Сегодня всё так же как и вчера, как в принципе и всегда. В закрытой изнутри на дверь грязной комнате сидят, тесно прижавшись друг к другу на единственной кровати, двое. Пожилая женщина в линялом домашнем халате с такого же цвета глазами и маленький мальчик лет шести, семи. Седые волосы на голове у женщины небрежно собраны в пучок. Ей нет ещё и шестидесяти, но выглядит она уже старой и облезлой клячей. Вот уже 15 лет почти как Антонина Яковлевна существует на жалкое пособие по инвалидности, заработанное ею на производстве. А вместе с ней на это же пособие существуют её внук, слабый и болезненный Михаил и спившиеся до состояния быдла сын Сергей со своей женой Натальей…

Так они сидят вдвоём, внук и бабушка, слушая пьяную ругань доносившуюся с кухни. Привычное дело. Вновь Серёженька назвал кучу отребья и вновь все заняты священным возлиянием своих никчёмных утроб. Зная то, что родителям с самого своего рождения нет до него никакого дела, ребёнок крепко уцепился в дряблые, немощные но тёплые ещё старческие руки, боясь выпустить их. Эти руки самое дорогое что у него осталось (учитывая и тот факт, что у него особо так никогда ничего и не было), продолжающие любить его неистово, делиться скудной едой, а иногда и угощать чем-то сладким. Тельце Мишани сплошь и рядом покрыто побоями никогда не просыхающего от пития отца, которые даже не успевают заживать по-человечески. Мальчик зашуган, забит и загнан в угол сложившимися обстоятельствами словно раненый и пойманный охотниками дикий зверь. У него нет друзей, потому что ему не в чем выйти на улицу. На нём лишь трусы, спешно сшитые его бабушкой с куска дырявой простыни. Он всегда голоден, а сон его чуток. Он даже не представлял себе, что же это такое – крепкий и здоровый детский сон на сытый желудок в мягкой и чистой постели. Вместо этого он получал то, что оставалось им с бабушкой от пьяных до беспамятства родителей. В обыденности своей это было куском чёрствого хлеба, кем-то не доеденным, да к тому же ещё насквозь пропитанного русской беленькой, обрезки дешёвой колбасы, которую отказываются есть даже уличные собаки ну и пустой банки другой шпротов, с не редко таящими в себе бычки и окурки. Убранство их комнаты, в которой они вынуждены просиживаться и держать оборону до тех пор, как не стихнет всё остопиздевшее их веселье, не блещет изобилием, всё, что когда-то было ценное в доме, продал её сын – опустившееся до нельзя животное,
хотя были времена и получше.

Когда-то давно, когда муж Антонины Яковлевны ещё был жив, это была нормальная, почти образцовая советская семья. Жили как все тогда жили, не лучше и не хуже других. Муж её, Володя, был отставным военным. Резко выделялся в толпе своими не дюжими габаритами, обладал силой медведя и грациозностью льва, был красив своими правильными чертами лица, имел жёсткий, непреклонный и волевой характер, говорил мало, но всегда по делу и всегда добивался своего. Шуток не понимал и сам не шутил, т.к. считал это баловством, не свойственному в его понимании настоящему мужчине, коим он являлся. Соседи уважали его и не редко спрашивали совета, а для единственного сына Серёжи отец всегда был непоколебимым авторитетом. Это была настоящая любовь, крепкая мужская привязанность отца к сыну и сына к отцу, и если хотите дружба. Наказывать его матери за кой-какие провинности отец категорически запрещал. Всегда делал это сам. С размахом, с душой и опять же с любовью, считая это нормой. Верил, что только так из него вырастет настоящий советский человек, преданный своей Родине и партии. Но мечте его не суждено было сбыться. Когда Серёжа мирно и весело проводил летние каникулы в одном из детских оздоровительных лагерей, отец его скоропостижно скончался. Как позже сказали врачи «от кровоизлияния в мозг». Антонина Яковлевна не могла поверить в это. Как он мог? Всегда крепкий и здоровый, ни разу не обращавшийся в больницу даже по поводу насморка… и тут на тебе. Не было предела женскому горю. В голове лишь одна, но крепко засевшая мысль: «А что же дальше?»…

Что делать дальше женщина всё же понимала. Нового мужа искать она не собиралась, потому как сказывалось деревенское воспитание, да и сама не хотела. Всё равно больше никогда не сможет любить нового мужчину так же чисто и трепетно, как когда-то своего единственного и неповторимого Володьку. Теперь надо жить дальше. Уже вдвоём. Смело смотреть в светлое будущее и поднимать своего сына Серёжу. И пусть он смотрит там, оттуда сверху, что доделает до конца она начатое мужнино дело, благородное и ответственное – воспитание нового человека, новой социальной единицы… Когда Серёжа вернулся с детского лагеря и не застал дома отца, то очень удивился:

- Мама, а где же папа?

Антонина Яковлевна давно ждала этот день и вот он наступил. Теперь предстоит самое страшное, сказать ребёнку правду, какой бы горькой она ни была. Женщине не хотелось расстраивать только что отдохнувшего и весёлого сына и она соврала:

- Понимаешь, сынок… как бы тебе сказать, ну… он… ушёл в общем. Точнее если… вызвали его… по одному очень важному делу. Не скоро вернётся папка твой…

- А он сказал когда вернётся?, - вторил ей в ответ ничего не желающий понимать сын.

- Нет… не сказал он… сказал только, что любит нас… и тебя тоже, и ушёл… поживём с тобой одни пока, что ж поделать то… - обманывала во благо женщина, крепко обнимая сына. Но беда не приходит одна.

Так началась новая жизнь на новом посту.

Антонина Яковлевна с утра и до позднего вечера работала за себя «и за того парня» на заводе по производству минеральных удобрений. Денег катастрофически не хватало. Но женщина не сдавалась. Видела лишь ясно поставленную впереди себя цель: «Всё, всё для него, чтоб нужды не было…». Времени на воспитание сына как такового у женщины уже не оставалось и он был предоставлен самому себе. Антонина Яковлевна после завода подрабатывала где придётся – то ухаживала за больными людьми, то мыла полы в организациях или школах, то нянчилась с чужими детьми, вспоминая в эти моменты, как же там её Серёженька. Затем успокаивала себя мыслью, что с ним всё в порядке, ведь у него хорошие друзья, которых она ни разу не видела, но почему-то отказывалась верить во что-то другое, да и не маленький он, понимать должен, как трудно сейчас…

Неумолимо бежало время. Серёга взрослел, всё чаще стал ложить на мать и реже появляться дома, однако требовать от неё машину считал нормальным делом. «У его друзей давно уже есть, а он как недоделанный пешком ходит», жаловался он матери. Вот с такими вот мыслями женщина и пребывала. Приходя поздно за полночь с очередной шабашки и не застав сына дома Антонина Яковлевна, уставшая и обессиленная, открывала дверцу старенького «Харькова» и… не находила ничего поесть, хотя отлично помнила, что вчера только приготовила огромную кастрюлю наваристого украинского борща и салатик ещё был. Оливье кажется. Всё правильно, опять Серёжа с друзьями съел всё и как всегда про мать забыл. Женщине обидно за себя. Стыдно за сына. Тихим ручейком по изрытому морщинами лицу и так рано начавшему увядать, стекают слёзы. «Сама виновата, не доглядела, вот и кусай теперь локти… - корит и костит себя никудышная мать, - но как же, ведь как лучше ж хотела. Он ведь и обут у меня, и одет, не голодранец какой…». Антонина Яковлевна понимает уже, что время упущено. Ничего не вернуть назад, теперь остаётся лишь пожинать плоды своих трудов. Отгоняя от себя не хорошие мысли, голодная и уставшая, женщина оставляет на столе небольшую сумму денег, Серёженьке на обед (учится в институте ведь, не впроголодь же) и неспешной, шаркающей походкой, от того что сильно болят натруженные за день ноги, направляется к дивану. Присаживается на него, читает небольшую молитву и вырубается окончательно. А завтра с утра, вот уже через несколько часов, опять на работу, опять на этот долбанный завод… и батрачить там весь день как проклятой. Да будь он не ладен. А потом нестись сломя голову в другой район города, чтоб присмотреть за парализованной старушкой, отмыть её от собственного же говна и одеть во всё свежее. Как же заебало всё…
******

Затем наступили 90-е. Жить стало ещё веселей и прекрасней. Завод, не выдержав суровых рыночных отношений, вскоре закрылся, успев однако отблагодарить Антонину Яковлевну за верную и доблестную службу инвалидностью. Для полного счастья скажем. И долго она обивала пороги госведомств и учреждений выбивая себе пособие. Достойную пенсию она так и не заслужила, везде слышала один лишь ответ: «А не было никогда такого завода!». Городок их был закрытый, работы не было никакой, потому как единственный местный гигант мануфактуры дал трещину, оставив жителей без ничего. Народ озлобился совсем. Люди стали съезжать подальше с этого проклятого места, в надежде на новую жизнь.

Молодёжь уехала практически вся, кто был в силах и верил, продолжал верить в то, что есть где-то то место, где будет им хорошо. Старики же не могли уехать и были вынуждены доживать свой век здесь… Осталась здесь и Антонина Яковлевна, никому не нужная, полуслепая и разбитая десятком болезней.

Серёженька наш никуда не уехал. Какой либо определённой мечты у него не было. Кругом безысходность и разруха, сумевшие подмять его под себя. От такой жизни видел он лишь одно спасение – нажираться до потери пульса, на зло всем, на зло матери, никчёмной старой кляче, которая даже выпить с ним не может. И ебись оно всё в рот. Единственным человеком, кто так понимал и поддерживал его, была жена Наталья. Худосочная и тупая стерва, родившая ему сына Мишу и всем своим нутром ненавидевшая его. Сколько раз она упрашивала мужа выгнать мать из дому, всё равно толку от неё никакого да и Мишку вместе с ней в придачу. Лишние рты только. И Серёга соглашался, всё обещал, обещал что скоро. Да никак не мог, напивался в усмерть и спал без сил, где придётся: на полу ли, в туалете, под столом – везде…

И так в страхе проходили беззаботные дни Антонины Яковлевны и внука Миши. Так они сидят вдвоём, внук и бабушка, слушая пьяную ругань доносившуюся с кухни. Привычное дело. Вновь Серёженька назвал кучу отребья и вновь все заняты священным возлиянием своих никчёмных утроб.

Дойдя до горячки, а может и на спор, святая троица (один уже не в состоянии куда-либо идти) во главе с Серёгой, взламывает их крепость и представление начинается.

- Вот, знакомься, - обращается Серёга к собутыльнику, - вот эта старая иссохшая пизда мать моя, а этот вот, сынка мой. У-у-у, дармоеды. Скажи дяде, как тебя зовут. Говори быстро, ну, паршивец! Серёга на отмашь бьёт сына по лицу. Антонина Яковлевна в слезах бросается на помощь внуку:

- Серёженька, сынок, побойся Бога, да что ж ты делаешь то, окаянный! В ответ на жалкую просьбу о пощаде, Серёженька хватает старческую голову за загривок и со словами: «Отвянь, гнида!» бьёт её о стену. Немощная старушка теряет сознание и последние два зуба вместе с ним.

- Что уставился, потрох сучий, не хочешь говорить, да! Заговоришь ты у меня как миленький, как пить дать заговоришь, - Серёга за шею хватает сына и отрывает от земли. Тот начинает задыхаться и кряхтеть, - ну, скажешь дяде, скажешь! Миша весь красный пытается махать головой, в знак согласия. Отец разжимает клешню и тот с шумом падает.

Избиения и надругательства продолжаются ещё некоторое время, затем все удаляются вновь на кухню пить дальше…

Посреди ночи, когда муж с женой пребывали в крепком отрубоне, очнулся их друг, этот изверг. Прогремев пустыми бутылками и ткнув товарища в плечо, убедился что тот спит. Голова не соображала что творит. Сначала он надругался над женой друга своего. Но что-то ему не понравилось. Наверное то, что находилась Наталья в полумёртвом состоянии, и не подавала никаких признаков сладострастия. Тогда он посадил её на место, как было и пошёл изгаляться над успевшей прийти в себя Антониной Яковлевной. Прямо на глазах ребёнка, так любившего свою бабушку. На все Мишины уговоры: «Дяденька не надо!» дяденька лишь отгонял его рукой небрежно, как надоедливую муху: «Пшёл вон, стервец!». Насытившись старым телом мужчина преспокойно удалился, дав Мишке на память мятый полтинник: «На вот, пожрать себе купишь».

А обезумивший от страха Миша ночью топором зарубил своего отца, а потом, подумав, ещё и мать…

Tweet