – провокация!.. Начали!!!
Г.Р. Емлинов, заложив руки за голову, ринулся сдаваться первым. Наверное, думал, что ему это зачтется. Носорог наивный!
−    Н-н… м-м… Волки позорные! – заверещал “Шурочка”, направляясь следом за ним. – Н-не хочу! Н-не х…очу…
Он продолжал что-то мычать, пока не скрылся из виду. Не знаю, что так подняло его настроение на верху, но вскоре до моих ушей донеслось его приблатненое пение: «А-на черной скамье… на скамье подсудимых…»
За “Шурочкой” по ступеням стала элегантно подниматься единственная, по всей вероятности, женщина в этой компании. Она не особо поспешала, но и не давала повода подумать, что струсила.
−    А теперь прокурор!.. – зарычал в мегафон Кремеров. – Я сказал, горб… (тут голос сорвался, и получился вскрик:) − прокурор!!!
Когда глава банды покинул свое логово, слабость навалилась на меня всей своей мощью. Мои ноги подкосились, и я присел на тумбочку, решив, что вновь теряю сознание. Тяжеловато у меня, видать, становится астральное тело после медитации. Рохман к тому моменту уже открыл глаза и безразлично смотрел на портрет фюрера над моей головой.

Tweet