Куб из чёрного кирпича, безупречной формы, без окон и соответственно без дверей. В этом замкнутом пространстве лежит голый человек, с абсолютно опустошенным лицом, в руках потухшая свеча, издающая странный свет. Свет бледно-салатовый, наполняет сие и без того скорбное помещение, безграничной тоской и отрешённостью. Человек, находящийся в этом склепе, я.
Сколько я здесь пробыл? Час, два, сутки, неделю? Я не в курсе. Может быть, что нахожусь здесь уже месяц, а скорее всего вечность. Мне безразлично будущее, оно больше не ощущается, его больше нет для меня. Меня самого, вроде как нет. Мне всё фиолетово, или правильнее будет сказать бледно-салатово.
Но вечности или бесконечности, как многие догадываются, быть не может. Слишком уж это абстрактное понятие, из-за невозможности понять и переварить человеком и его скудным рассудком. И потому я знаю, что заточение моё в этом идеально правильном кубе чёрного камня, вскоре должно как-то развязаться. В подтверждении моих мыслей, одна из стен начинает медленно, с каким-то болезненным скрежетом подниматься вверх, вскоре она и вовсе исчезает, а на её месте появляется кромешно-чёрная пустота. Я медленно поднимаюсь на ноги, приближаюсь вплотную к этой липкой и непроглядной мгле, я кидаю свечу в пустоту, она исчезает, свет меркнет, чернота окутывает меня всего. Мне не страшно, какие либо чувства покинули меня давно, целую вечность назад. Просто необходимо любое действие, лежать наскучило. Скука и тоска, единственные из чувств не оставившее меня. Я лениво делаю шаг во мрак.

* * *
Какое всё-таки ебаническое враньё и незнание преследует нас по жизни. Смерть, описанная миллионы раз, цветасто, приторно и, в сущности, однотипно. Вся эта сраная литература, полотна Дали и Босха, классическая, мать её, музычка, новомодные рок-оперы. Блядская скука, зажёванная донельзя монотонность, бред собачий. Я, например, умер легко и обыденно, во всяком случаи так мне кажется теперь.
Лёжа на любимом диване, пью пиво и наслаждаюсь телевизионной трансляцией боксёрского поединка двух жилистых латиносов. Мне сорок, я больше ни в чего не верю и ни чего не жду. Жизнь скучна и тоскливо-прекрасна, особо после очередного глотка холодного пива. Дышу полной грудью. Но вдруг что-то начинает щекотать, там, где-то в мудацкой трахеи. Пытаюсь мощно кашлянуть. Получается. Но щекотка не оставляет. Кашель трансформируется в дикий припадок. Задыхаюсь. Пытаюсь вскочить с постели. Движения не контролируются ни мозгом не телом. Встать все, же удаётся. Но судорога таки обрушивает мое непослушное тело на детский столик с которого падают полупустая пивная кружка и бутылки. Жена бледнея, неестественно визжит в углу под иконами. Я падаю и замираю, взгляд мой, уже мёртвый, фокусируется на пыльном тапочке, что лежит глубоко под диваном и который я разыскивал три дня к ряду. Последней мыслью благодарю судьбу, что на данном шоу не присутствовал ребёнок. Затем безграничная темнота и изысканная, адская, не с чем несравнимая боль. Всё длится, какую-то вечность или миг. Что касается воспарения души над телом, то как знающий теперь естествоиспытатель, доложу вам о бредовости данной ахинеи. Так же, разумеется дух мой не мог присутствовать на собственных похоронах, да и хули в них любопытного. Женских истерик и слёз отведал я в избытке, а пьяные беспределы с друзьями вообще давно остопиздили.
И вот моё тело на каменном полу, с погасшей свечёй в корявых руках.

* * *
Шаг в пустоту. Пустота лихо материализуется в нечто до боли знакомое. Ба! Да это ж пресловутый метрополитен. Только уж больно пасмурный, что ли. Освещение практически отсутствует, вместо ламп дневного света, какое-то бледно красное, непонятно откуда пробивающиеся свечение. Интерьер самый банальный, прямые линии уходящие в перспективу. Хрущёвский минимализм. Только потолка почему-то нет, в место оного, опять-таки мрак. Станция забита голыми людьми. Все они видимо ждут поезд, причём стоят и блуждают в ожидании со стороны одной платформы. Ха! Поезд в один конец. Человечки однотипные, серые, безликие. Их много, но каждый сам по себе и в тоже время в единой массе. По этой причине я ощущаю себя бесконечно одиноким, но это не обламывает, а напротив убаюкивающе утешает. Как может напугать одиночество теперь, если оно прекратило пугать ещё тогда. Совершено голый я направляюсь в конец станции, или в её начало, кто, бля, теперь разберёт где здесь начало, а где, мать его, конец. Всё, ебать-капать, относительно, и для кого-то конец – это хуй диаметром шесть сантиметров и длинной двадцать пять, а для кого-то конец всего лишь окончание футбольного матча. На полу, тёмно кровавого мрамора узнаю свою свечу, выброшенную из той, вечности – склепа. Небрежно пинаю её ногой. Вряд ли она пригодится мне теперь, тем более, что и тогда она была не к чему. Наконец я добираюсь до начального-окончания станции. Неудивительно, что лестницы вверх нет. Выходить ни кто не собирается, все хотят куда-то ехать. С правой стороны чернеет пустой тоннель, но в ту сторону ни кому не надо. Все толпятся слева, ждут. Ёпть, как в застойные, соц. времена. Стоят, бля, за дефицитом, не понимая его абсолютную смехотворность и ненужность. Слева почему-то два тоннеля. Один с рельсами, видимо от туда поедет «долгожданный» локомотив. Правее второй, только без рельс. Все держатся от него на почтительном расстоянии. Направляюсь к безрельсовому тоннелю. Слышу сзади шелестящий шёпот, железом отдающий по станции: «Там боль и обман, остановись путник, от туда ещё ни кто не вернулся». Бля, да мне уже целую вечность как всё похуй, напугали ежа кожаной залупой, не только я, но и вы, вряд ли вообще куда ни будь вернёмся. Приближаюсь вплотную. В тоннели, на коленях сидит тип весьма оригинальный своей нелепостью. Так как он восседал на коленях, росту он был неопределённого. Одежда его состояла из обтягивающего слишком худое тело трико ярко зелёного цвета в чёрный, мелкий ромбик. Физиономия с огромной лохматой, как у льва грива, с рыжей растительностью, обезображена, какой-то неестественной заячьей губой. Два клыка сросшиеся вместе, торчат из нижней челюсти. Глаза без зрачков, отсутствующие. Там где должен быть нос, белеет крест накрест лейкопластырь. Вместо ушей два шутовских колокольчика размером с яблоко, привязанные красными, атласными бантами к шевелюре. На груди обшарпанная табличка с красной молнией, проходящей через белый череп и надписью: «Не влезай, убьёт».
Как только я спрыгнул в тоннель к «рыжему шуту», гул станции пропал. Обернувшись я увидел… Да ни чего я не увидел, снова густая, угольная пустота. Любопытства ради я попытался, вернутся в метро, но пустота превратилась в каменную плотность. Точно, вернуться, нереально. А впереди уже ни кого не было, рыжий чувак пропал, да и тоннеля как такового не стало. Теперь я находился в каком-то подвальном помещении в виде длинного коридора с множеством чёрных дверей по бокам и одной красной в конце коридора. Цвет стен был неопределённо охристый. Вместо потолка опять была тьма, но уже низкая, сантиметрах в дести над головой. Я потрогал её рукой снова плотный вакуум. На левой стене висел указатель со стрелкой направленной вперёд, и надписью: «Иди куда хочешь, Нам похуй». Я пошёл прямо, не забывая, пытаться открывать чёрные двери по бокам, но они были заперты. Да, бля, и здесь лишают права выбора, ишь, ёпть шутники «иди куда хочешь». Ну, вперёд, так вперёд.
Красная дверь на удивление легко подаётся, за ней мрак, но, что-то подсказывает, стоит сделать только шаг и ты за дверью, в новом, бля измерении. Я вхожу. Комната, наверно, два на два метра, посреди круглый, стальной табурет. Впереди идеальной чистоты зеркало, справа точно такое же зеркало, слева снова оно же, обернулся, двери уже не было, зеркало. Поднял голову место привычной тьмы, голубое небо. Сажусь на табурет. Пристально вглядываюсь в своё отражение. На меня смотрит глубокий старик, с белыми, седыми волосами, ниспадающими на плечи. Кожа дряблая с бледно зелёным оттенком. Лицо перерезано сетью глубоких морщин и старческих пятен. Взгляд упрекающе-печален и в то же время презрителен. Мне жаль себя – старика, хотя я думал, что все чувства остались там за чертой, в крошечной комнате убогой коммунальной квартиры, среди разлитого пива и разбитых бутылок.
Отражение старца медленно растворяется и его место занимает сюжет с моим участием. Теперь я сравнительно молод, в своей комнате. Я голый, делаю себе внутривенно инъекцию первинтина. Ложусь на кровать и блаженно замираю. Затем глубоко дышу. Я сидящий на стуле теперь не существую, а существую только в зеркале. Испытываю сумасшествие прихода. Эйфория утихает. По прошествии некоторого времени отпущенного на приход, моё отражение начинает нехитрые манипуляции со сморщенным, вроде, как испугавшимся членом. Хуй крепнет на глазах. В тени шкафа за дрочащим, с лёгкой усмешкой наблюдает супруга. И вот долгожданный оргазм настаёт, отражение задыхается от бешеного удовольствия, сидящий на табурете задыхается вместе с двойником. Затем он, в зеркале, достаёт новый, наполненный шприц и всё повторяется в точной последовательности, инъекция, приход, онанизм, оргазм. Снова прилив жалости к самому себе.
Мне надоедают бесконечные повторения и я поворачиваюсь против часовой стрелки к другому зеркалу. Опять быстро растворяющийся старик. Но сюжет иной. Я, или моё отражение, зверски избиваю хрупкую девушку. Бью руками, ногами остервенело и настойчиво. Лица жертвы не было видно за маской из окровавленных волос, но я прекрасно понимаю, что жертва моя жена. Когда силы покидают избивающего, он садится рядом с девушкой на корточки, закуривает и начинает громко рыдать, избитая тихо скулит и пускает носом и ртом кровавые пузыри. Докуривши, отражение – садист смачно высмаркивается и… Продолжение следует. Жалость к себе крепнет.
Поворачиваюсь к третьему зеркалу. Застаю почти растворившееся отражение старика. В зеркале знакомый интерьер маминой кухни, на ней моя сестра и мать. Готовят ужин. Мама прилежно отбивает мясо, сестрёнка обжаривает уже отбитые куски. Но позвольте, где же моё отражение. Мама открывает холодильник, видимо лезет за новой порцией мяса, но нет, достаёт большёе блюдо. На нем что-то вроде арбуза прикрытого цветастой салфеткой. Сестра скидывает сие покрывало на тарелке моя голова, фаршированная баклажанами и маслинами. Вот моё отражение, оно грустно подмигивает мне. Блядский род! Они ужинают моей плотью! Ни чего кроме жалости к себе внутри больше нет.
Последние зеркало пустое. Трёх остальных продолжается адский круговорот, я больше не смотрю в них. Жду последнего действия. И вот, что-то забрезжило. Сюжет становиться реален и жесток. На гнилом, булькающем, кровавом болоте стоит кривой, кособокий крест – распятие, на распятии моё отражение в старческой немощи. Я сидящий на табурете чувствую зловоние болота и запах разложения собственной плоти. Чувствую нестерпимый зуд от облепивших моё лицо и тело гигантских мух и слепней. Жалость переполняет меня. Поднимаю голову к небу уже не голубому, но снова чернильному. Кричу. Вскакиваю и разбиваю четвёртое зеркало.
Нет больше ни тоски ни скуки, есть только жалость, жалость по самому себе. Жалость безграничная и всёпоглощающая.
За разбитым стеклом охристый коридор с черными дверьми. Впереди та же дверь, но уже не красная, а белая. На стене указатель со стрелкой вперёд. Надпись на указателе гласит: «Только вперёд». Дохожу до белой двери, открываю. Белый свет приятно слепит и ласково обжигает. Переступаю порог…


Февраль 2008. Кукольник

Tweet