-Мужики, пока едем по городу, купим пива, а? – взмолился Мансур. – Башка трещит.
Вчера они вдвоем за  разговорами, воспоминаниями уговорили литр водки. Правда, Акрам пил меньше – хотел быть назавтра в форме, так что основной «удар» принял на себя Мансур.    
- Витя, давай заедем в «Горняк», там по утрам всегда свежее пиво, - пожалел Акрам брата, видя как тот мучается с похмелья.  Катеринин молча кивнул  – «Горняк» все равно был по пути. За пивом Акрам сходил сам, принес и поставил в салон пакет с пятком бутылок «Шахтерского». Мансур тут же зубами сковырнул пробку с одной из них и с наслаждением стал заглатывать холодную, с особой горчинкой слабоалкагольную, всего в четыре градуса,  жидкость, которой, впрочем, неслабо можно было надраться, если, конечно,  выпить штук восемь-десять. УАЗик миновал знаменитый кривой мост, с которого  на железнодорожные пути упала уже не  одна машина, выехал за город, покатил мимо дач и минут через двадцать выбрался на республиканского значения, но тем не менее вдрабадан разбитую и давно не ремонтируемую карагандинскую трассу, ведущую в их областной центр. От постоянных качков и сотрясений тело отца начало сползать с лавки.
-Э, тормозите! – крикнул в кабину заметивший это дело, хоть и начавший уже третью бутылку пива Мансур. Акрам заглянул в салон и торопливо замахал Виктору, показывая на обочину. Остановились, нашли в салоне машины бухту типографского шпагата для перевязки свежеотпечатанных  газетных пачек и бланков, который Виктор на всякий случай всегда  возил с собой, и примотали  им тело отца к сидению. Акрам подумал и вытащил из салона темный узелок с тюремной одеждой Бари.
- Зачем это везти с собой? – сказал он вопросительно смотревшим на него попутчикам. – Витя, набери немного бензина из отстойника и пошли в посадку.
Он спустился с шоссе и зашел за кусты лесополосы из смородины и джигиды, развязал узелок и, морщась от внезапно охватившего его чувства брезгливости, хотя  эти темные телогрейка и куртка с нашитыми на груди белыми матерчатыми полосками с написанными на них именем отца и номером отряда, шаровары  принадлежали самому родному человеку,  но все равно  были чужие, из совсем другой, мрачной жизни,  - и  на всякий случай проверил карманы, вдруг там остались  письмо какое, фотография, которые отец мог носить с собой.  Но нет, все было чисто, значит, Акраму отдали  все до последнего те немногие бумаги, которые отец держал в зоне при себе – письма из от родных, пару семейных черно-белых фотографий и цветной снимок своей первой и оттого особенно  любимой внучки Алии, дочери Акрама  Этот аккуратно перетянутый резинкой  пакетик лежал у Акрама во внутреннем кармане пиджака,  вместе с той  страшной бумагой, о которой Бари наверняка никогда и не помышлял  – справкой о причине его смерти.  Кончине не в домашней постели, не на больничной койке, а настигшей его за колючей проволокой, вдали от родных и близких. Он шел к столярке  с несколькими досками на плече вот в этой чертовой темной тюремной одежде, с радостью думая о скором условно-досрочном освобождении – в последнее время он об этом только и думал, -  как  его сердце вдруг пронзила сильная и острая боль, в голове раздался оглушительный  звон, перед глазами все померкло и еще не понимая, что умер, Бари с хрипеньем упал на стылую землю, а рядом с деревянным стуком рассыпались желтые сосновые доски, и к нему бежали увидевшие его падение другие зеки. Последней, озарившей его сознание вспышкой было видение яркого солнечного дня, залившего улицы родной деревни, по которой он шел от автотрассы к дому, а у ворот с ласковыми улыбками его поджидали  жена и выстроившиеся в ряд дети, соседи…   
- Дай-ка сюда, - протянул Акрам руку к жестянке с бензином, которую принес Виктор, решительно выплеснул все содержимое банки на бесформенную кучку темного тряпья,  зажег спичку и кинул ее на эту кучку. Она тут же вспыхнула голубоватым огнем, сменившимся желтым пламенем с удушливым серым дымом. То, что не сгорело до конца, забросали землей, затоптали и, выкурив еще по сигарете, пошли к машине. И УАЗик снова помчался по серой, изъязвленной выбоинами асфальтовой  ленте на север,  к маленькой деревне на берегу Иртыша, куда так стремилось все четыре годы заключения изболевшееся сердце Бари, и куда он все-таки возвращался со своими сыновьями, но  холодным и недвижимым…

                  *            *            *

Когда машина медленно подъезжала к настежь раскрытым воротам сафинского дома, их уже ждала толпа народа. Среди знакомых лиц, которым Акрам рассеянно кивал из кабины, он увидел родную сестру отца  Санию и ее мужа Шарифа Сафарова, которых в Пятиярске звали на русский манер Соней и Шуриком. Тетя Соня приехала в Пятиярск к старшему брату лет двадцать назад и первое время вместе с мужем они жили у них, у Сафиных, пока не получили от совхоза  какую-то развалюху, в которую и зайти-то было страшно. Но вместе с Сафиным они привели в порядок эту халупу, а потом, когда у Сафаровых раз за разом пошли дети, и все сыновья, совхоз расщедрился уже на трехкомнатную квартиру, в которой и жили и добра наживали сестра Бари с его многочисленными племянниками, которых он любил почти также, как своих детей.  По  лицам  Сафаровых бежали слезы. Впрочем, слез не сдерживали и другие односельчане Бари. Виктор осторожно завел машину во двор и заглушил ее. Акрам по очереди обнял плачущих тетю и зятя, потом бегло  пожал руки еще нескольким односельчанам.
- Заносите папку в залу, там стол готов, - всхлипывая, сказала тетя Сания. Сейчас в дворе Сафиных распоряжалась она, матери Акрама не было в селе уже с полгода. Она уехала к младшей из своих детей – дочери Розе, на север  Хабаровского края.  Роза перебралась туда со своим мужем  Сашкой Шавриковым  спустя всего несколько месяцев после того, как они поженились. До этого молодые жили в областном городе на съемной частной квартире, собственное жилье им «светило», если долго и упорно дожидаться своей законной очереди - на заводе, где работал сварщиком Сашка, или в детском садике, где трудилась воспитательницей Розы, - лет  через пятнадцать-двадцать. И они подались на БАМ. Но не сразу, а приезжали в Акраму в Э., как к старшему из братьев Сафиных - посоветоваться.
-Да чего там думать, езжайте, пока молодые!  – азартно сказал им Акрам. –  Интересно же! Не получите там квартиру, так заработаете на свою кооперативную. И вообще, страну посмотрите. Езжайте!
И они уехали. В одном из бамовских бурно строящихся  городков  Сашке нашлась хорошо оплачиваемая работа  в мехколонне, Роза чем-то там заведовала по снабженческой части. В общем, ребята были довольны, что подались на Дальний восток. Правда, Шавриковы  и здесь жилье пока снимали частное, но  квартира по быстро тающей очереди была им уже на подходе. И когда они родили своего первого ребенка, дочь Настеньку, сей важный демографический факт  автоматически ускорил  предоставление им благоустроенного двухкомнатного жилья. А так как  с садиком здесь были проблемы, они вытребовали к себе на БАМ маму – пусть поживет у них, понянчится с внучкой до выхода  Бари на свободу. Мама все равно к тому времени жила одна в их некогда шумной четырехкомнатной квартире и уже не работала, вышла не пенсию и лишь помаленьку занималась хозяйством, от которого остались лишь одна коровка и несколько кур да пара гряд на огороде. Иногда в гости наезжали сыновья с невестками и внучатами – старший Акрам из Э., младший из братьев Равиль (он жил неподалеку в райцентре), а к Мансуру, обитающему на соседней улице у своей жены Галины,  она захаживала сама. В общем, вроде матери и скучать-то было некогда, разве что ночевать одной в большом доме поначалу было неуютно, да и с этим со временем свыклась.  Но любимой дочке Розе нужно было помочь, и мама продала корову и  кур, закрыла дом на навесной замок, оставив ключи у Мансура да и укатила таки на БАМ. А вот сейчас она с Розой, получив телеграмму о горестном событии,  должна была вот-вот подъехать на похороны.

                *            *            *

Бари, хоть и безбожником был по натуре и по жизни (пил, гулял, дрался  - в общем, грешил на полную катушку), родился-то мусульманином. Он был даже обрезан, в отличие от своих сыновей. Хотя  этот процесс инициации должны были в свое время пройти каждый из  его пацанов по настоянию их  истинно правоверной матушки,  воспитанной строгими родителями на основах ислама. Она даже молиться умела по-арабски,  и хоть и нечасто, но совершала намаз, замаливая перед Всевышним грехи своего непутевого мужа. Но когда настало время обрезания первого их сына, Акрама (Сафины тогда еще жили в Татарстане), и в их дом пришел человек, которому дозволено было совершать это членовредительство, и он  стал на глазах уже все понимающего Акрама готовиться к операции: тазик там с теплой водой, чистые тряпочки, а самое главное – блестящее острое лезвие то ли бритвы, то ли ножа в волосатой руке,  Акрам от страха завопил так, что у всех заложило уши. И Бари, как ассистент уже тяпнувший  для храбрости водочки,  расчувствовался, вдруг вспомнив, как сам орал от боли при обрезании его писюна,  и вытолкал взашей этого страшного человека. Тот, потеряв заработок, при уходе  шипел и плевался, грозя Сафиным какими-то жуткими карами. Но Бари был непреклонен – «все, никому не дам резать своих детей!». И так все его сыновья остались необрезанными. Впрочем, никто из них впоследствии на это не жаловался, как и их жены. И из них редко кто задумывался  насчет своего вероисповедания – просто жили, как все вокруг  в этом безбожном государстве, и все робкие мамины попытки как-то наставить своих сыновей на путь истинный оставались тщетными. Если уж их отец совершенно бездумно относился к своим мусульманским корням, а тем более обязанностям, то чего было требовать от его сыновей, выросших среди русских и еще более отдалившихся от веры предков?  Но вот, тем не менее,  Бари решено было похоронить по мусульманским обычаям. На этом настаивала его родная сестра Сания, ничего другого не позволила бы и не простила своим сыновьям и находящаяся сейчас на пути в Пятиярск их правоверная мама.  Ну, по-мусульмански, так по-мусульмански, согласились братья. Без проблем, сделаем все как надо. И распределили роли: Мансур занимается организацией подготовки последнего убежища отца, Равиль едет в райцентр варить железную  оградку с полумесяцами по углам, а Акрам берет на себя ритуальную часть. 

                *            *            *

Муллы в их  Пятиярске или просто верующего старика-мусульманина какого, чтобы отпеть Бари как полагается,  конечно же, не было – среди основного  русского населения жило всего несколько семей казахов, да вот Сафины и Сафаровы.  Но, как подсказали те же казахи,  в соседнем казахском ауле Кызыл-Жар,  за двенадцать километров отсюда, живет одна старая казашка, за умеренную плату все делающая как надо  в таких случаях. Бабка эта, которую привезли из Кызыл-Жара, оказалась очень живой старушкой, облаченной в казахский бархатный зеленый зипун,  мягкие кожаные сапожки,  с обмотанной  белым платком головой. И неожиданно громогласной. Она суровым голосом отдавала четкие распоряжения, что и как надо делать, и скоро Бари, заново тщательно обмытый  и запеленатый в белый саван, чисто побритый (упрямо пробившуюся за сутки  рыжеватую щетину ему сбрил на лице своей электробритвой Акрам), лежал на столе с умиротворенным видом и с той же тайной усмешкой в уголках губ. Похоже было на то, что он с интересом ждет, что же будет дальше, как справятся его балбесы-сыновья с неожиданно свалившимся на них похоронными обязанностями. А в доме Сафиных между тем все шло своим чередом. После того, как старая казашка басом отбормотала поминальную молитву, во время которой оставшимся в комнате родственникам и нескольким казахам-односельчанам Бари надо было сидеть на расстеленном на полу одеяле, свернув ноги кренделем и держа  перед собой раскрытые ладони и время от времени проводить ими себе по лицу и повторять заключительные слова сур из Корана, с Бари разрешили проститься всем односельчанам. И они потянулись вереницей мимо стола с лежащим на нем Бари и, сморкаясь,  вполголоса говорили друг дружке: «Смотри, как живой лежит!», «Да он даже улыбается!» и прочую трогательную чепуху.
В одну из таких минут Акрама на улицу вызвал  Мансур. Взволнованно тряся кудлатой головой, он сообщил, что тетя Сания велит ему ехать копать могилу в Кызыл-Жар, потому что только там есть ближайшее мусульманское кладбище и там уже похоронены несколько казахов из Пятиярска и один старик-татарин, Ибрагим-абый.
- Ну так езжайте и копайте там, раз уж мы решили похоронить отца по-мусульмански, - устало сказал ему Акрам. – Хотя…Я не знаю… Я бы похоронил его здесь, в Пятиярске.
- Так я и пришел тебе сказать, что деревня просит похоронить отца здесь, – заявил Мансур.
- Как это -  деревня просит? – не понял Акрам. Кто-то сзади положил ему руку на плечо и сказал:
- Бариич, правда, давай похороним твоего батю  здесь.

                *        *        *

  Это был Мишка  Маскаев, один из шестерых детей дяди  Паши Маскаева, потока прииртышских казаков и бывшего фронтовика. Половина Пятиярска состояло из Маскаевых, еще треть из Кубышевых да четверть из Полушкиных, остальные – из приезжих. Вот эти три фамилии из донских казаков когда-то, почти триста лет тому назад, основали Пятиярск как казачий форпост на пограничной линии по Иртышу, ставшему естественным рубежом между российской империей и киргиз-кайсацкими кочевыми племенами. Это с ними, с Маскаевыми, Кубышевыми и Полушкиными жили и ладили татары Сафины, поселившиеся здесь более тридцати лет назад и ставшие для пятиярцев своими. И вот теперь Мишка Маскаев, на самом деле ставший уже Михаилом Павловичем, так как учительствовал в местной школе, пришел, как он сказал, от имени односельчан с просьбой не везти  Хасана куда-то в Кызыл-Жар, в котором он и не бывал-то никогда, так разве, проездом,  а похоронить в Пятиярске.
- Он жил среди нас, мы его все уважали, даже можно сказать, любили, и он стал наш, пятиярский.  Так пусть же лежит здесь, чтобы и мы могли иногда навестить его, поздороваться, помянуть его в родительский день. Да ты и сам ведь сюда часто приезжаешь, что, каждый раз будешь мотаться в Кызыл-Жар, чтобы побывать на могилке отца? -  горячо убеждал Михаил Акрама. – Да я думаю, что он, если бы предвидел такой конец, и сам бы так распорядился. Тут лежит уже половина  его друзей. Ну и зачем его везти куда-то? Ну, подумаешь, христианское у нас кладбище. Так ведь Бог-то – он один у всех по большому счету, что у христиан, что у мусульман, что у этих, как их, израильтян…
- Иудеев, - поправил его Акрам.  - Да я все понимаю, Миш. Мы бы так и сделали. Да только вон тетя Соня с дядей Шуриком хотят, чтобы все было по-мусульмански. 
- А как бы сказала  мама твоя? – встрял в разговор  Василий Кубышев, тот самый сосед Сафиных, на чью голову когда-то обрушил самовар Барии, что, впрочем, не мешало им впоследствии оставаться друзьями  и выпить еще не один литр горькой и еще не раз подраться и помириться.  Он  затоптал докуренную папиросу и выжидательно посмотрел в глаза Акраму.
- Мама-то? – переспросил Акрам. А в самом деле, что бы ответила на предложение пятиярских мужиков мама? С одной стороны, она  была истинной мусульманкой. С другой, она знала, как и все вокруг, какой безбожник был Бари и как он  любил эту русскую деревню, и как деревня отвечала ему взаимностью. Более того, почти все русское население Пятиярска стало Сафиным и Сафаровым родственниками посте того, как четверо их детей – по двое с обеих сторон, - попереженились-повышли замуж за местных.    И разве не правильнее было бы и в самом деле похоронить Бари именно на здешнем кладбище,  на которое  он за тридцать лет жизни в Пятиярске проводил в последний путь вместе со всеми односельчанами не одного своего приятеля,  а не на окраине чужого для него казахского аула только потому, что там есть мусульманское кладбище?

                *        *        *

Стукнула входная калитка. К курящим и тягостно размышляющим мужикам подошла запыхавшаяся Анастасия  Полушкина, ставшая  Сафиным сватьей – ее сын был женат на дочери Сафаровых Гуле. Сколько ее знал Акрам, столько она работала на местной почте заведующей, а нередко и простым разносчиком почты, когда бессменная же почтальонша тетя Поля Кубышева уходила на пару недель в отпуск  или грипповала. 
- Сват, - сказала Настя, -  только что из Хабаровска звонили тетя Галя с Розой. Они в порту сидят, у них там нелетная погода, когда вылетят – не знают. Боже мой, обе плачут! Они через десять минут снова будут звонить. Пошли давай  на почту.
Почта была в конторе отделения, чрез стенку от кабинета управляющего. Только Настя отомкнула дверь, как телефон прерывисто зазвонил. Настя прямо через перегородку, отгораживающую саму почту от пятачка, на котором обычно толпились немногочисленные посетители, дотянулась до трубки и сняла ее.
- Да? Да, да, Акрам здесь! – торопливо сказала она и протянула трубку Акраму. В трубке свистело, гудело и  слабый голос матери был слышен очень слабо. Она плакала.
- Мама, не плачь, пожалуйста, и погромче говори, я ничего не слышу, - закричал в трубку Акрам. – А лучше дай-ка трубку Розе…Роза, что там у вас? Пока неизвестно… Ясно. Ладно, давайте так.  Скажи маме, что мы все сделали как надо. Бабка одна, казашка, была… Из Кызыл-Жара… Ну, аула того казахского, который перед Бобровкой.  Что, мама эту бабку знает? Ну,  тем более. Ждать мы вас не можем.  Похороним как надо… Только вот тут такая вот закавыка. Народ просит похоронить папку здесь, в Пятиярске. А тетя Соня говорит, что его надо везти в Кызыл-Жар… Там мусульманское кладбище есть…
- Какой еще Кызыл-Жар? Какой Кызыл-Жар, вы что, ребята? – рассерженно перебила его  Настя. – Акрам,  он же здешний, Бари, он наш. Где же еще его хоронить, как не дома. Так и скажи сватье.
- Да погоди ты! – от махнулся от нее  Акрам. И снова в трубку:
- Я-то? Я за то, чтобы в Пятиярске. Да и все мы тут за это. Кроме тети Сони. Да и та только потому, мне кажется, что  боится, как бы мама потом ей чего не сказала. Ну, дескать, почему не велела, как родная сестра, чтобы похоронили на мусульманском кладбище… Ну, сестренка, представь, и будет он лежать там, среди чужих-то. А здесь же все свои. Любой может прийти, навестить его,  помянуть…Так что решать маме. Скажи ей сама… Ага, давай, я подожду. 
Розин голос в трубке затих, зато снова усилились какие-то космические звуки – гул, свист, завывания. Наконец, через пару минут эти надоедливые звуки перебил заметно окрепший голос матери.
- Сынок, что уж делать, самолет наш пока не выпускают, тут буран настоящий.  Так что хороните, конечно,  папку без нас, - медленно выговаривая каждое слово, сказала она. – Хороните в Пятиярске. Раз люди так хотят, и вы так хотите…
И она снова заплакала.
- Спасибо, мама! – с благодарностью сказал Акрам. – Не переживай, все сделаем как надо. Ну, ладно, ладно, ждите там свой самолет. Когда приедете, тогда и приедете. Я дождусь вас. А сейчас  пошел я, некогда мне… Ну, пока, пока, сестренка!
Акрам отдал трубку Насте и направился к выходу. У него защипало в носу и жарко стало глазам. Но в этот раз он не поддался минутной слабости, только скрипнул зубами и пробормотал себе под нос: «Умница мама! Все правильно поняла…»

                *        *        *

Пятиярское кладбище, отгороженное от бродячего скота когда-то глубокой канавой,  было всего в паре сотен метров от сельской околицы. Рядом пролегало шоссе, ведущее на Омск. День и ночь по нему бежали машины – легковушки, автобусы, большегрузные фуры. Водители и пассажиры машин равнодушным взглядом скользили по свежим и покосившимся могильным оградкам и холмикам, ухоженным и заросшим бурьяном, с крестами и деревянными пирамидками, увенчанными выгоревшими на солнце некогда красными звездами. Для проезжающих этот маленький погост  был лишь одним из десятков других, которые попадались им на глаза на четырехсоткилометровом пути между двумя крупными областными центрами. А для пятиярцев их кладбище, как это ни парадоксально звучит,  было неотъемлемой, функциональной  частью их жизни. Как тот  же клуб, та же почта, магазин. Но если в клуб или магазин люди шли за радостью, то на кладбище их вела скорбь.  Здесь нашли свое успокоение  многие поколения пятиярцев, иные могилы уже потеряли свою «адресность», и на едва заметных холмиках торчали покосившиеся кованые железные или вовсе упавшие и догнивающие черные деревянные кресты. А на крестах и пирамидах уцелевших и свежих могила можно было прочесть, что здесь лежат все те же Маскаевы, Кубышевы, Полушкины… Вот здесь лежит бригадир Григорий Кубышев – рассказывали, что  он и Бари по молодости  в свое время здорово почудили в деревне. А вот здесь пристроился Михаил Маскаев – он жил через дорогу, и пока Сафины не построили свою баню, Бари ходил париться к нему. И они после бани надолго «зависали» то у Сафиных, то у Маскаевых. И таких здесь, кто знал Бари и кого знал он, с кем дружил, а кого и недолюбливал – впрочем, взаимно, -  было много.  И вот чуть в сторонке от них  - тетя Соня все же настояла, - была вырыта могила и для Бари. Она открывала собой новый ряд. Главу семейства Сафиных  принесли сюда из его дома на специальных носилках, попеременно меняясь, пятиярские мужики. А за ними шла почти вся деревня – многие  бросили свои дела и пришли проводить в последний путь своего односельчанина.

                *            *            *

Могила была как могила, но в самом низу одной из ее стен была вырыта специальная ниша, куда и положили завернутого в белоснежный саван Бари.
- Ну, вот ты и дома, папка, - тихо сказал Акрам, когда мужики закончили наконец выравнивать могильный холмик с вкопанной в него простой выструганной доской, наверху которой простой шариковой ручкой было тщательно, хотя и местами неровно, написано имя Барии,  даты его рождения и смерти. Сваренные из железа оградку с обещанными полумесяцами по углам и памятник брат Равиль на днях должен был привезти из райцентра.
- Я что тебе хочу сказать, - вдруг положил  Акраму  руку на плечо Нажмитден.  Этот казах  много лет работал  счетоводом в пятиярской тракторной бригаде, но тяжело, и говорят, неизлечимо заболел,  часто лежал в больнице.  Сейчас он, очень худой и бледный после очередной такого отлеживания, все же  нашел в себе  силы прийти проводить Бари.  –  Молодцы, что похоронили Бари здесь. Теперь я могу смело сказать своим, чтобы, когда  умру, меня никуда не везли, а положили рядом с ним...
- Да ну что ты,  Нажмитден-аке  – обнял его Акрам. – Папка тебе, конечно, будет рад. Но не спеши, туда мы все успеем. Так что живи долго, дорогой! А пока пойдем-ка, помянем отца…

Tweet