"Да, пожалуй, прыщик на груди уже созрел. Можно давить." - Думал тщедушный мужичонка лет тридцати, стоя перед зеркалом во время утреннего туалета. Прыщ давился плохо. Он был мелкий и болезненно-желтый, довольно вялый сам по себе, как, впрочем, и все остальное тщедушное тельце мужичонки. Расковыряв прыщ до неузнаваемости, он стал осматривать себя в зеркало. То что он там увидел, выглядело удручающе привычно. Все те же тонкие слабенькие ручки, впалая цыплячья грудь, тощий впалый живот и синюшная бледная кожица. Даже поросль на лобке была вялая. И звали его Акакий. В честь гоголевского героя "Шинели". Его родители, такие же тщедушные рефлексы, как и он сам, очень любили это произведение. Правда, понимали они его несколько превратно, на свой лад. Они считали, что Акакий Акакиевич это идеально существо, сильное и привлекательное как раз своей беззащитностью, слабостью и безответностью. Поэтому когда в родильном доме счастливому папаше вынесли синюшное тельце, чем-то одновременно похожее на мартышку и тюленя, у него не было даже и тени сомнений относительно его имени.

Во время бритья Акакий мечтал. Как было бы здорово, если бы он был диссидентом. Он бы писал прекрасные стихи о свободе воли человека, или о нелинейности пространства-времени, или о роли человеческой личности в истории. А может быть, он написал бы грандиозный роман-антиутопию, где бы критиковал систему. Его бы за это сослали бы рыть Волго-Балтийский канал, а может строить Днепрогэс, а может на Воркутинские шахты. И там, с кайлом в руке, совковой лопатой или отбойным молотком, он стал бы символом крепости духа, непоколебимой воли и непоколебимости убеждений. А тело его от постоянной работы на свежем воздухе и грубой пищи стало бы сильным и выносливым. У него больше не было бы желтых прыщей, а кожа стала бы прекрасного золотистого цвета. А еще он бы пиздел уголовников из соседнего лагеря, силой насаждая им прекрасное, заставляя читать Достоевского и, конечно же, Гоголя.

"Эй ты, ничтожество, пойди суда! Будешь исполнять супружеские обязанности." - Вывел его из раздумья окрик жены Клавы. Клава была огромная толстая тетка с непомерной величины мамоном. Ее любимым фильмом было "Криминальное чтиво". Любимым из-за одного момента. В нем подружка Брюса Виллиса рассуждала о том, что небольшой животик для женщины очень даже сексуально. Клава не могла смотреть его спокойно. Уже в самом начале этой сцены она жутко возбуждалась и орала: "Мамон должен быть у нормальной бабы! Огромный мамон! Как у меня!". Во время же самого эпохального диалога она судорожно металась между зеркалом, в котором отражалось ее достоинство, и телевизором, круша все на своем пути и дико вопя ту же фразу. Мадонну же, которая в фильме приводилась как эталон женского живота, она называла "драной кошкой, стервой и доходягой", обещая "сделать ей пусто-пусто, если эта тварь появится в нашем городе". После этой сцены она утрачивала к фильму всякий интерес, выключала телевизор и, сидя в кресле, возбужденно гладила свое хозяйство, потом велела мужу исполнять свой супружеский долг.

Ей очень нравилось, что он такой тощий и хилый. Во время совокупления она залезала на него, распластав все свои телеса со множеством жировых складок. С воплями и воем она прыгала на нем, при этом огромные сиськи ходуном ходили в разные стороны, а огромный живот лоснился от пота и удовольствия. Еще Клава любила засовывать свои сиськи ему в рот или душить его ими, не давая воздуха, поговаривая при этом, что "мужчина должен задыхаться в объятиях настоящей женщины". А потом шло традиционное вылизвание живота с довольным урчанием и сладострастным пердежом. Часто бывало, что Акакий жалостливо пищал под весом громадной туши своей жены, Это сильно возбуждало Клаву. Все это называла умной фразой "женское доминирование", смысл кторой она понимала довольно туманно, зато твердо знала, что это когда бабе хорошо, а мужику плохо. И чем ему хуже, тем ей лучше.

Он же в это время мечтал он Каракумском канале, о возведении ГЭС, о строительстве БАМа. Думал, что если бы ему там пришлось толкать вагонетку или на него навалилась бы тачка полная щебня, то было бы даже и еще тяжелее. В конце концов, это его жена, он ее любит, он сам ее выбирал. Это секс, должно быть приятно. Если повезет, то может даже кончить удастся. И есть еще один плюс: лизать не заставляет.

Да, лизать она действительно его не заставляла. Она боялась, что он на женских гормонах может поправиться, заматереть даже. Ведь у нее, у Клавы влагалищное масло было очень питательное. Она сама не раз говорила, что его можно на хлеб вместо паштета намазывать. И зеленым лучком посыпать. "Полизал и одновременно поел. Мощная баба. Настоящая" Так говорила она про себя. И уж никак не могла она допустить, чтобы на ее, клавиных соках, он себе еще и морду наел. Он та то и доходяга, специально его такого выбирала. Помнится, он пришел на танцы с какой-то худосочной девахой по имени Таня, такой же тощей и болезной, как и он сам. Они жались где-то в углу танцплощадки и обсуждали какую-то хератень про искру, которая пробежала между ними во время очереди за колбасой. Оттолкнув эту Таню, Клава уверенно схватила Акакия и поволокла его танцевать. Во время танца она сильно прижималась к нему и клала его руку на свои непомерные буфера.

От нее пахло потом и сиськи мешали дышать. "Правильно, наконец-то попал в объятия настоящей женщины. Не то что твоя драная кошка. Не пахнет этой вашей химией. Слово-то какое: "духи"! А должен быть дух. Дух здорового тела! У меня настоящие прелести и настоящий запах. Небось не имел дела с такой, как я, настоящей?! Ничего, привыкай к хорошему. А выдру твою библиотечную мы уберем." После танца Таня, милая его Таня, попыталась снова завладеть своим Акакием, но была отпихнута, обругана и запугана. Клава пообещала пообрывать ей ее поганые космы и разукрасить ученую харю. Все танцы Акакий танцевал с Клавой, а Таня робко жалась в сторонке. А потом, совсем уже вечером Клава пошла провожать Акакия. И это не смотря на все его мольбы и просьбы. "Ничего, буду знать, где ты живешь, присмотрю за тобой, чтобы ты с этой тварью больше не путался." И присмотрела. Когда через два дня он повел Танечку на концерт для органа и флейты, откуда-то из-за кустов появилась Клава. "Ну что, шалава, я же тебя предупреждала, чтобы ты с ним не водилась. А ты не послушалась. Гуляешь с ним, в эту, как там ее лармонию-гармонию идешь. Цветочки тебе подарил тюльпаны-ирисы. А во как я тебе эти ирисы да и в жопу засуну?!". И засунула. Только в рот. И съесть заставила. А Акакию зактила такую пощечину, что у того все морда распухла от уха до челюсти так, что он дней десять на улицу показаться не мог. А потом уже и заробел идти к Тане. Застеснялся, что он ее защитить не мог. А она его так ждала, ведь любила она Акакия не за сильные руки и храброе сердце, а за душу его нежную и голос тихий.

А через неделю Клава привела Акакия в загс, и они расписались.

И вот, этим солнечным утром Акакий понял, что надо что-то менять. Не хотел он больше жить с человеком, не привлекавшим его ни морально ни физичекси. Не хотел. В конце - концов, он цельный устремленный человек. Да, слаб физчески. Но зато крепок духом. Генерал Карбышев тоже не имел сажень в плечах, однако не дрогнул на морозе перед фашистскими шлангами, не стал врагом и предателем. И пусть его. Акакия, тоже пытают и бьют, но уйдет от этой женщины. Он способен на обновление. В конце концов, он тоже человек и будет бороться за свое счастье.

Полный решимости, он пошел в магазин за сметаной. По дороге он представлял себе своего кумира - Сергея Довлатова, человека сильного и душой и телом. Для него он был идеалом. Настоящий писатель. Интеллигент. Мастер спорта по боксу. Человек, имеющий твердые убеждения и твердые кулаки, способные отстаивать эти убеждения. И он, Акакий, будет таким. Сначала он расстанется с этой женщиной. Потом он закончит свою поэму, две страницы которой он уже написал. Да, всего две, потому что Клава убивала его вдохновение. Ну и действительно, как можно писать об известном писателе, попавшем в немецкий концлагерь, где над ним ставят психологические эксперименты по сюжету его собственных книг, в то время как ты сам вынужден лизать жирный лоснящийся живот?! К тому же у него, Акакия, не было музы. А музы нужна каждому творческому человеку. Но это все в прошлом, скоро у него будет и муза и вдохновение и стройные мышцатые ноги.

Как всегда интеллигентно он обратился к мощной продавщице Зине:
"Будьте так любезны полкило вот той сметанки, пожалуйста".
"Сметанки? Будет тебе сметанка. Иди сюда, доходяга." И, схватив его за руку, потащила в подсобку. "Я давно уже тебя с твоей женой здесь заприметила. Я тоже, как и она, люблю дохляков. Будешь моим любовником. Не ссы, что твоя узнает. Мы, настоящие бабы, общий язык найдем. А теперь лижи". И она обнажила потный лоснящийся живот, почти такой же, как у Клавы, только побольше и пожирнее. И Акакий стал лизать. Продавщица довольно урчала.