Луиза Арчибальдовна проснулась в то утро ни свет ни заря от глухого стука в дряхлую, как и хозяйка дома дверь. Её вечно дрожащая, морщинистая рука потянулась к служившей ей прикроватной тумбочкой картонной коробке, на которой между стаканом с челюстью и очками с потрескавшимися линзами лежали единственные во всей деревне часы Breguet. Поднеся хронометр как можно ближе к глазам, старушка в стотысячный раз убедилась, что её как у орла зрение осталось где-то далеко в прошлом. Накинув на голое тело мешок из под сахара со специальными вырезами для головы и рук – новогодний подарок собеса, пенсионерка, опираясь на костыли, поковыляла к выходу.
За дверью, на полуразвалившемся деревянном крыльце, радостно улыбаясь, стояла вечно подвыпившая почтальонка Нюрка с огромаднейшей, переполненной корреспонденцией сумкой на худеньком плече.
- Письмо? – С надеждой в голосе спросила её Луиза Арчибальдовна, и её тело от волнения затряслось больше обычного. – Письмо от моего Ванечки?
Сердце старушки готово было выпрыгнуть из груди и пустится в пляс по пыльной дороге, сбивая с ног прохожих и переворачивая автомобили. Один только бог знал, как долго она ждала этого письма! Сколько лет, да что там лет – десятилетий она не давала покоя служащим почты своими расспросами и претензиями по качеству их работы. Не было ни дня, ни минуты, когда бы она не думала о своём больше жизни любимом сЫночке. Даже справляя естественные потребности, заперевшись в деревенском сортире и рассматривая в шелочку бегавших по двору кур, она вспоминала его: разве боялась бы она сейчас на старости лет провалиться в выгребную яму сквозь трухлявый пол, если бы в доме кроме неё жил молодой сильный мастеровитый мужчина? А знал ли кто на всём белом свете, что причиной ветхости всего её имущества, было то, что оно ни на секунду не просыхало от её горьких материнских слёз?
- Ну почему же ты молчишь, Нюра? Ведь письмо же? – Женщина уже была готова отбросить костыли в сторону и попытаться выхватить у почтальонки сумку.
- Да не, баб Луиз, - Не прекращая улыбаться, ответила девушка. – Я зашла сказать, что у вас курятник горит.

Впереди был ещё один день без Ванечки, а теперь уже и без курятника. Всё её существование состояло из выработанных с годами привычек: умывшись по привычке росой, она по привычке топала на кухню, где открывала дверцу насквозь проржавевшего холодильника, когда-то оставленного ей, в спешке отступающими на запад фашистами. Ей было хорошо известно, что до пенсии было целых три дня и в немецком агрегате, кроме вздувшейся консервной банки со свиной головой и свастикой на этикетке она ничего больше не найдёт – но ведь привычка же! А дальше были телевизор, не работавший с шестьдесят седьмого года, радиоточка отключенная старушке за долг в восемь рублей, старая газета из которой она, наконец, с великой радостью узнала, что у коров, обитавших в селе Зюзьки Ставропольского края, повысились надои. Затем снова холодильник – по привычке, сохранившейся со времён советской власти, ей очень хотелось кушать.
Хорошо ещё, что от еды Луизу Арчибальдовну отвлекали мысли о бесценном сыне: какой он теперь стал, большой ли толстый, либо может маленький и худенький, связал ли он себя узами брака и теперь растит её внуков или тихо спивается в одиночестве, ловит ли он преступников, придя на работу в милицию или может его ловят по всему миру? А стал бы он есть тухлую немецкую тушёнку, если бы зашёл сейчас в дверь или три дня бы подождал? А не переделать ли ей своё полипропиленовое платьице на модный мужской пиджак? А чтобы она сейчас с большим удовольствием стрескала – кастрюлю пельмешек или ведёрко салата оливье? А сколько сейчас, интересно знать, время?
И так, в думах о сыне она дожидалась темноты и впадала в тревожную дрёму и не знала несчастная, да и не могла знать, что кровинушка её, её птенчик, смысл всей её полной лишений и бед никудышной жизни, её Ванечка трагически погиб много лет назад ещё при зачатии, из-за установленной ей когда-то Аркадием Петровичем – гинекологом мытищинской городской больницы внутриматочной спирали…

Tweet