Марья встала еще до рассвета – нужно было спешить на утреннюю дойку.  Кряхтя и причитая, она, загребая мускулистыми натруженными руками, неуклюже, стягивая простынь, сползла с кровати и шлепнула зад на инвалидное кресло. Креслом, в классическом понимании такового предмета  обихода инвалидов, его можно было назвать с натяжкой. Сколоченное из сосновых досок, нешлифованных и смолистых, оно более походило на некую вариацию, чем на призванное заменить отсутствие ног приспособление.
Кресло было единственным, что осталось в память об отце Марьи – опытном трактористе-алкоголике с золотыми руками и чугунной головой. Он сколотил его прямо перед смертью. Таким Марья его и запомнила: пьяным, в замасленной фуфайке, с сосновой стружкой в кудрявой голове и с беззубой улыбкой на испитом, иссиня-черном лице.

В тот злосчастный морозный вечер на крещение она волокла на плечах пьяного отца, ступая босыми ногами в глубокие сугробы. Он пропил белые валенки, которые подарил дочке на Рождество, но она его любила, и ей было не важны эти мещанские ценности. Она тащила матерящегося отца домой, не дав ему замерзнуть и быть обоссаным деревенскими собаками. Дотащила, но обморозила ноги.
Ветеринар, единственный медицинский работник на селе, не имея выхода, отрубил ей ноги уже в марте, когда гангрена нависла над девочкой бледным призраком. Отец клял во всем себя, и, сколотив коляску для дочурки, повесился на ремне под потолком сарая.
В тот день был сильный ветер. Почти ураган. Двери сарая раскрыло порывом, и вихри враждебные стали раскачивать, еще не успевший остыть, труп. Ремень не выдержал и лопнул возле пряжки. Тело упало аккурат в загон к свиньям. Обглоданные кости, наградные часы и перочинный ножик, все, что осталось от отца, мать нашла в углу загона, среди навозной кучи, над которой вздымались клубы пара. Свиней убили сразу. И Марья помнит, как они с матерью и дедом ели сочное мясо. Брызгая жиром на скатерть и одежду, они рвали зубами плоть, в которой была частичка их отца, мужа и зятя. Свинину Марья больше не ела, но, опасаясь погромов, никому об этом не говорила.
Удобством в конструкции кресла был старый пуховый платок, который покрывал седелку. Кроме сохранения тепла и небольшой мягкости, но препятствовал проникновению заноз в жопу владелицы. Платок, этот изъеденный молью обрывок прошлого, напоминал Марье о матери. Он был единственным, не считая фотографии, что осталось от этой доброй женщины.
Мать Марьи, горевала по мужу ровно год с небольшим. Больше не позволял стойкий характер, необходимость хозяина в доме с большим подворьем и грудь седьмого размера, которая манила рельефом всех холостых мужчин в сельсовете. Так, не успев смириться с потерей, Марья обрела отчима – пастуха Семена, известного на всю деревню балагура и гармониста.

Жизнь стала налаживаться. Дядя Семен дарил падчерице игрушки и покупал самотканые платьица. Вечерами играл на аккордеоне. Марья кружилась на самоходном кресле и смеялась. В такие моменты она совсем забыла, что ног нет. Жизнь была беззаботна и прекрасна, как и положено ей быть в детстве. Грудь Марьи – наследство матери, которая к девяти годочкам уже была третьего размера, маняще колыхалась под льняным сарафаном. Глаза отчима становились масляными, и из уголка губ стекала слюна.
Теплым вечером на исходе лета отчим изнасиловал Марью на печи, пока мать кормила скотину. Насиловал в жопу, чтобы не палиццо, если малышку повезут к гинекологу. Девочка плакала и кричала. На крик прибежала мать и дед. Старик ухватом прижал потную и красную шею пастуха к кирпичной кладке, а мать била по голове сковородой. Тело сразу хотели сжечь, но привлекать лишнее внимание соседей к дымящей, посреди лета, трубе было нежелательно – просто закопали под старой яблоней.
Антоновка в том году радовала урожаем. Но всем было безразлично, т.к. хоронили мать. Вышла она в поле клевера кроликам нарвать, и попала под стадо голодных коней, внезапно вырвавшихся из загона. Видать дух убиенного пастуха дверь им открыл, дабы отомстить за смерть свою. Вот так, остался лишь пуховый платок на седелке кресла и фотокарточка.
Марья подкатила на кресле к столу, где в глубокой глиняной миске ароматно дымилась картошка, щедро политая густой сметаной. Дед, единственная родная душа, вставал еще раньше, что бы приготовить завтрак любимой внучке и кормилице.
Марья ела громко и смачно, что даже кошки в сенях стали жалобно мяучить – видимо дед опять забыл подлить им молочка. Но она не обращала на них внимания. Мысли Марьи витали где-то в высоких далях. Ей 17. Она безногий инвалид, но не обделена красотой и седьмым, как у матери размером груди. Несмотря на увечье много деревенских парубков яростно дрочило, выглядывая из-за забора, когда она, скрипя самоходным креслом, спешила на ферму. Колеса от детской коляски, шуршали по гравию улицы, а Марья, тяжело дыша, отталкивалась от земли лыжными палками, придавая ходу своему транспортному средству.

Эти колеса от коляски… Эти лыжные палки… Все, что осталось в память о младшем брате. А ведь он был совсем ребенком, когда по глупости и наивности своей решил потрогать спину кита, на котором, как учил их дед, и держится твердь земная. Еще бабка тогда была жива.
Малец, забрался в ведро, которым черпали воду из колодца, и с грохотом плюхнулся в прохладную глубь этой исконной артезианской скважины. Все тогда были в поле, воровали колхозную кормовую свеклу на корм корове и свиньям. А бабка, разморенная солнцем и домашним трудом, не уследила за внуком.
Мальца похоронили, колодец засыпали. А отец, убитый потерей наследника, наотрез отказался пить воду вообще и ушел в многолетний запой. Те лыжи, которые он купил сыну на вырост, в пьяном угаре поломал и сжег в печи. Палки кое-как уберегли и не зря – теперь пригодились Марье.

Бабушка, от горя такого, чувствуя вину свою неискупимую, сошла сума. Окончательно переселилась на вековую липу, что росла недалеко возле их дома. И однажды, решив утолить голод, полезла в пчелиное дупло. Была зима. Разбуженные и от этого озверевшие пчелы-шатуны упорно и с особой жестокостью терзали сухое старушечье тело. Жаля, они, как и положено по пчелиной природе, падали замертво. Утром  на снегу нашли кучу дохлых насекомых, придавленных распухшей от укусов и окоченевшей от мороза старушкиной тушкой.
Слава Всевышнему, что более родственников у Марьи не было, а так бы вступление длилось бы бесконечно долго…
Вот и сейчас, сытно позавтракав, мчалась Марья на ферму. Шуршал по обыкновению гравей под колесами, верные лыжные палки придавали ускорение креслу, будучи эффективным инструментом в мускулистых руках девушки. Ее грудь высоко вздымалась, лицо покрывалось здоровым, природным румянцем, густые русые волосы развевались на ветру. Дрочили парубки, вытирая хуи лопухами, но ей было наплевать на это. Она тайно любила агронома Мишу. Статного, высокого и широкоплечего – настоящего русского витязя. Почти богатыря, если не считать отсутствия одной руки, и красавца, если не смотреть на щербатый рот, шрам на пол лица – от уха до подбородка, и бельмо на глазу.
Коляска с грохотом, отдававшимся гулким эхом от бетонных стен, влетела в строение коровника. Марья, пребывавшая в эротических мечтах о суженом, не среагировала и влетела в кучу грязной брюквы. Коляска от удара рассыпалась, а наша героиня, вылетела, ударилась головой в огромный корнеплод и потеряла сознание.

Много или мало прошло времени, он очнулась она от некого приятного чувства во влагалище. Что-то упругое и длинное проникало в ее сзади, и по телу пробежала дрожь, сменившаяся сладкой истомой. К сожалению, она повредила шею от удара о брюкву и не могла повернуть голову. А будь иначе, не известно, возрадовалась бы Марья или расстроилась. Ведь проникающим в ее предметом был половой хуй того самого Михаила - специалиста-агронома.
Поругавшись накануне с бригадиром из-за разворовывания семенного фонда, агроном бесцельно шатался ранним утром по территории фермы, будучи пьяным в стельку. Услышав грохот в ближнем к дороге коровнике, он, чисто из природного любопытства, решил узнать, что тому послужило причиной. Каково же было удивление Михаила, когда он увидал обломки знакомой коляски и торчащую из кучи брюквы аппетитную жопу доярки Марьи. Жопа манила его подобно тому, как валериана манит кота. Культяпки обрубленных ног подчеркивали эстетическую красоту жопы, казавшейся такой цельной и совершенной на фоне практически полного отсутствия нижних конечностей. Алкоголь в крови, и без того бурлящей вожделением к женскому телу, сыграл свою роль. Агроном спустил портки и принялся окучивать сочную упругую пизденку, пикантным персиком выглядывавшую снизу белой и бархатистой, не испорченной целлюлитом, жопы.
Хуй упорно не хотел входить в неразработанное влагалище. Он упирался в девственную плеву и гнулся, ибо алкоголь хоть и подхлестывал желание, но плохо влиял на потенцию. Решив, не мудрствуя лукаво, таки довершить начатое, Михаил торкнул в пизду указательным пальцем единственной руки. Нестриженный ноготь прорвал целку. Брызнула кровь. Марья шевельнулась и застонала. Но агроном, вытерев палец о рубаху, пользуясь моментом присунул доярке. Кровь, как естественная смазка помогла проникновению хуя в лоно бессознательной Марьи. Спустя некоторое время фрикции участились и доярка застонала из глубины кучи, инстинктивно подмахивая тазом.
И вот уже достигалась наивысшая точка. И буквально сейчас Миша собирался вытащить покрытый запекшейся кровью и ошметками девственной плевы хуй, что бы кончить на великолепную жопу Марьи, ибо он не собирался прожить жизнь с безногой дояркой воспитывая плод греховной связи. Вот уже и все, как вдруг за спиной раздался зычный голос:
- Погодь-ка. Дай и я уж. Кхе-кхе.
Агроном испуганно кончил внутрь, и не понимая, что подписал, таким образом, смертный приговор, обернулся.
Перед ним стоял дед. Не просто «дед», как обычно величают стариков, а дед Марьи. Кровный. Расовый дед той самой доярки, которую он только что забеременел. Старик покуривал самокрутку, распространяя медовый и очень едкий запах деревенского самосада и вальяжно опирался на берданку. В его глазах читалось дьявольское спокойствие. Он точно знал, что совершит далее.
Пока оцепеневший Михаил стоял колом, как недавно стоял опорочивший его внучку хуй, дед докурил, выплюнул окурок и притушил его носком сапога. Вскинул берданку и без акцента произнес:
- Хенеде хох, швайне!
Агроном поднял руки, благо немного знал немецкий и моментально получил прикладом в лицо. Дед согнулся, Схватил его за воротник рубаки и резко бросил на кучу брюквы рядом с внучкой. Затем вставил ствол берданки в очко мерзавцу и выстрелил.
Когда пороховой дым развеялся, и перестало звенеть в ушах от эха выстрела в бетонных стенах, старик схватил агронома за приспущенные портки и поволок к навозной яме. Кашляя и плюясь (крепок был самосад стариковский) он волок тело насильника по засранной коровами земле. Каркали в вышине разбуженные выстрелом вороны, алчно смотря на труп Мишки. Но дед не намеревался полакомить божьих птичек грешной плотью. Он дотащил труп до ямы, стенки которой были укреплены бетонными плитами, а само ее предназначение было хранить коровье дерьмо – вонючую жыжу. Вот в нее, в эту кашеподобную субстанцию и бросил старик бездыханный труп с кровоточащей задницей. Гавно, словно живое существо, забулькало, зашевелилось и поглотило жертву праведной мести. Старик же, пока тело тонуло, скрутил цыгарку и, дымя себе в усы, побрел к скирде. Набрал огромную охапку соломы, пошел в загон для скота и положил ее посредине. Затем двинулся к коровнику.

- Сейчас, внученька. Потерпи, кровинушка. – приговаривал дед, неся на руках полуобморочную Марью. Зайдя в загон, он бережно положил ее на приготовленную кучу соломы и раздвинул культяпки. Затем отворил двери коровника.
Полусонные буренки, недовольно, как человек спросонья, мычали и хлопали длинными ресницами. Учуяв солому, они подошли к куче, на которой лежала девушка, и стали хватать длинными языками корм. Тут одна корова, фыркнув, стала обнюхивать дояркину писду. А затем, найдя в аромате знакомые нотки, лизнула. Еще раз лизнула, подняла голову и призывно замычала очень довольным тоном. Другие коровы, дожевав солому принялись облизывать соленое от крови из-за разорванной целки и спермы агронома, влагалище. Войдя во вкус, они запускали свои языки глубже. Девушка начала стонать, и, так же как в случае с агрономом, подмахивать. От чего коровы еще глубже проникали своими длинными языками в ее лоно.
- Ну вот и хорошо, родимые. Лижите, милые, лижите. Изымите малафью бесовскую из внучки моей. Не дайте зародится греховной завязи. – приговаривал дед, оперившись на ограду загона.
И тут произошло то, чего никто не ожидал. В загон, сорвавшись с крепкой цепи, влетел огромный племенной бык калмыцкой породы. Громко выдыхая раздувшимися ноздрями, он устремился к буренкам-лесбиянкам и с наскоку засадил свое бычье хозяйство пестрой корове. Корова охуела от неожиданности и веса самца, чуть склонила голову и подогнула передние ноги. И все бы хорошо, да попала рогом в пизду Марье, заблокировав языки своих подруг.

Дергала рогом пеструха, получая удовольствие от спаривания. Дергали защемленными в дояркином влагалище языками другие коровы, участвующие торжестве куннилингуса. Марья вскрикнула, выгнула спину, подставляя лучам восходящего солнца грудь седьмого размера, и кончила. Пестрая корова так же кончила. Кончил бык. Кончили от счастья другие коровы, которые высвободили языки из обильно залитой соками пизды. Кончил дед, у которого внезапно встал хуй и он все это время его надрачивал через дырку в кармане форменных галифе. Взошло солнце.
После того дед заставил Марью бросить работу в колхозе. Научил ее рукоделию. Сам ходил заготавливать прутья лозовые. А внучка плела из них корзины, которые дед продавал через Интернет иностранцам. И жили они долго и счастливо.

P.S. Исконно русские плетеные из лозы корзины от потомственной мастерицы Марьи вы можете приобрести на http://www.marja-iskussnica.net

Tweet