* * *
Сухонький прелат, загребая туфлями булыжную мостовую, летел что есть мочи в собственную опочивальню.
На лице его, утратившем благочестие, отчаянное упрямство боролось с ужасом от содеянного.
Развевались под утренним ветерком полы скромной фиолетовой рясы.
Собранная в кулак десница плотно была прижата к груди, словно исповедовала Символ Веры.
Прелат действительно мчался к исповеди – но исповедоваться хотел лишь себе, дабы не покориться, но противостать...
– Мы создадим иную Вселенную! – бормотал кардинал Мадзини, так звали прелата. – Верую, Господи! Во исполнение воли Твоей иногда приходится стать плотиной в русле реки. И я... Э-эх!
Лицо священника исказилось от боли. Правая рука разжалась – что-то, звеня и подпрыгивая, покатилось по булыжному звукоряду.
Прелат повернулся, согнувшись, как от удара, и рухнул на спину.
Лицо потускнело и разгладилось, словно разрешившись от всех сомнений.
Предмет, оброненный Мадзини перед смертью, откатился к шедшей навстречу маленькой туристической группе.
Один из туристов, вихрастый длинноногий блондин, рассеянно глядя по сторонам, наклонился и, подобрав предмет, машинально сунул его в карман. К умирающему священнику бросились люди, но помочь, увы, были не в состоянии.
И тогда турист...

..Ага, и тогда я подумал, до чего же здорово итальянцам! Круглый год лето, что ж они тараньку не вялят?!
Пиво тут неплохое? но пива они не пьют. А от вина я только трезвею... О чём это я? Да!
Перед отъездом на Родину Люся определённо соглашается дать.
А ведь всего два дня назад, на обносках этого... Капитолия, прокричала что-то странное: ни за какие сестерции!
И заржала, прямо как конь Калигулы. Я не понял: что, у Калигулы была какая-то сестрица-сестерция?
Однако молча снёс оскорбление, то есть достал коричневый пакет и выпил без закуси.
Поверьте мне, как писал товарищ Ленин морякам-кронштадцам... поверьте мне, к Люсечке я готов всерьёз и надолго.
Только вот, оно того стоит? Плюс ко всему, Италия мне что-то здорово осточертела.
И Ватикан этот, та же Москва, только в пределах Садового... Государство в государстве.
Разница, может, только в форме одежды. Что мы здесь забыли, кроме опиума для народа?
Однако в шортах сюда ни-ни. Люся вон платок на плечи набросила.
А у неё, я вам скажу, та-акие плечи... конные гвардейцы оборачиваются.
И всё же в номере Люсином перед отъездом ничего у меня не вышло. По объективным причинам.
Пришли две Люсиных подруги, озверелые сплетницы, и с ними вечный товарищ из Нальчика.
От дагестанского коньяка я тоже всегда трезвею. Увы, на сей раз это не подтвердилось...
Самолёт в Россию доставил вовремя, несколько сгладив впечатление от поездки.

Отдавая костюм в химчистку – товарищ из Нальчика спел-таки на плечо хабанеру! – я, как всегда, прошарил карманы и наткнулся на небольшой, по виду серебряный перстень с изображением рыбака, забрасывающего сеть.
Рыбку-то, небось, хотел золотую?.. Пожав плечами, я тут же вспомнил, откуда взялся перстень.
Обращали внимание, как наши плечи иногда освежают память?
Примерил, мне пришлось как раз впору. Даже майку в тон пришлось поменять, на более свежую.
Перстень что-то мурлыкнул, но это явно было с похмелья...

За стеной моей коммуналки любилась пара глухонемых.
Гуркотали, как голуби, убеждённые, что их, как всегда, никто не услышит.
Да отомрите вы, вздохнул я. Всё было по-прежнему, привычно-противно.
Подобрав с пола авоську, я вышёл в длинный заставленный коридор, ведущий к холодильнику и плите – глянуть, что у нас уже завершилось. Сыру, может, взять, или снова – яичницу?..
Женский голос за стеной, где жили глухонемые, отдышался и произнёс застенчиво: "Это всё?"
Вместо ответа мужчина с грохотом рухнул на пол...

Меня зовут Серафим Скобарь.
Имя с фамилией придумали завуч и завхоз полуразваленного псковского детдома, в который меня подкинули в трехмесячном возрасте. Постоять за себя я оказался не в состоянии, и имечко было увековечено.
В пять лет меня зачем-то усыновила семейная пара Аристарха и Ольги Макаровых.
Машина у них на пол-дороге в Питер сломалась...
Как признавался папа-Аристарх, известный энтомолог, да ещё и кобель, как выяснилось, феерический, моя головенка, мелькавшая средь высоких стеблей иван-чая, показалась ему похожей на диковинную южно-американскую бабочку...
Мама-Ольга умерла от рака через два года. Следующие двадцать лет мы прожили вдвоём довольно сносно. Но затем папа-Аристарх умудрился где-то в амазонской сельве подцепить невиданную коросту и теперь лежал в ней, как в глухом чёрном панцыре. Для лечения папы пришлось продать нашу шикарную квартиру в центре Питера и переехать в две смежных комнатки. Впрочем, лечение нам никаких плодов не принесло, и теперь приходящая медсестра Агата, как обычно, обмывала и протирала папу, словно рыцаря, захиревшего в поясе верности.
Это было тоже вполне привычно и противно.
Надев кроссовки, я заглянул к папе в комнату: вдруг ему захочется портера?

Медсестра молча и безразлично обмывала обнажённый хитин папиного торса.
Папа, так же молча, но вожделенно, заглядывал Агате в разьём разъехавшегося халатика.
Я открыл рот... и закрыл его. Что принесу, то и выпьет.
Зажмурившись, я устало произнёс про себя: истинно говорю тебе, очистись, встань и иди! Затем повернулся и вышел.
Папа, словно молодящийся броненосец, величаво сбросил с плеч хрупкую хитиновую оболочку и, блестя розовым тельцем новорождённого, обратился к Агате:
– Девочка, а как насчёт вечернего моциона? В смысле, сбросить халатик и перейти, так сказать, в постель?
Не меняя равнодушного выражения лица, Агата что-то черкнула в рецептурном бланке и показала папе.
Папа-Аристарх обрадованно кивнул и завалил, не раздевая, Агату в сторону широкого подоконника... но одним глазом он уже косил  в свои папки, собираясь мчаться в лабораторию.

На остановке сорокового трамвая бешено клубился народ.
Я кивнул и двинулся в сторону розового полуподвала: не поеду нынче в универсам! Пассажиры могут и покалечить, всё-таки с работы едут...
Невесомый сарафан перебегавшей трамвайные пути красавицы озарился медным заходом солнца и сделался совершенно прозрачным. Девушка тут же утратила в моих глазах всякую притягательность... вот почему так?
Недосказанное обретает многозначительность. Недопоказанное - глубину... Когда-то я проучился два курса на философском.
Потом выгнали, потому что я вдруг сделался гедонистом и ницшеанцем,то есть на всё поплёвывал саркастически.
Трамвай подъехал, замер, потом панически дёрнулся дальше, убоявшись набежавшей толпы.
Вернись и обрети народ свой, строго приказал я убегающему трамваю. И усмехнулся себе, а зря...
Трамвай вздрогнул, как беглец, которому пуля угодила в затылок. И, отчаянно звеня, вернулся на остановку.
Я покачал головой и стал спускаться по ступеням в продуктовый полуподвал. Что-то непрестанно беспокоило... и только в очереди за ливерной колбасой я осознал, что именно. У ТРАМВАЯ НЕТ ЗАДНЕГО ХОДА!
Кто-то высоко, как мне казалось, непрестанно хихикал...
У Бога тоже есть чувство юмора?

Хы-мм, так мы-таки желания выполняем, сказал я пульсирующему под перстнем удивлённому среднему пальцу.
Кольцо Аладдина, блин... Пещера Джигарханяна! Тьфу ты, пропасть.
Тогда мне, срочно – три лимона в красненьких пятихатках. Квартиру я обратно хочу!
Но ничегошеньки не произошло. То есть всё другим, а мне ничего?
Кольцо обрадованно сжало мой палец: ишь ты, какой догадливый!.
Тогда что? Сделаться благодетелем человечества?..
Кольцо заюлило, словно завопило от ужаса.
Открыв на ходу банку "туборга", я сделал пару глотков и с пронзительной ясностью ощутил: не могу, не желаю я жить в придуманных (или созданных?) обстоятельствах! Да к тому же, придуманных (или созданных?) лично мной...
Я снял колечко и, оглядевшись, сунул в задний карман.
Надо бы посоветоваться с папой, прежде чем выкинуть перстенёк, размышлял я, развлекаясь грохотом дверного замка...
Вот только где он, блудный сын Амазонки?
И что это за дикие крики?

Забытый папой невыключенный телевизор объяснял мне нечто знакомое.
Я прислушался: да это же Ватикан!!
Смерть Папы сопровождалась рядом таинственных обстоятельств, вещал загробным голосом Чонишвили.
Епитрахиль Папы и Кольцо Рыбака, атрибуты и неотъемлемые признаки папской власти, со смертью Папы должны быть уничтожены. Таков Завет. Таковы незыблемые правила Ватикана.
С Епитрахилью так и поступили, невозмутимо продолжал Чонишвили, но Кольцо Рыбака куда-то-то исчезло!
Говорят, следы исчезновения приводят в Россию...

Tweet