На данный момент в зале не было ни одного посетителя, и Витя с тоской еще раз обошел по кругу все экспонаты. Пожелтевшие фотографии, обрывки полусгоревших писем, ржавые и гнутые, когда-то опаленные огнем или покореженные осколками стволы пистолетов и автоматов, сплющенные и с проеденными дырками неразорвавшиеся снаряды и мины какой-то застывшей фантасмагорией обдавали уши далеким шумом и гулом разрывов и свистом пуль, восстанавливали картинки - вокзалы под бомбежкой, колонны голодных беженцев, воронки и редкие осветительные ракеты, сопровождаемые время от времени одиночными винтовочными выстрелами в ночной период затишья на передовой.

Он еще раз скользнул взглядом по высокой - в два человеческих роста композиции в центре круглого зала - монумент, сваренный из осколков авиабомб и всяких других железяк из полей сражений более чем полувековой давности, на лохматые заусенцы которых были навешаны уцелевшими еще ремнями оружие и подсумки, кое-как отчищенные от ржавчины каски, выцветшие кителя и гимнастерки, порой с двумя отверстиями - входным и выходным. Потом его взгляд переместился обратно - к тому, ради чего он уже который раз приходил в этот музей.

Шлем лежал на том же месте - где же еще? - рядом с развернутым трофейным бумажником, с некогда первосортной, содранной с племенных баварских свиней, кожей, а сейчас такой же потрескавшейся как и у шлема; справа молча покоилась когда-то сильно проржавевшая, но потом начищенная до блеска и покрытая каким-то защитным слоем сделанная из винтовочной гильзы зажигалка, еще чуть в стороне - офицерская книжка и фотографии, очевидно вынутые из бумажника.

Совсем молодое улыбающееся лицо в пилотке, с ромбиками на стоячем воротнике, круглый белый фон с трещинами, почему-то в дань моде заштрихованный по краям. Н другой - то же лицо, уже в пол-оборота и с другим таким же - ускоренный выпуск, прямо перед отправкой туда, откуда многие не вернулись. И тут же - то же лицо, но уже несколько возмужавшее и с горькой складкой у рта, а глаза даже на черно-белом изображении - уже какие-то выцветшие; рядом - поразительно и даже неправдоподобно похожая на Вивьен Ли элегантная брюнетка со стандартной и казавшейся даже заученной жеманно-рекламной улыбкой, державшая на руках жизнерадостного, но немного осоловевшего карапуза - малыша, нет - малышку - в простом белом чепчике, с высунутым языком. Идиллия - просто и понятно, обычная для того времени картинка, казавшаяся бесконечно далекой и оторванной от действительности. И все же именно от нее Витя не мог долгое время отвести глаза - несмотря даже на то, что время было, в принципе, дорого - устроенный смотрителем обеденный перерыв, вероятно, заканчивался, в зал мог кто-нибудь зайти, и то, ради чего он пришел сейчас и приходил еще раз пять или больше, снова отложилось бы на день.

Витя еще раз тщательно огляделся по сторонам - в сонный зал никто так и не зашел, да и немногие захотели бы в жаркий июльский субботний полдень тратить драгоценное время на осмотр ненужных и безвозвратно испорченных временем древностей, заведомо предпочтя этому времяпрепровождение на пляже. И тогда он начал - и тут же закончил, потому что все действие заняло не больше пары секунд, потраченных на то, чтобы вдавить стекло вниз. Где-то далеко зазвенел слабый звоночек - сигнализация, но Витя не особо торопился, потому что точно знал, сколько времени потребуется для того, чтобы дойти к нему из ближайшего места, где могли бы находиться какие-либо охранники, а пенсионера-смотрителя вообще вряд ли следовало принимать в расчет.
Он осторожно отодвинул куски битого стекла и взял то, что было нужно - шлем и фотографию, которые тут же бережно засунул в рюкзак, и немедля направился по заранее определенному пути отступления.

Защелкнув задвижку туалета, он встал на унитаз и ножом подковырнул небольшое окошко. До земли было метра три, и с трудом протиснувшись ногами вперед, он осторожно проскользнул вниз, опираясь на руки, и поставил ноги на выступ. Снаружи конечно же никого не было - только аккуратно подстриженная и слегка потускневшая под беспощадным солнцем трава да далекий обрыв впереди. Здание музея располагалось на почти безлюдном в обычные, кроме праздников, дни большом участке над берегом реки - мемориальный комплекс памяти Второй Мировой пустовал, хотя на других площадках наверняка находилось пара экскурсионных групп из каких-то сумасшедших иностранцев - наверняка спятивших и вечно улыбающихся старичков-японцев с их бесконечно щелкающими фотоаппаратами, да просто случайно забредших прохожих.

Здесь никого не было видно, и только монотонно стрекотали кузнечики, слепящее солнце сильно пекло голову, а ветерок шевелил кусты по сторонам дорожки. Только отойдя уже довольно далеко от музея, Витя вдруг сообразил, что зря закрыл за собой дверь туалета на задвижку и неплотно прикрыл окно, так как это сразу же могло навести подозрение. Он ускорил шаг - теперь действительно надо было спешить - и все же не учел того, что обратный путь будет проходить через то место, где ему непременно захочется задержаться.

Площадка была окружена железным забором, сваренным из американских аэродромных плит с круглыми отверстиями, и вход на ее территорию был платным, однако когда он увидел то, что уже в который раз привлекло его внимание через эти отверстия, он понял, что слишком долго обходить периметр, чтобы попасть ко входу, да и дерево, примыкавшее к бурым плитам к одном месте, стояло слишком соблазнительно, чтобы не забраться на него и уже сверху хотя бы посмотреть за забор.
Жара, казалось, плавила некогда аккуратно покрашенную, а сейчас - местами облезлую сталь - как на нем, так и на других близлежащих объектах, и уплотненный раскаленный воздух над поверхностью, только подчеркивая красоту, заставил его сердце забиться намного сильнее.

Ил-2 сохранился намного лучше своих современников - Яков и Ла, а более современные Миги, стоявшие несколько в отдалении сейчас интересовали Витю очень мало - сердце билось все также учащенно, и все также не было рядом ни единого человека, когда он, нервно озираясь и кряхтя, взобрался на крыло, заглянул за стекло и увидел сиденье стрелка-радиста, а потом тронул защелку колпака кабины пилота. Неожиданно она со скрипом поддалась, и Витя с усилием поднял колпак. Тут же дохнуло невыносимым жаром и забившей нос пылью, но он упрямо перекинул сначала одну, потом вторую ногу и опустился на сиденье, с которого тут же вскочил, потому что его жар ошпарил ягодицы. Тогда он вынул добычу из рюкзака и сел, постелив рюкзак. Шлем и фотография лежали на коленях.
О самолете с горем пополам заботились - по крайней мере круглые циферблаты приборов - измерителей скорости, высоты и множества других параметров полета - были лишены пыли и сохранили стоявшие на нуле стрелки, а двойные рукоятками ручки управления сохранили свою обмотку, которую время от времени подкрашивали.

По-моему, она висела вот здесь, - подумал Витя, прикрепляя фотографию - ту самую, с похожей на британскую актрису девушкой, на свободное место на консоли справа. Да, точно здесь. Потом он осмотрел бросил взгляд на плывущие над ним красивые легкие летние облака и взял в руки шлем. Его кожа почти вся потрескалась и была жестковатой, особенно на наушниках, и он некоторое время просто гладил его рукой, потом поднес к лицу и понюхал. Уже давно подбиравшиеся слезы теперь выступили наружу, и он растер их потной рукой; тут же защипало глаза. Он шмыгнул носом и натянул шлемофон на голову, потом подумал, приподнялся и захлопнул колпак, все также остававшийся сделанным из лучшего, 1943 года выпуска, бронированного стекла.

Шум, из ничего появившийся в ушах, был двойным - чуть приглушенный, но все равно громкий гул мотора, который немного изменил частоту, а также снова и снова повторяющиеся из наушников два голоса - один четкий и ясный, а другой - еле слышный и прерывающийся треском помех. Солнце ушло куда-то вверх, а зеленый с коричневыми пятнами ковер земли стал изменять угол и, надвигаясь, подниматься, прямо на него, и Витя, совершенно ошеломленный и в полнейшем шоке от резкой перемены попытался встать, однако грудь тут же врезалась в застегнутый ремень. Инстинктивно он попытался придвинуть к себе руки, и вставшая перед колпаком огромная плоскость стала постепенно возвращаться в прежнее горизонтальное положение.
- Витька - ты что - мать твою - охренел совсем что ли? Не спал что ли пред заданием совсем? Или спирта перепил с шоколадом? - зазвенело ему прямо в ухо; в ответ он только закашлялся, и тут же услышал фразу, обращенную уже не к нему:
- Дунай, Дунай, понял вас, возвращаемся! - в ответ на треск и писк.
- Ты слышал, а? Курс меняй, придурок! Помнишь как Самохвалов вот так тоже - не спал, не спал, а потом то плакал, то смеялся - забрали в психиатричку, говорят, куда-то далеко, зато в тыл. Теперь отвоевался, точно уже.

Руки машинально - как ему показалось - плавно передвинули ручку вправо, земля опять приподнялась и надвинулась - только уже сбоку - и машина ушла в разворот, а солнце описало над кабиной круг.
- Как мы им жахнули - а? - он почему-то ЗНАЛ, что говорившего звали Вовка, и что Вовка сидел прямо за ним, только к нему спиной, и все время крутил головой во все стороны, а руки его лежали на стертых рукоятках тяжелого крупнокалиберного пулемета. Гашетки же, до которых Вите было можно легко дотянуться пальцами, готовы были пустить в действие еще две четыре машины смерти - два пулемета и две пушки.
- Смотри-то как полегчали - прямо как Мессер - разворот-то по кругу какой, а? - продолжал Вовка, и Витя опять подумал, что хорошо, что они использовали почти все бомбы.

Находившееся еще минуту назад далеко и казавшееся большим комом ваты облако резко придвинулось и тут же распалось на густой непроницаемый туман, оставивший на стекле следы влаги, и Витя, опять знавший, что надо делать, потянул ручку на себя, отчего спину вдавило в кресло, а машина, послушно взревев, вырвалась из тумана и поднялась над снова ставшей ватой облаком; вверху снова появилось солнце, и когда высотомер показал три тысячи или около того, Витя выровнял дифферент и проверил курс. Они направлялись к затерянному в лесостепи аэродрому.
- Слышь, Витек? А помнишь, ты говорил, что знаешь, как дрянь эта называется, которую мы попробовали - ну помнишь - я тогда шприцы у Аллочки из санчасти выпрашивал - ну которую фрицы себе перед вылетом колят? Ох и сильная штука - все чувствуешь и все видишь - так бы и стрелял, давил бы гадов! И шприцы у них крепкие - тогда парашютиста взяли - пока особистов ждали, я у него по карманам прошвырнулся - так представляешь, он себе ногу поломал, потому что в яму попал, а шприцу хоть бы что! Вот гад - еще и с собой взял дозу, да только вколоть не успел! Это самое - пертен… первинтин что ли?
- Перветин, - машинально сказал Витя, - да, неплохая вещь!

Только сейчас он ощутил, что внутренняя сторона левого локтевого сгиба слегка ноет, и улыбнулся. А ведь Вовка-то подумал, что засыпал я, - подумал он, - какое уж тут заснуть - доза-то мировая была! И хорошо, что так подумал - а то все спрашивает да спрашивает, вроде бы и не жалко, да болтлив паренек, еще проболтается кому-то - настучат, и прощай доставка - прикроют сразу!

Облако осталось далеко позади, он чуть снизил высоту, и колонна - всего лишь тоненький темный ручеек, впрочем хорошо различимый для опытного глаза, определилась сразу - на инструктаже экипажи предупреждали о каком-то остатке полка мотопехоты, почти разбитого, но сейчас старавшегося выйти из окружения и перейти линию фронта, который по каким-то только руководству известным причинам был проигнорирован и которому из-за какой-то переброски сил фактически давали возможность уйти восвояси.

- Ага, вот они, голубчики! - радостно заорал Вовка, - увидели небось, нет, наверно пока только услышали, да определили по звуку кто летит, да встрепенулись - сейчас будут из винтовок да из МП по нам палить, гаденыши! Наивные, мать их совсем! Давай уже, заходи на бреющий - щас побреем немножко!

Знакомое возбуждение охватило все тело, которое теперь под все продолжавшимся действием инъекции стало вдвойне послушным, и Витя бросил машину в крутой разворот, снова подняв и сместив с привычного положения землю; "летающий танк" разворачивался и снижался. Витя опытным глазомером определил верное направление и уже понял, что атаку удастся начать сразу же с первого захода - не дав немцам рассредоточиться; вряд ли истощенный и полуразбитый полк - всего пара сотен людей с ограниченными боеприпасами и наверняка без зенитных орудий или пулеметов - смог бы причинить одними винтовками управляемому опытным летчиком бронированному штурмовику какой-нибудь ощутимый вред, первая удачная атака нанесет гораздо больше потерь.

Первая же бомба, сброшенная из пике, достигла цели - в возникшем снизу рваном облаке разрыва с заструившимися во все стороны закрученными серыми вихрями исчезло сразу два бронетранспортера, а непрерывные очереди из пулеметов вздыбленной пылью сразу прорубили две длинных просеки среди разбегающихся в ужасе игрушечных человечков, многие из которых кувыркались и падали, чтобы больше не встать. Витя снова резко набрал высоту и начала заходить на второй круг - к совершенно дикому восторгу Вовки, истошная матерщина которого зудела в ушах. Однако повторный пролет над поредевшими рядами дал гораздо меньший результат - битые и обстрелянные немцы, бросив оставшуюся технику, быстро рассеялись по полю на достаточно большое друг от друга и потому безопасное расстояние.

Витя знал, что особой изюминке его летного мастерства, отточенного за год полетов, еще предстоит проявиться, и поэтому он развернулся, сильно сбросил скорость и снизился до минимально возможной высоты.
Ему снова - второй раз - повезло, ибо в любом стаде всегда найдется молодая, неопытная и необученная вожаком овца. Тот, кто за десятую долю секунды зафиксировался глазом летчика, относился именно к этой категории - иногда человек, даже пройдя через все ужасы боев и окружения, выживши благодаря хорошему контролю и внезапно его лишившись, снова пугается неоднократно виденного.

Долговязый и худой парень в каске, бросив автомат, бежал - сломя голову и в безудержном не поддающемуся описанию паническом ужасе - не сворачивая и не виляя - несся сквозь поле, попадая ногами в неглубокие ямки, и стучала об его бедра цилиндрическая коробка противогаза; он бежал, делая то, чего делать было ни в коем случае нельзя - в отличие от того, чтобы лечь и затаиться, превратиться в неподвижный и неотличимый от поверхности холмик. Витя поймал его взглядом, когда он как раз взбирался на небольшое возвышение и криво улыбнулся.
Самолет надвинулся на убегающего, немного поднялся и набрал скорость и сразу же под крутым углом резко пошел вверх; перегрузка снова вдавила пилота в кресло. Он не видел плодов своего искусства, и машина не ощутила ни малейшего препятствия, как не ощутила бы нагретая иголка, входя во включенный в летный паек добрый кусок масла в офицерской столовой, однако точно знал, что одно легкое движение винта заставило отделившуюся голову вместе с каской отлететь в одну сторону, а тело с хлещущей из шеи яркой струей - в другую. Потому что хорошие были учителя - как инструкторы летной школы, так и те с противоположной стороны, кто делал только что проделанное им еще в сорок первом.

Сзади надрывно застучал Вовкин пулемет и послышалось похожее на шмелиное пение жужжание, которое сразу же дало понять привычному слуху, что заблудившийся Мессершмидт уже, вероятно, должным образом оценил недавние забавные шалости "танка" с крыльями и теперь не отстанет - будет преследовать до конца, даже над чужой ему территорией, пока - если им теперь повезет - не опомниться у самого аэродрома, чтобы уже самому из всех сил улепетывать - и не уйти - от поднятого по тревоге звена Яков.

- Я скажу когда - виляет гад!!! - проорал Вовка, не отрываясь от пулемета и крутясь на своем сидении, - скажу когда тормозить!
- Не дрейфь - сам знаю - спокойно сказал Витя, однако все-таки не успел выстрелить, когда Мессер пролетел над ними, и шлепнули сверху по колпаку его тяжелые пули, с веселым звоном пробив с близкого расстояния в толстом стекле круглые аккуратные дырочки.

Немецкий самолет развернулся и начал с бешеной скоростью описывать новый круг, чтобы снова зайти сзади, а Витя тоже прибавил хода и с облегчением вздохнул, поняв, что преследователь неопытен, раз решился на такой шаг. Сзади снова раздалось усиливавшееся жужжание, Вовкин пулемет почему-то молчал; он конечно знал, что вряд ли попадет при таком положении, но для вида следовало бы обмануть глупца и придать некую видимость новичка, однако на разговоры времени не оставалось, и в нужный момент он резко замедлил ход и провалил самолет немного вниз. Истребитель проревел сверху, а Витя немного задрал нос и тут же поймал его в прозрачное яблочко мишени-прицела.
Снова чуть улыбнувшись, он нажал на все гашетки.

- Вовка! Готов, гадина! - закричал он, однако ответом было молчание и легкий треск в наушниках. К горлу подступил комок, и сразу померкла радость от вида косо несущегося к земле и оставляющего за собой густой и лохматый хвост Мессершмидта.

Грозовая туча обступила самолет сплошной непробиваемой чернотой, и когда началась болтанка и косые струи воды облепили весь колпак, Витя еще некоторое время, казалось, пил эту черноту и наслаждался ей, стараясь притупить боль. Потом он поднялся выше, и на приборах снова заиграли солнечные блики.
Когда руки немного расслабились на ручке, и машина приобрела стабильный курс, он скосил глаза на висевшую справа фотографию - новую, недавно присланную из дома. Малышка Люсенька в белом чепчике все также высовывала язычок, милая, родная Раечка - его непревзойденная Вивьен Ли - все также улыбалась широкой лендлизовской улыбкой; пение мотора порой превращалось в звуки фокстрота.

Никогда еще Витя не задумывался о том, что бабушка может быть такой красивой.

Ботинки стояли теперь посреди комнаты, и Брайан, пять минут назад вынувший их из покрытого грязной паутиной ящика, случайно найденного на чердаке, еще раз взял их в руки и осмотрел. Кожа, бывшая когда-то черной, местами стерлась и порыжела, а в трещинках застряли засохшие частички черной мази. Не беда, - подумал он, - протру бензином, потом уксусом, потом черным аэрозолем обрызгаю - будут как новые!
Он легонько постучал костяшкой кулака по твердому, со стальной вставкой, носку. Потом он перевернул ботинок и изучил подошву. На жесткой толстой коже были выдавлены три цифры - 196… четвертая была стерта. Ботинки были старые, однако их вполне можно было носить.
- Это ж как врезать кому-то - мало не покажется, - сказал он вслух и поставил ботинок на пол. Высокая и узкая, чтобы облегать ногу, верхняя часть упала.

Брайан Келли любил тяжелую и добротную грубую обувь, особенно высокие ботинки, на толстой подошве и со стальными вставками в носках - они придавали какое-то чувство завершенности и весомости.
Он встал и поволок тяжелый ящик по паркету, придвинул его к дивану и принялся извлекать остальное содержимое. Два продолговатых жетона на цепочке из круглых звеньев, выцветшая в желтых разводах панама с ремешком, пачка писем, перетянутая резинкой, фотографии - все в пыли, ибо лежало там, на чердаке, уже много-много лет - с тех пор как статный и мускулистый остававшийся таким до конца жизни отец, высокий и скромный Уильям Келли, старик Билли, навсегда окончил свои дела в этом мире.

Его взгляд снова упал на извещение. Заключение врачей психиатрической отделения, свидетельство о смерти - все не ново и не раз видено, однако сейчас, когда после стольких лет нечастых встреч под бдительным наблюдением санитаров человек наконец вырывается на свободу, чтобы отправиться только в одном направлении - на Мейплтаун Грейвъярд - маленькое кладбище, сопровождаемый стандартным набором фраз пастора о жизни вечной, эти бумажки вызывали приступ острой и невыносимой боли и тоски. Потому что умер тот, кто хоть и не очень и не вполне, но являлся тебе родным и законным отцом, который завершил свои земные дни совсем не вовремя - слишком рано, и совсем не там, где следует - в огороженном высоким забором учреждении.
Брайан всю жизнь считал, что герои достойны лучшей участи.

Он вытер слезы и опять посмотрел на ботинки. Седьмой, его размер. Надо сначала померить - и стал расширять шнуровку, чтобы можно было натянуть на ноги через лодыжки высокие тульи.
На улице стемнело и оглушительно прогремел гром, и тут же в окну застучали крупные капли, которые через минуту превратились в сплошной, прерываемый лишь частыми вспышками молний, летний ливень.

Когда он натянул и зашнуровал ботинки и прошелся по комнате, он заметил выпавшую из стопки писем фотографию, понял ее и включил свет в потемневшей комнате.
Отец - молодой и веселый улыбающийся лейтенант Келли - стоял в даже на фотографии казавшемся влажным ветру на фоне необычного вертолета без дверей, но с большим сквозным квадратным проемом над простой плоской платформой, на которой сидело еще двое или трое в одинаковой темной грязной форме с повязками на головах. Его правая рука лежала на засунутом за пояс большом пистолете, а левая обнимала испуганную узкоглазую девушку в рваном платье. Вдали виднелись пальмы, и ветер, срывавшийся с размытых лопастей вертолета, шевелили его волосы.

Снова прогремел близкий гром, и влажный ветер ворвался в комнату.

Потерявшая опору фотография плавно опустилась на пол изображением вниз. Открывшаяся обратная сторона обнаружила небрежную надпись с подтекшими чернилами: Songmi, 1968.