1

Были еще два охранника, эти приходили вечером
И дежурили всю ночь – в помощь медсестрам.
Ведь, бывало, привезет «скорая» клиента,
А его не утихомирить, пока по ебалу не дашь,
Скрутят, а потом вяжут к кровати, распинают за руки и ноги,
Уколют сонник, может, заснет.

Но не всех он берет, и тогда ночной концерт обеспечен.
Чего только не услышишь от исполнителя,
Там вся жизнь наша как на ладони – художники слова отдыхают.
Привезли одного, тихого,
Уже концы отдавать собирался,
Все по коридору бегают, врачей ищут, давление меряют, колют что-то,
А он бледный и спокойный, умиротворенно так дышит в приемнике
На обоссаном матрасе с бурыми пятнами,
А один из двух корешков, приехавших с ним,
Такой кабан здоровый, небритый, кувалдой не завалишь,
Мечется по коридору и орет:
«Братуха умирает, Колян! Суки, где доктора?
Бляди, я сейчас всю эту больничку разнесу!
Бляди, где доктор? Братуху спасайте, Колян!»
И по палатам мечется, с глазами безумными,
А там все обосрались от страха,
Кто под капельницей лежит,
Кто как ел что, так и подавился куском,
Кто лежал на кровати - сделал вид, что спит.
В таком состоянии вообще быстро на измену выпадаешь,
Если дома, то звонок в дверь или стук какой соседский, или двери лифта –
И мотор уже бабахает так, что через горло вылететь может,
А если кто говорит за дверью, то сто пудов – о тебе,
И даже слышишь свое имя, и интонации осуждающие.
А что говорят, это уже от тебя зависит, ты себе режиссер.
А Коляну было похуй спасение, Коляну уже было хорошо,
Повезли братуху куда-то на гремящей каталке,
Ударились об дверь, потом в лифт,
В вышние сферы, за спасением.
И тихо стало в коридоре.

2

Одно хорошо -
Народ к трезвости потянулся.

А то взяли моду - вытрезвители закрывать.
И мусорам убыток, и народу проспаться негде,
Хотя там последнее заберут,
Могут еще и пизды дать,
Стращают, мол, в институт напишем,
Или по месту работы. Да.
С местными старались не особо жестко,
Это ведь сейчас он бухой,
А проспится, придет в себя,
Вспомнит, чьего он рода, кто и откуда,
С пацыками поговорит,
Какой-то дядя или кум-мент найдется,
Знакомый знакомого,
Тогда можно ответить,
И не только за ремень кожаный, пропавший,
Вместо которого утром впаривают какой-то потертый шнурок,
Или сто баксов, которые все равно были бы пропиты.
Пошлют на базар за бухлом,
Купишь 2 литра паленой польской Smirnoff,
И как дурак пилишь через весь город
С бутылкой в каждой руке,
Отдаешь и приятеля твоего отпускают,
И все начинается снова,
Только теперь на хате,
Или какой-нибудь общаге пединститута.
Но все это в прошлом,
Теперь клиента, подобранного где-то на улице,
«Скорая» или менты привозят в приемник,
Что с него возьмешь, еще замерзнет к хуям.
А так выгрузят на шконку, он проспится пару часов,
И снова куда-то по своим синим делам.

3

И крикавая баба-уборщица,
Щугающая в коридорах
Тихие в тапочках тени
Вышедших покурить.

Она здесь давно
И все уже видела, и все ей уже надоело,
А работать надо, вот так.
А тут эти. Ходят, мусорят, плюют,
Роняют где попало кровавую вату,
И есть скотина, которая в туалете
После себя даже не смоет,
А смоет – так ершиком не сотрет,
Бумагу обязательно мимо ведра бросит.
И откуда эта кровь на ободке унитаза?
А крышку, приклеенную скотчем,
Опять кто-то поднимал,
Думают, я не знаю,
Откуда ночью чекушка
Или сто грамм медицинского спирта
(ее если развести – та же чекушка,
И не какой-нибудь паленки,
А нормальной человеческой водки).
Только вот в аптеке таких уже знают
И не продают,
Приходится просить кого-нибудь,
Но не каждый согласится.
Говорит, какого ж ты тут лечишься?
А денег почти ни у кого нет,
Особенно у тех, кто первые дни, –
Этим денег нельзя, им только поесть
Да лекарств принести.
А потом, когда в ум придет,
Можно пару рублей на сигареты и чай.

4

Еще был один Вася,
Рожа красная, и разговорчивый такой,
Все гундел и гундел про армейку,
Про то, как ментов раскидывал,
Про инвалидность свою, про лечение в Черновцах
У знаменитого доктора, и как тот его уважал по жизни.
И всякий раз,
Когда в палате прописывался новый пациент,
Истории эти обрастали подробностями.
Под них было хорошо засыпать,
Как ребенку под слова знакомой с пеленок сказки.
Этот уже неделю парился.

Утром – капельница, вечером – спирт.
С утра бодрячком,
Выпросив у соседа расческу
Причесать непутевую голову,
Он все суетился, бегал туда сюда,
Гонял дверью ветер, стремительно передвигался,
Делал дерзкие деловитые движения.
Энергия из него так и била,
Он комментировал вслух все свои действия.
«Так, сейчас соберу банки пустые,
Так, этот пакет сюда, этот выбросить.
А это что такое? Ага, хлеб, зачерствел уже,
Нужно собакам выбросить.
Это вечером доем…»
И так далее.
Понятно, что слова он разбрасывал как якоря,
Привязать свою жизнь хоть к какому-то смыслу,
Точке отсчета, от которой можно плясать
В этом нашем таком неопределенном мире,
Когда утром не знаешь, что вечер грядущий тебе готовит.

Вечер грядущий готовил ему фанфурик, и он это знал.
Оттого и суетиться в его предвкушении начинал уже утром.
Потому после ужина одевался в цивильное,
Спортивки, туфли, черная кожанка с меховым воротником,
Кепарик, шарфик мохеровый, перчатки в карман,
И шел, говорил, погулять, размять свои кости,
Вдохнуть, так сказать, свежести атмосферы.
А потом как обычный гражданин в верхней одежде,
Пришедший навестить захворавшего родственника,
Шел в аптеку купить медицинского спирта,
Прятал в карман, в палате бодяжил,
Принимал из любимой чашки
И на час выпадал из жизни,
Сияя лицом на умиротворенной подушке.

А потом, ближе к ночи, –
Армия, мусора, Черновцы, доктора, инвалидность,
И душа просила еще,
И кто в силах ей отказать?

Но об этой душе знал охранник
И на входе все отобрал, еще и словами унизил,
И даже не без рукоприкладства.
Нет горше обиды – обиды взрослого мужчины,
У которого отобрали праздник.
Мы знаем, мы полночи слушали,
Как страдает мужская гордость,
Вот так бездумно,
Несправедливо униженная.

5

Один говорит про восемь запойных месяцев:
«А я так, встав ранком, пляшку з горла так, самогонки,
А потім в город, а там до базару, таке, цілий день,
Додому прийшов, проспався дві години, і знову.
А грошей нема, двадцять тисяч пропив.
А не їв нічого, не міг.
А сюда попав, бо мене бєлка хапать начала,
Я знав, взяв сто грам спирту випив ночью,
Позвонив корешу, він пляшку півлітрову мені привіз додому,
я триста грам и сюда».

Пиздит, конечно, (не про двадцать тысяч, а про восемь месяцев)
Бабы за такое время ребенка рожают, никакая голова не выдержит,
Хорохорится, года, наверное того, что и батя мой, но рожа…
Испитый, хули.
На урку похож и вообще, ходит, посматривает, все на своей волне,
Матерится, к нему какие-то женщины приходят, и тёлки молодые,
Пиздят с ним и тоже матерятся.
Хавчик ему носят, он потом, когда все на обед и перед сном,
Банками звенит, пакетами шелестит,
Сёрбает все время что-то, ест и ест, сука,
И все курить ходит, а потом по коридору,
По палатам попиздеть со здешними, в картишки перекинуться,
И все телефон у него, какой-то из первых, «Бригадой» пиликает,
Он так деловито в него разговаривает, хозяин, короче, бизнес делает,
Про стройку какую-то, штукатурку, и таким тоном, типа все ему должны.
А мы для него фраера, ясное дело.
Он из здешних, городских,
А может и залетный, хуй его знает,
Может, с химии еще нашей остался, Ваня зовут.
Так вот, я с ним за все время может парой слов каких перекинулся,
А две ночи в одной палате пустой спали,
У нас так сразу пошло – ни я ему, ни он мне,
Даже не смотрели друг на друга без надобности.
Он все планы строил на будущее,
Ходил по палатам, рассказывал,
Мол, узнал про какой-то новый немецкий препарат,
Попросил у доктора узнать название и достать.
Потом говорил, эта немецкая торпеда 250 гривен стоит,
Гарантию дают, что пять лет пить не будешь,
Говорил, заебошу ее и делом займусь.
Ага, немцы дадут.
Сто процентов через полгода опять по палатам ходить будет,
А там, глядишь, боши чего нового Ивану подгонят.

6

А еще был этот, пижон киевский,
Не, он местный, только работал в Киеве,
В журнале каком-то, кажется.
Он когда поступил, мы уссались,
Такое чувак гнал.

Типа его эфэсбэшники российские преследуют
За торговлю оружием, связи с боевиками
И неславянскую внешность.
Слышали, что он по пьяни в кабаке говорил,
А там охранник или бармен из бывших,
Вот и позвонил, куда надо.
И аж из самой Москвы приехали.
Всю ночь в квартире снизу сидели,
Там какой-то вояка-отставник жил,
Разговаривали, советовались,
Брать ли его сейчас или подождать,
Связи, контакты пробить.
Они ему в матрас даже какие-то датчики встроили,
И какую-то звуковую аппаратуру по комнатам установили
Так, чтобы он их слышать мог,
На психику ему давить.
Упоминали, как бы между прочим,
Об изнасилованиях каких-то в России,
И, мол, нет ли среди нераскрытых его следа.
А эти датчики пульс считали и потоотделение,
Типа такой детектор лжи.
Он даже матрас проверил, а потом на улицу выбегал,
Думал, поговорит с ними лицом к лицу,
Думал, они там в машине сидели.
Но они на контакт не пошли,
Сменили дислокацию.
А утром от дома за ним следили, когда на маршрутку садился,
А потом на остановках сменяли друг друга,
До самой больницы доехали,
Но он их спалил.
Среди них даже бабы были,
А посмотришь, не скажешь, что из органов,
Типа тетки на базар едут, с пакетами даже какими-то.
Ясно, что все это для конспирации.
А сейчас они его тут и возьмут,
Укол сделают - и с собой.
Это если повезет,
А так просто в лес вывезут и закопают,
У них с этим просто.
Доебался к какому-то чуваку, тот уже неделю лежал,
Говорит, думаешь, я не знаю,
Вас там полная палата,
Сейчас заломаете и пиздец мне.
А доктор вами купленный, он в курсах,
Одна кодла все, менты, люди в белых халатах.
Уцепился в руку медсестры,
Когда она ему сонник колоть хотела,
Вы меня, блядь, убить хотите,
Ни хуя, не пройдет, колитесь сами,
Тогда поверю.
Кое-как уломали, уже вязать хотели,
Но чувак сдался, видно, уже все по барабану было.
Сутки проспал, не двигаясь,
Даже подходили к нему, слушали, жив ли.
Так он, когда оклемался, ни с кем почти не общался,
Курить сам ходил, не звал,
И все, проходя мимо зеркала в коридоре,
Останавливался, поправлял волосы,
На лицо смотрел и на руки с пальцами вытянутыми.
Типа, красавец, как он такой умный здесь очутился.
А в столовой ни на кого не смотрел,
Все глаза вниз опускал,
И ложкой суп так аккуратно, и хлеб ломал,
А после крошки со стола смахивал в ладонь.
А когда по коридору в столовую шел,
Все шифровался, боялся, что знакомого встретит.
А в палате, когда лежал, все в потолок смотрел,
И часто палату проветривал, выхолодил всю,
И руки мыл часто.
И не читал ничего, говорил, оно его заебало,
На буковки эти смотреть черные все время.
С ним санитарки без подъебок разговаривали,
Он еще с одной Ниной курить повадился,
На лавочке сидели, разговаривали о чем-то,
Все улыбались, а он ее за руку держал.
Он вечером свалил.
Около семи встал, переоделся,
Рюкзак собрал, попрощался со всеми за руку,
Извиняйте, сказал, может, кого обидел,
Выздоравливайте, мужики,
А сам на такси и на вокзал к киевскому.

7

И шо характерно,
Всех сюда приводят матери,
Или сами приходят, но с матерями,
Один только раз с сыном пришел отец,
Так там сын и батя серьезные, трудяги с севера,
Им на вахту нужно было, так они для профилактики.

А матери – те разные бывают,
Но все одно и то же –
Біда, боже ж мій, а шо ж, біда –
И все головами сокрушенно так качают
И губы поджимают.
А многие смотрят еще недобро, зло,
Вроде это я ее Валерику наливал две недели,
И он теперь стонет на койке, небритый и с подбитым глазом.
А она суетится, в аптеку здешнюю сгоняла,
Что там доктор навыписывал – все купила,
А теперь то тапочки из пакета достает,
То воду минеральную Валерику,
Ложку, тарелку, чашку, тут со своими надо,
Хлебушка, банку тушенки в холодильник,
А Валерик еще дня три ничего есть не будет,
А только пить воду, курить, и пытаться что-то укусить,
Яблоко там у соседа перехватить,
Супчика похлебать, который соседи по палате принесут,
И так постепенно, понемногу, раздуплится,
Спать ночью без сонников начнет,
Потом руки дрожать перестанут,
Из стороны в сторону в коридоре уже заносить не будет,
Прояснится в башке, побреется, разговаривать начнет,
А потом аппетит такой приходит – ешь, что видишь, и все мало.
Даже ночью встают, проснешься и слышишь, кто-то в своем углу
В себя закидывает что-то, не выдержал.
Но все друг с другом делятся,
Не всем же мать или жена каждый день передачки носят,
Котлеты, картофель, пироги, вареники, сало, булочки, соки,
Рыбу жареную, макароны с тушенкой, печенку отбивную жареную,
Яблоки, апельсины, бананы и все такое.
Не всем, конечно, кому и литру супа на три дня,
А он на второй скиснет.
Таких вот и подкармливают.
А еще столовая есть, в нее по коридору направо,
Мимо палат неврологического отделения,
Из которых говном пахнет.
Там все в основном не ходящие, больные по правде,
Редкая бабушка прошаркает по стеночке вдоль коридора
С чашкой в дрожащей руке.
Там посетители всегда в коридоре, люди нормальные.
Так они на нас, когда мы с тарелками и чашками в столовую
Своим ходом идем, смотрят все,
Как мамы те.
Не, ну не все так смотрят, конечно.
Есть и такие, кто понимает что-то.
А в столовой
(Утром там суп и хлеб,
На обед первое и второе, суп или борщ, каша гречневая, гороховая или пшенка,
Салат из свеклы или капусты, и хлеб, белый и черный)
Все с первым больше хлеба съесть пытаются, чтобы не всухую.

И всякому съестному радовался дедушка-вкуснятина.
А как радовался он, когда на второе был горох!
Он ел и приговаривал, ел и приговаривал
«Какая вкуснятина! Какая вкуснятина!»
Действительно, вкуснятина, горох,
Он сытный и после него тепло спать.
А дедушка все покачивал головой
И после обеда говорил куховаркам «Спасибо».
И все сокрушался,
что некоторые несознательные к гороху не притронулись.
Тогда он забирал их порции к себе в палату,
Дедушка-вкуснятина,
Для которого здешняя жизнь –
Единственный шанс почувствовать,
Что в человеческой шкуре
Все еще есть жизнь и общение,
Трехразовое питание и относительно белое
Постельное белье.
И кто-то тебя слушает, кто-то с тобой общается,
И за окном что-то происходит,
И люди говорящие ходят.
Есть в мире погода, и атмосферные осадки,
И даже твое к ним какое-то отношение есть,
Которым ты с кем-то делишься.

8

И надо было,
Чтобы вечером нарисовался этот мудак со спиртом.
Принесло его, блядь, на мою голову.
И воды принес, и сам разбавил, и глотнул для вида.

А мне что – мне уже было не страшно,
Я лечиться приехал,
Так что теперь было можно,
Последний глоток, так сказать,
Перед новой жизнью.
А потом я под капельницу,
И все пройдет, и наступит сон.
А потом будет завтра,
И там я буду другим.

Ага, хуй там.
Сосед по палате, Вовечик с севера,
Сразу все смекнул, только в глаза утром глянул.
Даже не спрашивал.
Он уже оклемался немного, поэтому мог выходить.
Но ходить одному скучно.
Ну, купишь коньяку, ну, выпьешь, покуришь…
А поговорить?

Как-то заходит и так по-хозяйски:
Идем!
И ты идешь, и куда не спрашиваешь, все и так ясно.
И на душе теплей становится, что есть еще люди.
И для вида, как водится, посокрушаемся,
Головой покачаем.
А шо делать?
Уже налито и выпито, и молча покурено, и хорошо пошло.

И разговоры от бутылки к бутылке одни те же,
Темы с вариациями,
И уже договариваешь за собеседника,
И в курсе его дел,
Семейных и по работе.
И знаешь, как ехать по зимнику,
И почем морозы на северах сырьевых империй.
И какая машина «КамАЗ» в руках толкового Вовы.
И за Путина тоже горд, и одобряешь политику,
И догадываешься, каких Медведев президент,
Потому что сейчас наливает Вова, пьем на его.
А завтра будем пить на мои,
И отношения между нами
Потеплеют на несколько градусов,
А что свободы у нас больше, то и бардака поровну,
А свободу – ее такими как мы считают,
И всех нужно к ногтю,
А что главное – люди хорошие.

Пили мы на улице, за гаражами.
Выпьешь, покуришь, поговоришь,
И снова в палату.
Идешь по коридору, умное лицо делаешь,
Санитаркам улыбаешься,
Свернешь в туалет,
А потом лежишь в палате, в потолок смотришь, обеда ждешь.

Пообедаешь, а день такой длинный и бабок нет.
Вызваниваешь кого-то из друзей, насочиняешь чего-то,
Мол, приходи, лежу в больнице,
Давно не виделись – кто тебе откажет?
Только последняя сука,
Друзья так не поступают.
И приходили.
Сидим, друг друга расспрашиваем,
Как, мол, оно все,
Сидим, с виду такие мудро пожившие,
Опытные, с женами и детьми.
Проблемы, проблемы, но не без юморка.
Типа, переживем все, не пальцем деланные.

И если кто пьет для удовольствия,
Для широты разговора,
То ты пьешь, чтобы пить,
Киваешь, со всем соглашаешься,
А напоследок нужно стрельнуть денег,
Да так, чтобы на завтра хватило.
Не в падлу, слышь?
Отдам при случае.

9

Здесь не любят давать зеркала,
Чтоб небритый сосед
Привел себя в божеский вид.

И каждая ночь  здесь –
Как подготовка к битве
С демонами бессонницы,
Черно-белыми и цветными
Сериалами с продолжением,
Чьи сюжеты так лихо закручены,
Что какой-нибудь Тарантино
Перед этим пиршеством
Кинематографического искусства,
Отмеченного небывалыми символизмом и глубиной, –
Неоперившийся ассистент неизвестного режиссера.

И отъезд отсюда –
Надежда на прощание вечное,
Даже без права памяти.

Здесь не принято говорить «До свидания»,
И плохая примета – забыть свои вещи.

Здесь часто презренье к себе подобным,
И не редка поддержка друг друга.

Здесь все, как в обычной жизни –
Жизни отдыхающих.

Tweet