Обычно, сталкиваясь с необходимостью на неделю-другую снять комнату в чужом городе(не люблю гостиницы) и встречаясь с потенциальными сдатчиками, я старался тщательно отсеять из их числа всякого рода ебанутых. А в этот раз просто не было выбора - срочно приехал в Новосибирск по электронному письму, по которому невозможно было не приехать, денег и времени было немного, так что пришлось снять комнатёнку как раз у такого, с припиздью.

Странным он мне показался ещё при первом разговоре, ведь чего стоила хотя бы его внешность – костистое лицо с широко открытыми светлыми глазами, так широко, что, казалось, на веки просто не хватило кожи. Некоторое внимание приковывали так же и его уши – они были немного заострены кверху, да ещё и расположены почти горизонтально, что придавало его лысоватому черепу оттенок  некой демонической стремительности. Возрастом сразу за сорок, тощий задрот-сибиряк, холостой и никем не работающий нищеброд, существующий за счёт сдачи одной комнаты своей поёбанной, но зато расположенной недалеко от метро двухкомнатной квартиры.

Окончательно утвердился в своих подозрениях насчёт его ебанутости я на следующее же утро. Зевая и шаркая, я вышел из комнаты, чтобы умыться и почистить зубы. И увидел, что в коридоре у входа стоит сутуловатый, одетый по всей форме молодой милиционер. Милиционер встретил меня цепким взором, им же обшарил, отпустил, а затем всё свой внимание переключил, к счастью, на стоящего перед ним и одетого лишь в широчайшие трусы хозяина квартиры, а ещё точнее – на его паспорт.

- Остров, Николай Георгиевич, - прочитал милиционер вслух, и внимательно посмотрел хозяину в доброжелательное лицо, - Интересная, хочу заметить, у вас фамилия. Ударение ведь на втором слоге? Или на первом?
- Как вам будет угодно, - с лёгкой полуулыбкой промолвил оказавшийся Николаем Георгиевичем хозяин, медленно протягивая руку за паспортом, - Как вам будет угодно.

Милиционер, однако, паспорта не выпускал. Я, миновав их, вошёл в ванную и через приоткрытую дверь невольно услышал продолжение их разговора:

- Что же это вы, товарищ ОстрОв,  ведёте себя таким неприемлемым образом? Поступил на вас, что называется, сигнал. Что, дескать, вы оскорбили действием формирующегося гражданина. Точнее гражданку. Ещё точнее – группу формирующихся гражданок.

- Позвольте… Но это наверняка какой-то навет… Смею Вас заверить, что никакого оскорбительного действия я не предпринимал даже в помыслах. И уж тем более – в отношении чего бы то ни было формирующегося.
- А зачем же вы отобрали у девочек скакалку? Вчера, во дворе.
- Да причём же здесь оскорбление? И скакалку эту я вовсе не отобрал, а, как бы это поточнее выразиться, - выпросил у них.
- Тогда почему вы потом гнались за ними? 
- Поверьте, я не «гнались за ними» – это как раз они гнались за мной – если считать по кругу – через всю планету. Максимальное отставание.
- Вопросы, кстати, пока задаю я, если не возражаете.
- А я разве что-то спросил?
- Вы спросили «причём здесь оскорбление». Хочу напомнить вам, что дети – это цветы жизни, и любое посягательство на них или их имущество дОлжно рассматривать как оскорбление государства лично в целом и строго караться.
- Именно, именно. Лично в целом… Но ведь скакалку я им позднее отдал.
- Разрезанную на много частей?
- Исключительно из соображений безопасности. Ведь через отдельные кусочки этой скакалки тоже можно при желании фигурно прыгать, пардон – скакать. Если особым образом расположить их на асфальте. И обратите внимание – с гораздо меньшим риском запутывания и последующего падения!

Пауза. Затем голос милиционера:

- Вы на учёте где-нибудь состоите? Я имею в виду в каком-нибудь, например,  диспансере или там….? Предупреждаю, что скрывать бесполезно, я ведь всё равно проверю.
- К сожалению, не состою.
- А почему к сожалению?
- Ну, как я понял, вы ожидали моего состояния на каком-либо учёте, и даже, в какой-то мере, надеялись на это. Мне не хочется вас расстраивать.
- Да поставить-то недолго на самом деле. Я про учёт. Сами же говорите – «максимальное отставание». И я, признаться, всё-таки подозреваю, что вы употребляете что-то. Очень уж вы выглядите странно. Очень странно.

«Это точно» подумал из ванной я.
Стало слышно, как Николай Георгиевич Остров протяжно вздохнул, а затем молвил:

- Знаете, вчера, идя по улице, перед встречей со скачущими  девочками, кстати, я видел возле ларька, торгующего газетами, неплохо одетого молодого мужчину. Он стоял, притулившись к дереву и проделывал вот что: одновременно мочился и исторгал рвоту. К левому его запястью была привязана маленькая коричневая собака. А было-то, между тем, всего одиннадцать часов утра. Вот это, господин силовик, выглядело по-настоящему странно.

Снова пауза. Затем голос милиционера:

- Понятно. Что ж, думаю, что пройти небольшое обследование Вам всё-таки не помешает. Тем более, что жильцы подъезда давно уже жалуются на Ваши странности. Где у Вас тут телефон?

- Послушай, - громко сказал мне хозяин квартиры, входя где-то через полчаса ко мне в комнату, - мне тут надо с товарищем милиционером отъехать разобраться. Максимум недели на две.
Затем, уже гораздо тише он произнёс:
- Это просто какой-то служебный идиот, ничего не способный уловить в моих элементарных выкладках. Как таких туда берут? Надеюсь, что медицинские работники окажутся хоть немного адекватнее.
- Мне выселяться? – спросил я.
- Нет. Ты лучше вот что - поживи тут у меня, пока я всё улажу. Вернусь – сочтёмся.  Только в моей комнате ничего не трогай и блядей, я тебя очень прошу, не води.

Я удивился, но отказываться не стал. Что ни говори, а жильё рулит.
Николая Георгиевича увезли ровно на две с половиной недели, за которые в моей жизни и его квартире произошло немало событий, о которых можно было написать по отдельному, порой даже полупорнографическому рассказу. Скажу лишь, что Острова я всё-таки невольно обманул - по второму пункту его просьбы. Не то, что бы я постоянно водил в его квартиру шлюх, всё проще – та, которую я туда водил и ради которой вообще приехал, внезапно обрела эти самые признаки. Но не об этом.


Однажды я спьяну зачем-то навестил его в лечебнице, где за все сорок минут свидания он произнёс всего лишь две внятные фразы: «Такие вот делищи, мой хуйчатый друг», и «Ненавижу ёбаные спички».
Всё же остальное, что он говорил мне в тот день, было нелепейшим, тягучим бредом. Болезнь, судя по всему, прогрессировала.

Затем я сидел в вестибюле психушки, ожидая такси, и всё никак не мог уяснить, на что же, собственно, сдались Богу эти лишённые умственных сцепок хлипкие мясные конструкции, психи. Видимо, ему просто прикольно за ними наблюдать.

Через две недели лёг на землю первый  снег, а Острова, без видимых улучшений, выписали домой.
Первое, что он сделал, войдя в квартиру – выбросил из квартиры все спички, которые нашёл. Этот поступок он объяснил тем, что в лечебнице его наказывали внутримышечными инъекциями расплавленной серы, которая, застывая в мятежных мышцах, при малейшем движении причиняла лютую боль.
- А среди больных считалось, - рассказывал мне Остров, что если серу тебе вколят внутривенно, то самому сердцу будет больно биться, а мыслям – витать.
- А спички-то причём? – спросил я.
- Они в теме, - ответил он.

Скорее всего врёт. Кому может прийти в голову мысль колоть живого человека серой со спичек, да ещё и расплавленной. Бред.

После психушки он стал болезненно деятелен. Любимым занятием его стало высунуться чуть ли не по пояс в форточку, тихо и счастливо смеясь, и осторожно ловить снежинки, то пальцами, то губами. Он мог проделывать это часами, удивительным образом не простужаясь. Когда я посоветовал ему выйти для этого на улицу, чтобы упростить процесс, да и не вывалиться ненароком из окна, шестой этаж не шутка, он только небрежно отмахнулся от меня со словами:
- Это уже совсем не то будет. Чем выше – тем лучше.

«С чего у него так шифер-то покололо?» думал я, «Ведь не пьёт же совершенно».
Сумасшедший… Сшедший с общепринятого ума и идущий своей дорогой. Чаще всего это грязная, петляющая по замусоренной свалке тропинка. Но, как знать, может быть иногда эта недостижимая нормальным, запредельная дорожка по заснеженному и холодным солнцем озарённому хребту?

Странный момент – все сомнения в его ебанутости развеялись, однако жить с ним, деля жилплощадь, стало совершенно не страшно, а даже где-то наоборот. Что-то ведь меня держало так долго в этой небогатой конуре на Кропоткина, - ведь и дела свои я в этом городе уже закончил, обретя на всю жизнь ещё одну любовь, ещё одну печаль, а вот всё как-то неоправданно долго не мог себя заставить оттуда уехать. Очень почему-то не хотелось бросать Ловца одного.

А иногда (может быть это и есть та причина, по которой я продолжал находиться там), иногда в его бормотании мне слышалось то, что всё-таки выдавало в мутной водице его сознания сжавшийся в неделимую твёрдую точку, да, да – разум. Его разум, разум просветлённого сумасшествия, который силою своей, я часто и остро это ощущал, часто превосходил мой… Иногда я даже не выдерживал, хватал ручку и записывал, сколько успевал, его аритмичные, суматошные мысли, где, завёрнутая в тряпки рваного бреда, часто хранилась истина.

- Клоунистический похуизм налагает определённое вето на нормальность, ведь это своего рода маска, изнутри намазанная крепчайшим клеем – если оденешь её, то снять получится только с клочьями собственной кожи, поэтому-то я её и не надеваю -никогда… Пусть моё лицо кому-то не нравится, пусть даже оно не нравится мне самому – зато это моё лицо… Но я не об этом… Что ты там пишешь? Не прекращай, сейчас скажу что-то, как знать, важное… Ты молока купил? Нет? Нет, не записывай пока, важное будет дальше….  Вот сейчас. Знаешь, что меня поражает…. Знаешь что? Поражает, как это вы все, человечишки, не видите, а если видите, то не осознаёте….  Не осознаёте всей тонкости полупрозрачной, полупризрачной, тончайшей плёнки, которая каждую секунду отделяет тебя, меня и каждого от небытия, небытия, впрочем, в любом случае приближающегося… Вот как ты, да, лично ты умудряешься не чувствовать всей хрупкости жизни? Не чувствовать непоправимости всегда рядом витающего пиздецА? Ведь даже в летний солнечный день можно наткнуться прохладным пузом на нож или попасть на перекрёстке под грязный, глупо-беспощадный грузовик, либо удавят тебя девочки скакалкой, да мало ли что… Ты пишешь? Ну и дурак. Если ты не в силах этого почувствовать, то хули толку тогда писать… Что ты «всё понял»? При чём тут «быть осторожным и беречь жизнь»? Ведь не о постоянном страхе смерти я сейчас тебе говорю, нет…. А о светлом, слепом, полусвященном наслаждении каждой секундой несущейся сквозь нас, и нас вымывающей жизни, пусть даже такой нелепой и никчёмной, как у тебя, у меня… Ведь ты пойми, блядь, наконец, что ничего, ничего и никогда уже не вернуть.

Через неделю я всё-таки уехал. Смятый листок с этой записью – всё, что осталось от него, да и тот со временем вылинял, затёрся и пропал.

А где-то через полгода обстоятельства снова привели меня в столицу Сибири. Я вновь попытался заселиться к Ловцу, но открывшая мне старуха, без особых эмоций сообщила мне, что прошлой зимою Коля вывалился насмерть из окна.

Похоже, что снежинки всё-таки утащили его вниз, и иногда я даже вижу, как это случилось – тянулся, тянулся, смеясь, и тут дряхлая, годами и гнилью траченная рама поддалась, не выдержала, да и отпустила…
Я вот всё думаю – поймал ли он тогда?