1 часть: http://udaff.com/creo/69239.html


Баня.
    Вернее, предбанник.
    Вдоль стен - узкие деревянные скамьи. Над ними металлические рогульки вешалок. В центре - два табурета. Кафельный пол, в буро-жёлтый ромбик. Высоко, у самого потолка, два длинных и узких окна.
    Хлопает дверь.
    Входит знакомый рыжий прапорщик и с ним два голых по пояс солдата. Лица солдат мятые и опухшие. У одного под грудью татуировка - группа крови. В руках солдаты держат ручные машинки для стрижки.
    - Всё с себя скидаем и к парикмахеру! - командует прапорщик. - Вещи кто какие домой отправить желает, отдельно складывать. Остальное - в центр.
    На нас такая рванина, что и жалеть нечего. Куча быстро растёт. Но кое-кто - Криницын и ещё несколько - аккуратно сворачивают одежду и складывают к ногам. Спортивные костюмы, джинсы, кроссовки на некоторых хоть и ношеные, но выглядят прилично.
    Банщики лениво наблюдают.

    Голые, мы толчёмся на неожиданно холодном полу и перешучиваемся.
    Клочьями волос покрыто уже всё вокруг.
    Криницына банщик с татуировкой подстриг под Ленина - выбрил ему лоб и темечко, оставив на затылке венчик тёмных волос. Отошёл на шаг и повёл рукой, приглашая полюбоваться.
    Всеобщий хохот.
    И лицо Криницына. Злое-злое.

    Обритые проходят к массивной двери в саму баню и исчезают в клубах пара.
    Доходит очередь и до меня.
    - Ты откуда? - разглядывая мою шевелюру, спрашивает банщик. Мне достался второй, поджарый, широкоскулый, с внешностью степного волка.
    - Москва, - осторожно отвечаю я.
    - У вас мода там, что ли, такая? Как с Москвы, так хэви-метал на голове!
    Вжик-вжик-вжик-вжик...

    Никакая не баня, конечно, а длинная душевая, кранов пятнадцать.
    Какие-то уступы и выступы, выложенные белым кафелем. Позже узнал уже, что это столы для стирки.
    Груда свинцового цвета овальных тазиков с двумя ручками - шайки.
    Серые бруски мыла. Склизлые ошмётки мочалок.
    Вода из кранов бьёт - почти кипяток.
    Из-за пара невидно ничего дальше протянутой руки.
    
    Развлечение - голые и лысые, в облаках пара, не можем друг друга узнать.
    Ко мне подходит какое-то чудище с шишковатым черепом:
    - Ты, что ль?
    Это же Вовка Чурюкин!
    - По росту тебя узнал!
    - А я по голосу тебя!
    Надо будет глянуть на себя в зеркало. Или не стоит?
    
    Выходим в предбанник весёлые, распаренные.
    Вещей наших уже нет.
    Зуб сидит на скамейке и курит. Банщик - Степной волк - подметает пол. У его совка скапливается целая мохнатая гора.
    Татуированного и прапорщика не видно.
    Мы разбираем форму.
    Поверх наших хэбэшек кем-то положены два зелёных пропеллера для петлиц и колючая красная звёздочка на пилотку.
    - А мои вещи?!
    Криницын смотрит то на Зуба, то на Степного волка.
    Зуб пожимает плечами.
    Степной волк прекращает подметать и нехорошо улыбается:
    - А уже домой отправили. Всё чики-поки!
    Криницын таращит глаза и озирается на нас:
    - Мужики! Ну поддержите! Это ведь беспредел!
    Зуб поднимается со скамейки и неторопливо выходит наружу.
    - Пойдём. В подсобке твои вещи. Заберёшь, - говорит Степной волк в полной тишине.
    - Да не, я так... - Криницын заподозрил неладное. - В общем-то... Хотя нет. Идём! - лицо его искажается решительной злобой.
    Банщик выходит.
    Криницым мнется пару секунд, натягивает трусы-парашюты  и следует за ним. На выходе, не оборачиваясь, он делает нам знак - Рот Фронт!
    - Совсем ебанулся, - роняет Ситников.

    Голубая майка, синие безразмерные трусы, хэбэшка, сероватые полотна портянок - всё выдано новёхонькое, со стойким складским запахом. Смутное ощущение знакомости происходящего. Не могу вспомнить, где об этом читал. Длинным выдаётся всё маленькое и кооткое, а коротышкам – наоборот, пошире и подлинней. У Гашека, в «Швейке», по-моему, так и было.
    Влезаем в форму, на ходу меняясь с соседями, кому что лучше подходит.
    Негромко переговариваемся. Все заинтригованы судьбой бунтовщика.
    Открывается дверь.
Входит Зуб.
Ставит табурет перед нами. Снимает сапог.
    - Сейчас будем учиться мотать портянки. Научитесь правильно - останетесь с ногами. Нет - пеняйте на себя. Показываю первый раз медленно и интересно...
    Все напряжённо наблюдают.
    - Теперь повторяем за мной... Ещё раз...
    Зуб осматривает наши ноги.
    - Что это за немцы под Москвой?.. Ещё раз!.. Наматывать правильно!

    Около меня Зуб удивлённо крякает.
    За неделю до призыва отец принёс из ванной полотенце для рук и неплохо натаскал меня в премудростях портяночного дела.
    Спасибо, батя.
    Зуб выделяет мне полпредбанника. Приносит второй табурет.
    - Показывай этим. А вы смотрите и всасывайте.
    Я второй раз в центре внимания.
    Невольно я начинаю копировать движения и интонации Зуба:
    - Показываю ещё раз. Ставим ногу вот так. Этот краешек оборачиваем вокруг ступни. Но так, чтобы...

    В один момент все поворачивают головы в сторону двери.
    Входит Криницын. С пустыми руками.
    За ним входят Степной волк и татуированный.
    Криницын молча поднимает с пола щётку и начинает сметать остатки волос в кучу. Татуированный протягивает ему сложенную газету:
    - В бумагу всё и на улицу, в бак у двери. Всосал?
    Голова Криницына низко опущена. Когда он кивает, кажется, он щупает подбородком свою грудь.

    Возвращаемся в казарму под утро уже почти.
    Наши сумки лежат на месте, заметно отощавшие.
    Сгущёнку и консервный нож у меня забрали. Осталась мыльница и конверты. Ручки тоже куда-то делись.
    Сержант Рыцк подводит нас к рядам коек. Они одноярусные, с бежевыми спинками. В каждом ряду их десять.
    Койки составлены по две впритык. В проходах между ними - деревянные тумбочки. По тумбочке на две кровати.
    К спинкам коек придвинуты массивные табуреты, вроде тех, на которых нас стригли в бане.
    - Отбой! Спать!- Рыцк указывает на табуреты: - Форму сюда сложить! Завтра будем учиться делать это быстро и красиво.
    - Товарищ сержант! Во сколько подъём? - Ситников уже под одеялом и крутит во все стороны башкой.
    - Завтра - в восемь. А обычно, то есть всегда - шесть тридцать. Спать!
    Рыцк вразвалку покидает спальное помещение и скрывается за одной из дверей в коридоре. Всего дверей четыре, не считая входной и двери в туалет. По две с каждой стороны. Что за ними, мы пока не знаем.

    С коек неподалёку, где кто-то уже расположился до нас, поднимаются головы:
    - Хлопцы, вы звидкиля?
    - Москва, область. А вы?
    - З Винныци, Ивано-Франкивьска, Львива...
    Хохлы...
    Не чурки, и то хорошо.


    Первый подъём прошёл по-домашнему.
    Часам к семи почти все проснулись сами - солнце вовсю уже било в окна.
    В восемь построились на этаже.
    Хохлы показали нам, где стоять. Все  из себя бывалые - третий день в части. А так, в общем-то, ребята неплохие.
    Всего нас человек пятьдесят.
    Рядом со знакомыми уже сержантами стоял ещё один - маленький, кривоногий, смуглый и чернявый, младший сержант.
    Рыцк провёл перекличку. Представил нового сержанта. Дагестанец Гашимов. Джамал.
    Получили от Гашимова узкие полоски белой ткани - подворотнички.

    Головы трещат. Многих мутит.
    Зуб поинтересовался, хочет ли кто идти на завтрак.
    - Прямо как в санатории! - лыбится Ситников.
    Меня он начинает раздражать. И, оказывается, не меня одного.
    - Завтра я такой санаторий покажу!.. - мечтательно произносит Рыцк. - Всю матку тебе наизнанку выверну!
    - А у меня её нет! - пытается отшутиться Ситников.
    Видно, что он растерян.
    - Зуб! - рявкает сержант Рыцк.
    На ходу стянув ремень и намотав конец его на руку, Зуб подбегает к Ситникову и смачно прикладывает его бляхой по заднице.
    Ситников падает как подстреленный, и ещё несколько минут елозит по полу, поскуливая сквозь закушенную губу.

    На завтрак никто идти не захотел.
    Сержанты не возражали, но приказали съесть все оставшиеся харчи.
    - Пока крысы до них не добрались, - объяснил Зуб. - Они у нас тут вот такие! - раздвинув ладони, младший сержант показал какие. - Больше, чем кот, мамой клянусь! Вот такие!
    Когда Зуб улыбается, он похож на счастливого и озорного ребёнка.

    До обеда подшивались, гладились, драили сапоги и бляхи, крепили на пилотки звёздочки.
    Толстый и какой-то весь по-домашнему уютный хохол Кицылюк научил меня завязывать на нитке узелок. Он же показал, как пришивать подворотничок, чтобы не было видно стежков.

    Разглядывали свои физиономии в зеркале бытовой комнаты.
    Я даже и не подозревал, какой у меня неровный и странный череп. Уши, казалось, выросли за ночь вдвое.
    “Мать-то на присягу приедет, испугается”,- невесело думаю я, поглаживая себя по шероховатой голове.

    Знакомились с казармой.
    Помещение состоит из двух частей.
    Административная часть начинается у входа - тумбочка дневального, каптёрка, ленинская и бытовая комнаты. Отдельно - канцелярия. Коридор - он же место для построения. Напротив входной двери - сортир. В нём длинный ряд умывальников, писсуар во всю длину стены. Шесть кабинок с дверками в метр высотой. Вместо унитазов - продолговатые углубления с зияющей дырой и рифлёными пластинами по бокам - для сапог. Сверху - чугунные бачки с цепочками.
    Спальное помещение делится пополам широким проходом - “взлёткой”.
    Койки в один ярус, по две впритык. Лишь у самого края взлётки стоят одиночные, сержантские.
    
    Построились на этаже.
    Знакомимся с командиром нашей учебной роты - капитаном Щегловым.
    За низкий рост, квадратную челюсть и зубы величиной с ноготь большого пальца капитан Щеглов получает от нас кличку Щелкунчик.
    К нашему ликованию, его замом назначен Цейс.
    Стоит наш унтерштурмфюрер, как и положено - ноги расставлены, руки за спиной. Тонкое лицо. Острые льдинки голубых глаз под чёрным козырьком.
    Щеглов по сравнению с ним - образец унтерменша.
    
    - Здравствуйте, товарищи! - берёт под козырёк Щелкунчик.
    Строй издаёт нечто среднее между блеянием и лаем.
    Щелкунчик кривится и переводит взгляд на Цейса.
    - Задача ясна! - коротко роняет Цейс. - Рыцк, Зуб, Гашимов! После обеда два часа строевой подготовки. Отработка приветствия и передвижения в строю. Место проведения - плац.
    - Есть!

    В столовую нас ведут, когда весь полк уже пообедал.
    Из курилок казарм нам свистят и делают ободряющие жесты - проводят ладонью вокруг шеи и вытягивают руку высоко вверх.
    Мы стараемся не встречаться с ними взглядом.

    - Головные уборы снять!
    Просторный зал. На стенах фотообои - берёзки, леса и поля. Горы.
    В противоположной от входа стороне - раздача.
    Пластиковые подносы. Алюминиевые миски и ложки. Вилок нет. Уже наполненные чаем эмалевые кружки - жёлтые, белые, синие, некоторые даже с цветочками.
    Столы из светлого дерева на шесть человек каждый. Массивные лавки по бокам.
    Удивительно - грохочет музыка. Из чёрных колонок, развешанных по углам, рубит “AC/DC”.
    Обед - щи, макароны по-флотски, кисель. Всё холодное, правда. Полк-то уже отобедал.
    Повара на раздаче - налитые, красномордые, - требуют сигареты.
    Полностью обед съедает лишь половина из нас.

    - Домашние пирожки ещё не высрали! - добродушно улыбается сержант Рыцк. Озабоченно вскидывает брови: - Ситников! Ты чего так неудобно сидишь? Сядь как все! Не выделяйся! В армии важно единообразие!
    Рота хохочет.
    
    Ощущения от строевой - тупость, усталость, ноги - два обрубка.
    Одно хорошо - каждые полчаса пять минут перекур.
    Вытаскивали распаренные ступни из кирзовых недр и блаженно шевелили пальцами.
    Злой и хитрый восточный человек Гашимов дожидался, пока разуются почти все и командовал построение. Мотать на ходу портянки никто не умел, совали ноги в сапоги как придётся, и следующие полчаса превращались в кошмар.

    Вечером - обязательный просмотр программы “Время”.
    Проходит он так.
    Телевизор выносится из ленинской комнаты - туда все вместе мы не помещаемся. Ставится на стол, стоящий в самом конце взлётки.
    Мы подхватываем каждый свою табуретку, и бежим усаживаться рядами по пять человек.
    На синем экране появляется знакомый циферблат, и я с грустью думаю о том, что ещё только девять, отбой через полтора часа, а спать хочется безумно. Нас всех, что называется, “рубит”. Сидящий за мной Цаплин упирается лбом мне в спину. Кицылюк вырубается и роняет голову на грудь сразу после приветствия дикторов. Чёй-то затылок впереди покачивается и заваливается вперёд.
    Речь дикторов превращается в бормотание, то громкое, то едва слышимое.

    “Мы так соскучились по тебе, сынок!” - говорит мне мама. “Как ты устроился там? Всё хорошо?”
    Я почти не удивляюсь, молча киваю и хочу сообщить, что завтра собираюсь написать письмо...

    Что-то хлёстко и больно ударяет меня по лбу.
    Я вздрагиваю и открываю глаза.
    Зуб и Гашимов направо и налево раздают уснувшим “фофаны” - оттянутым средним пальцем руки наносят ощутимый щелбан.
    Получившие мотают головой и растирают ладонью лоб.
    По завершении экзекуции сержант Рыцк, загородив мощным телом экран, объясняет правила просмотра телепередач:
    - Кто ещё раз заснёт, отправится драить “очки”. Сидим ровненько. Спинка прямая. Руки на коленях.
    Все выпрямляются и принимают соответствующую позу.
    Рыцк продолжает:
    - Рот полуоткрыт. Глаза тупые.
    Мы переглядываемся.
    - Что непонятно? - угрожающе хмурится Рыцк.
    Открываются рты. На лицах появляется выражение утомлённой дебильности.
    Сержант удовлетворённо кивает:
    - Смотрим ящик!
    Отходит от экрана. Там какие-то рабочие шуруют огромными кочергами в брызжущей искрами топке. Или хер его знает, как она там называется.
    Спать. Спать. Спать.

    Дневальный выключает свет.
    Ещё один день прошёл. Долгий, тягучий, он всё равно прошёл.
    Хотя духам и не положено, у всех заныканы календарики, где зачёркивается или прокалывается иглой каждый прожитый в части день.
    Мне становится нехорошо, когда до меня доходит, что здесь мне придётся сменить аж три календаря - этот, за 90-ый год, потом один целиком за 91-ый, и ещё половину 92-ого.
    Бля.