I.

Первым делом он слепил снеговика. Обычного такого снеговика, какого часто делал в детстве — три снежных шара, куцые конечности, торчащий на месте рта окурок. В белую лапу вставил лопату, которой перед тем кое-как расчистил подъездную дорожку. Морковки для носа не нашел, а картошку использовать было как-то глупо, потому Леня воткнул в снежное лицо отломанную с водосточной трубы сосульку. Вместо глаз вставил две маслины, выуженные из банки.
Отошел, растирая покрасневшие руки, и остался недоволен — снеговик получился какой-то угрюмый, ссутуленный, словно понимающий где-то в глубине своей ледяной души, что слепили его не дети, и играть с ним никто не станет. Чтобы как-то оживить картинку, Леня пошел за дом, где припарковал машину, и, порывшись в чемодане, нашел ярко-оранжевый шарфик, подаренный ему на днях одной из сотрудниц. Та недавно вернулась из Киева, где работала на президентских выборах в поддержку «апельсинового» кандидата, и шарфов этих притащила оттуда целый ворох. Политический подарок был чересчур кричащим, чтобы он стал его носить, но Леня все равно зачем-то упаковал его, едя в Незабудкино, и вот на тебе — пригодилось.
Повязал шарф на шею снеговику, расправил концы с длинной бахромой. Ничего, сойдет…
С неба снова повалило белое. Зря дорожку расчищал, подумал Леня, отряхивая со свитера невесомые холодные пушинки. Топнув сапогами, чтобы стряхнуть налипший снег, вернулся в дом.

* * *

Постоял у окна, немного согрелся, растер пылающие щеки. 31 число, до боя курантов осталось всего ничего, а ощущения праздника нет. Всё-таки надо признать, что он уже не ребенок, и, катай снежки или не катай, ставь елку или не ставь, а былого не восстановишь...
Глядя сквозь окно на несуразного снеговика, он впервые запоздало пожалел о том, что позвал друзей к себе на дачу. В самом деле, глупо как-то — всем уже по 25, у некоторых уже свои дети есть, а он, наивный, надеялся в их кругу вспомнить детские ощущения. Такую несуразицу выдумал, прямо хоть приглашение отменяй. И сам обратно едь.
В детство ему хотелось редко, но метко. И, если задуматься, ничего противоестественного в этом не было. Светлые годы обломились довольно резко — это все отмечали, кто был хоть немного знаком с их семьей. Маму он, в принципе, не запомнил — только из ясельного возраста что-то, да и то смутно. А на Игрень, где располагался сумасшедший дом, папа их с сестрой никогда не возил, так что, по сути, впервые он увидел мать уже на похоронах, 7 лет назад. Посмотрел, удивился, отвернулся: непонятно: какая-то совершенно чужая женщина, седая, в морщинах, лицо восковое, обиженное. Разве такая была его мама? Даже заплакать как-то не вышло. Не хотелось.
Тогда же он впервые увидел мачеху — потасканную, крашеную пергидролем тетку с замашками буфетчицы. Так и не понял, зачем она приехала на кладбище — отца морально поддержать, что ли? Пока возвращались обратно в город, пообщался с ней немного и решил, что ноги его у них в доме никогда не будет. Об этом отцу и сказал, когда на поминках вышли покурить. Папа огорчился, он как раз собирался зазвать его в гости, но что уж тут: у новой жены своих детей двое, обе девочки, и лишние заботы их семье ни к чему, это понятно. Леня так и воспринимал отца с тех пор — как «их семью».
Квартиру отец ему не отдал, — не иначе, эта стерва не позволила. Зато осчастливил машиной и дедовской дачей в Незабудкино. «А то совсем в упадок придет» — его слова. Как будто не знал, что он туда все равно ездить не будет. Во-первых, электричкой хрен доберешься — почти час от станции топать надо. А на машине, так еще хуже — по таким дорогам вездеход нужен, а не раздолбанный «Жигуль». Во-вторых, знакомых никаких не осталось, скучно. Ну и, самое главное — сестра.
Аня пропала в девяносто третьем, как раз на Новый год. Как вспомнить — сразу дыхание спирает и хочется кулаком в стену ударить. Леня упросил тогда папу, чтоб оставил его в городе до вечера — с друзьями погулять. Сестренку, понятно, никто никуда не позвал — какие друзья у слабоумной? Старухи на скамейке перешептывались: в мать, дескать, пошла. В школе было проще — сплетникам из класса Ленька просто разбивал лица. Ну а взрослым рот как заткнешь? Так что отец, поразмыслив, увез сестру с собой, — убрали за день дом, нарядили елку. Вечером он Аньку запер, чтоб не ушла гулять в поле, ищи ее потом, а сам — на станцию, за Ленькой. Снега к вечеру навалило столько, что еле-еле продрался сквозь сугробы — вот как сейчас. На обратном пути колеса увязли, пришлось вдвоем машину толкать. Вытолкали в итоге, Ленька спину потянул, потом целый месяц ныла. А приехали обратно в Незабудкино — дом пустой. Печка пылает, а окно стулом высажено. И капельки крови на стекле.
Пока они бегали вокруг дома и кричали, окончательно затоптали все следы. Да и снег всё падал и падал. Переполошили округу, попортили праздник всему поселку. Отец сквозь те же сугробы рванул обратно на станцию, нашел там телефон. Утром милиция понаехала, привели собаку — та начала чихать, затошнила и упала в обморок. Оказалось, под снегом какая-то гадость была разлита, от которой теряется нюх.
Сестру так и не нашли. Вообще ни хрена толком выяснить не смогли, сказали только, что кровь на стекле была Анькина — третья положительная. А может, просто ленились в праздники работать. И логика непробиваемая: раз тело не обнаружено, значит, налицо похищение. О секс-рабынях тогда еще только начали говорить, но милицейские начальники, поигрывая умным словом «киднэппинг», «в принципе не исключали», что Аньку увезли куда-нибудь в Эмираты: всё-таки, красивая девушка — это всегда красивая девушка. А искать… Холод, пурга — ну кого тут отыщешь? Метелило так, что правоохранители, не скрываясь, прямо в «бобике» грелись самогоном — иначе работа не шла вообще. Ленька назавтра сам рванул в лесопосадку, прямо на ночь глядя, так его, полузамерзшего, еле нашли — отец в сердцах по роже надавал, чуть не прибил. Истерика…
Грянул заморозок. Сугробы всё продолжали расти — уже и дураку было ясно, что дальнейшие розыски ни к чему не приведут. Отцу, немым укором крутившемуся под ногами, всё чаще досадливо намекали, что за детьми следить надо, а не шляться где попало. Вот, мол, прошлой зимой тоже девочка тоже на коньках каталась — до сих пор не нашли. Тихий идиотизм: Анька, хоть и умела кататься на коньках, но уж точно ради этого не стала бы в окно сигать — в этом Леня был уверен железно. Да и озеро в четырех километрах, близкий свет. А пальтишко сестры в доме осталось, только сапоги исчезли. Так что про коньки им просто для отмазки трепали, ежу понятно. Но что поделаешь — когда следователь узнал, что у сестры не все дома были, тут же потерял к делу интерес, и брехал им уже все, что в голову придет. Кое-что все-таки было сделано, но так, чисто по протоколу: водолазы поныряли в полынью, воняющая перегаром милиция опросила соседей. И толку? Все ответы, как под копирку: сидели по домам, пили водку, никого не трогали...
А снег всё валил.
Следующие несколько месяцев они прожили в Незабудкино, как будто еще на что-то надеялись. Отца до марта таскали в областной центр на допросы, он там окончательно поседел. Злой стал, на Леньку начал кричать по любому поводу, ремнем обещал побить — как будто в первоклассники разжаловал. Ленька даже не обижался, — одевался демонстративно и уходил, до самого вечера потом по округе километры наматывал. Искал.
В начале весны вдруг дождались: пришло письмо с требованием выкупа — двадцать тысяч долларов. Отец заметался, побежал в милицию, потом по знакомым, заложил машину и квартиру — но писем больше не было…
Менты пожали плечами: ждите, если что — сообщайте. Потом как-то всё незаметно спустилось на тормозах и замялось. А когда снег полностью сошел, они вернулись в город.
Первое время было туго. Леня продолжал реветь по ночам, таскал в кармане Анькину фотографию, постоянно колотил друзей — припомнил всё, что они когда-то о сестре говорили. А папа после тех ссор его вообще перестал замечать — ходил где-то вечерами, пил непонятно с кем, работу чуть не бросил. Потом завязал, обратил внимание, что Ленька тоже уже выпивает, и сплавил его в Харьков — на учебу. Сам уехал в Одессу, откуда был родом — сперва вроде как подработать, а потом там и остался. Со строительством покончил, трудоустроился дальнобойщиком и связался с этой рыжей стервой, своей бывшей одноклассницей — она к тому времени уже была разведенкой, с довеском в виде семилетних двойняшек.
Леня сперва думал, что папа наконец-то нашел свою любовь, и только потом сообразил, что тот просто променял одного сына на двух дочерей. Горько, конечно, было сознавать, что отец всегда любил Аньку больше, чем его, ну да разве к пропавшим ревнуют? Тогда, не похоронах, он о сестре заговорил, а папа подумал, что это ему в упрек — может быть, и правильно подумал… Стыдно, небось, ему стало: напился водки, обнимал Леньку, как маленького, говорил чушь какую-то, что, мол, зря он на него сердится — ну разве возможно, чтобы отец не любил свою родную кровь. Это он так неуклюже намекал, что Ленька, как родной сын, ему всё равно ближе любых приемных дочерей — хоть Аньки, хоть этих, как их там… Маши и Тани.
Только Леньке эти оправдания до одного места были. Он-то всё равно понимал, что отец всю жизнь мечтал о дочери. А вместо этого родился Ленька. Уж как вышло… Но не надо ему было открещиваться так глупо, — он, пытаясь настоящие чувства спрятать, в результате только Аньку задел. Горько. Неужели забыл, как Ленька за сестру мальчишкам рожи раскрашивал? Да, он пацаном сопливым тогда был — но неужели любящий отец мог быть настолько близоруким, чтобы думать, что он, Ленька, так легко всё может забыть…
Что же до дома в Незабудкино — туда он с тех пор больше не ездил.
Там Ленькино детство навсегда осталось.

* * *

Не хочу никого видеть, подумал Леня, глядя на снеговика. Просто хочу отдохнуть. Едва-едва интернатуру успел закончить, и уже выдохся, как ломовая лошадь — такими темпами скоро от работы вообще воротить начнет. А ведь большое плаванье только начинается…
Но отдыхать не стал — все-таки гости. Перетащил в дом вещи, продукты, звенящие ящики с бутылками. На потертое кресло бросил костюм Деда мороза. Подарков, вообще-то, купить не успел, ну и ладно. Путь хоть дед Мороз будет в наличии, нарядим кого-нибудь.
Вытащил на середину комнаты стол, потом пошел в комнаты, рассмотрел две кровати и диван. На всех явно не хватит, придется тащить с чердака раскладушку. Хотя и этого мало. Разве что парами укладываться. Интересно, а Паша снегурочек привезет, как обещал? Или будет, как с травой на прошлый год — обещал целую коробку притащить, а вместо этого приперся с бутылкой шампанского. Ему это шампанское чуть об голову не разбили.
На всякий случай таки притащил из чулана лестницу, поднялся на полупустой, заплетенный сумраком и паутиной чердак с косым потолком. Окошки замело снегом, но света из люка хватало, чтобы кое-как осмотреться. Пока глаза привыкали к полумраку, он побродил туда-сюда, оставляя на запыленном полу отпечатки, рассеянно трогая расставленные у стены ящики. Найдя наконец раскладушку, спустил ее вниз; также заметил в углу, среди пожелтевших газет, старую лампу с зеленым абажуром. Снял и ее. Еще раз осмотрел полупустой чердак, обратил внимание на стоящий в углу чемодан, прикрытый клетчатой клеенкой. Вот — клеенка, как раз то, что надо. Прочертив на полу неровную темную лыжню, обнажившую доски, он аккуратно, чтобы не испачкаться, оттащил невесомый шуршащий ворох к люку, спихнул его вниз.
Любопытства ради щелкнул замком чемодана. Второй замок открыть не успел — он оказался сломан, и чемодан раззявил пасть, вывалив на пол кипу старых фотографий. Чертыхнувшись, Леня побросал фотоснимки обратно. Одну небольшую пачку, перевязанную синей лентой, сунул в карман пальто. Кое-как захлопнул чемодан, полез по лестнице. Та неожиданно покачнулась, и Леня едва не грохнулся на пол. Ухватился руками за края чердачного люка, поверхность ушла из-под ног, и лестница с глухим дребезжанием повалилась на бок. Пропустив через зубы ругательство, он неловко спрыгнул вниз. Лестница вроде цела, а вот абажур у лампы помялся, придавило железной ножкой. Щурясь, Леня потряс лампу, рассмотрел, как внутри болтается оборванная нить накаливания. Похвалил себя за то, что додумался захватить десяток запасных...
Отряхнул пальто, сбросил его на кресло. Тряпкой протер запыленную раскладушку, лампу и клеенку. В носу засвербело от пыли, и он с удовольствием, тщательно чихнул. Застилая стол клеенкой, обратил внимание, что ему по-прежнему зябко. Удивился.
Проверил печку — горит, но всё равно как-то холодно. В горнице тепло еще чувствуется, а в комнатах уже прохладно. Подбросил угля в брикетах, закрыл заслонку. Потопал на кухню — там вообще ноль. Сошел с синей выцветшей дорожки, нагнулся, зачем-то потрогал деревянный пол. Дерево старое, мать его — совершенно не хочет греться.
Пальто решил надеть обратно. Побродил по комнатам. Скучно. Помощнички что-то не спешат, а самому всей этой праздничной лабудой заниматься — такая тоска, что руки опускаются. Хватит и того, что он вообще тут хоть что-то сделал. Поразмыслив, вышел в горницу, пошарудел в привезенных ящиках, достал водку. Набулькал в стакан, выдохнул, выпил залпом. Потеплело. Отчего-то вспомнилась фраза: «так ведь музыка, она не в инструменте — в душе!»
Посидел, приходя в кондицию, рассматривая протертую клеенку. Вдруг, словно толкнуло изнутри — поднял лицо от стола. Глаза слипаются, голова тяжелая. Что такое? Кажется, сморило…
Оглянулся — за окном темно. В уши продолжал сверлить какой-то звук. Пошел в спальню, где сбросил вещи, выудил из барсетки вибрирующую мобилу. Номер Пашин.
— Ну? — спросонья мозги еле варили. — Где вы там?
Голос на другом конце был совсем слабым, периодически пропадал:
— Лень!... мы, это… Але!... Лень!.. Мы, это…
— Что это?
— …шину…
— Что машину?
— Раз…бали… бля…
— Чего? Разбили?
— Да! Да!
— Черт!
— Это… Андрю… урод…
— Так вы что? Не приедете?
— Не!.. Уже не полу…тся! Половина один…го!
— Блядь!
— Про… ти, Лень… Мы, блин… — Связь оборвалась.
Он некоторое время тупо смотрел на умолкнувшую мобилку. Бросил ее в кресло. Сел сверху, обхватил руками голову. По душе поползла тоска, захотелось заскрежетать зубами.
Вот тебе и Новый год.

* * *

Снег за окнами продолжал падать.
Сраное Незабудкино, подумал Леня, выйдя на крыльцо. Край земли. И домой теперь хрен уедешь — машина небось по самые стекла в снегу.
Связь резко испортилась: внутри дома телефон вообще отказывался работать. Он отошел метров десять по подъездной дорожке, где снега было уже по икры, раз десять попытался соединиться с Пашей. Глухо. Мда… Хорошо, что еды на целую толпу. Недели две можно жить без проблем. Задрав голову к темному беззвездному небу, Леня кисло хохотнул над собственной невезучестью и сам себя тут же одернул — настолько пораженчески прозвучал этот смех. Снова поковырял мобилу: черта лысого, «абонент вне зоны». Охренеть как весело.
Толкнул калитку, вышел на дорогу, освещаемую одиноким покосившимся фонарем — тут недавно кто-то проехал на тракторе, оставив глубокие ребристые колеи. Перебираясь из одной канавки в другую, зачерпнул сапогом снега, заорал от злости. Прискакал обратно на крыльцо, вытряхнул снег, сплюнул. Надо было прогноз погоды смотреть — тогда бы как минимум снегоступы взял. Или вообще… в городе остался бы.
Зашел в дом, треснул еще водки. Вытащил из сумки новогоднюю газету, посмотрел колонку гидрометцентра. Черт-те что, никогда от этих брехунов правды не дождешься: пятница и суббота — «чисто», а снег возможен только в воскресенье, да и то небольшой. Вот козлы! Это ж как надо пить, чтоб такой циклон мимо носа пропустить? Не зря у американцев есть выражение «врет, как синоптик» — пора и здесь такое же завести…
За выбеленными изморозью оконными стеклами плескалась чернота, падали редкие снежинки. Никто уже не приедет — это понятно. Леня от души выругался и залил хвост фразы еще ста граммами «смирновки». Злость постепенно стала проходить. В доме заметно потеплело — или это ему самому просто жарко?
Лениво охлопал карманы в поисках сигарет, вытащил пачку фотографий. На обороте, под синей ленточкой, разнокалиберные карандашные цифры: «1990». Им как раз с Анькой было по 11. Ему — еще, а ей — уже.
Распустил ленту, полистал черно-белые фотоснимки с неровно обрезанными краями — это он фотографировать учился. Мыльниц тогда никаких не было, потому Леня года три таскался с папиным старым «ФЭДом». Потом, вскоре после Анькиной пропажи, нечаянно разбил камеру, а новую они так и не купили. Фотолабораторию отец тоже постепенно пропил. Вот, только фотки на память и сохранились…
Анька на участке, держит в руках вырванный с клубнями картофельный куст. Анька возле колодца, прижимает к груди пустое ведро. Анька сидит на крыльце, над чем-то хихикает. Губы черные, будто шелковицы объелась — это Ленька со своих сбережений ей на 8-е марта фиолетовую помаду подарил, такая как раз в моде была. Жалко, папа потом эту помаду выкинул... А вот они с ней вдвоем — держатся за руки, оба серьезные, наверное, отец за что-то отругал, возможно, за ту же помаду. На Леньке только светлые шорты, на сестре — полосатое платьице. Она его вообще почти не снимала, переодеться было просто не заставить — сразу в плач. Носила эти полоски в любой сезон. Папа как-то даже схитрил, подарил ей на день рожденья точно такое же платье, только сестра, растеряша, не проносила его и месяца. Пошла с соседской девочкой купаться на озеро, а там чего-то испугалась и прибежала обратно в одних трусиках. Ленька с отцом целый час расспрашивали ее, куда делась обнова, но Анька так и не вспомнила. Думали, будет море слез, но она горевала над пропажей, к счастью, недолго — все-таки имелась запаска. К вечеру уже успокоилась, рассказывала, улыбаясь, что первое платье всё равно «любит-любит» и при этом гладила себя ладошками по всему телу — так потешно, что даже папа перестал сердиться, хотя первоначально собирался Аньку наказать.
Леню обуяла меланхолия, — он сам не заметил, как глаза отяжелели, и по носу сползла слеза. Фотки посыпались с колен на пол. Где ты сейчас, Анька? — подумал он. — Куда делась, сестрица? Найду ли я тебя когда-то?

* * *

К полуночи он допил водку. В теплом помещении Леню развезло, и он, сбросив пальто, вывалился во двор — покурить и освежиться. Еще несколько раз набрал Пашин номер, но тот по-прежнему оставался недосягаем. К тому же окончательно сел мобильник. Леня понял, что забыл посмотреть время, а наручных часов у него нет. Ругаться не было уже ни сил, ни желания, так же как и докапываться до зарядного устройства, оставшегося в бардачке машины. Черт с ним, решил он, опуская телефон в карман джинсов.
Подошел к снеговику. За несколько часов тот оброс снегом, глаза-маслины почти полностью спрятались под кустистыми бровями, сигарета намокла и поникла — налипший на ней снег создавал впечатление торчащей козлиной бородки. В тусклом свете единственного уличного фонаря могло показаться, что суровый снеговик притопал сюда прямиком с киевского Майдана, где весь декабрь отстаивал свои предвыборные идеалы — темный квадрат лопаты, зажатой в снежной лапе, вполне подходил на роль революционного транспаранта.
Повинуясь внезапному импульсу, Леня тяжело потопал обратно в дом, задел дверь и чуть не упал. Из дома он вышел спустя пару минут, неся в руках шапку Деда Мороза и открытую бутылку шампанского, с которой по руке лилась, пузырясь углекислым газом и капая в снег, белая пена.
Дверь оставил открытой, чтобы на снеговика падал свет из дома. Криво нахлобучил на него шапку, отстранился, пожевал обветрившуюся губу — та тут же треснула — и невесело хохотнул. Потом посерьезнел и насупился. Некоторое время стол, глядя себе под ноги и сплевывая в снег кровь со слюной.
— Дедушка Мороз, — проговорил он невнятно, крутя в руках бутылку. — Ты видишь, какая жизнь… Какое она говно. Говно блядское. Мы тут одни с тобой, так давай выпьем хотя бы. А?
Снеговик молчал. Несильный ветер чуть заметно шевелил отяжелевшую оранжевую бахрому на его груди. Лениво подрагивал красный помпон, повисший сбоку бесформенной белой головы.
— И вот, это… вот так оно всё как-то. Я на днях электронную почту разгребал, а там новая услуга, на этом, на сервере ихнем — «напиши письмо деду Морозу». Такая, знаешь, детская хуйня, непонятно даже, на кого рассчитанная. Но это не важно. Я просто подумал тогда, что мне ничего не надо. — Он переложил бутылку в левую руку, стряхнул с правой вытекшее шампанское. — Ну то есть, не то чтобы у меня всё есть… А что просто мне не надо ничего. Видишь, я после Светки даже девушку новую заводить не стал. Ну их всех… Но это не важно, это тоже хуйня… Дедушка! Я вот о чем… Я же не понял… А понял только счас… Но другое понял. Фу, бля. Это… Я тебе не буду стишки рассказывать или там танцевать, я уже так натанцевался за этот год… Я тебя просто прошу…
Он покачнулся и чуть не сел задом в снег. Шампанское снова с тихим шипением полезло из бутылки.
Где-то вдалеке проехал автомобиль. Всё снова стихло.
— Я… хочу. — Леня утвердился на ногах. — Хочу! Деда… Я хочу в этом году найти свою сеструху… Помоги мне, дед. А? Ведь есть же она, есть! Я верю…
Леня глубоко вздохнул — в горле запершило — сглотнул, пьяно и доверчиво помялся перед снеговиком. Зачем-то поправил на нем шапку, чтобы помпон висел сзади.
— Понимаешь, дед… Я у тебя никогда ничего не просил, я и не верил в тебя, потому что еще с пяти лет знал, что это просто папа в красном костюме — подсмотрел однажды, как он бороду напяливал… И это… Да! А вот Анька — она верила. Всегда верила. И не потому, что у нее, как там говорили разные уроды, ума не хватало, а просто она добрая всегда была. Ты не для меня, ты для нее это сделай…
Он сморкнулся в снег. Задумчиво пососал солоноватую губу, сплюнул — розовый плевок повис на подбородке, — поставил бутылку, вытер лицо рукавом.
— Вон, от меня даже отец сбежал. В Одессу свою. А знаешь, каково это, когда ты совсем один… Знаешь вообще, что такое семья? А, дед?
Он обошел вокруг снежной фигуры два неровных круга, потирая болящие от мороза ладони, снова взял шампанское.
— Ну, что? Молчишь? Знак согласия?
Леня помолчал еще несколько секунд, облизал губы.
— Ну, будем, — он присосался к бутылке.
Напиток обжег холодом горло, вяло выплеснулся наружу, потек по губам, подбородку, свитеру. Леня сплюнул, посмотрел бутылку на свет, зажал горлышко ладонью, потряс ее и окатил снеговика остатками шампанского.
— С Новым годом, дед. С новым счастьем…
Он забросил бутылку в сугроб, вытер руки об свитер и побрел обратно в дом.
Когда, меньше чем через четверть часа над Незабудкино затрещали салюты, Леня уже спал, свернувшись калачом в кресле. Голова с липкой ладонью, подложенной под щеку, покоилась на вытертом подлокотнике. На снятом и брошенном на стол бежевом свитере медленно высыхало пятно от шампанского.


II.

Утро вызывало отвращение: серость, ветер, мороз. Солнце белело в тучах бледной сортирной лампочкой.
Леня воткнул ноющую голову в сугроб, взявшийся тончайшим настом, взвыл от непередаваемой смеси боли и удовольствия. Поднялся с колен, с рычанием тряхнул отросшими за осень волосами — во все стороны полетело колючее снежное крошево. Потрогал губу — не кровит, вот и отлично.
Растираться снегом не стал — он уже не первокурсник, чтобы понтоваться перед окружающими, изображая «здоровый образ жизни». Собственно, и окружающих никаких нет, только этот белый уродец с лопатой.
Снеговик выглядел бодро. После ночного снегопада он стал еще толще, раздавшись в боках. Шапку запорошило белым, наружу глядел лишь помпон — его, наверное, всё время болтало ветром, потому и не засыпало. Розовые плевки и пятна от шампанского тоже скрыл молодой снежок. Вот и славно, подумал Леня с одобрением, — а то бы стоял, как обоссанный. Пусть уж лучше так…
Конец вчерашнего вечера виделся крайне смутно, но танцы вокруг снеговика сразу всплыли в памяти, когда, выбирая сугроб для «умывания», он увидел торчащее из-под снега зеленое горлышко с полуоборванной фольгой. В этом контексте мысль об опохмеле, конечно, была вполне актуальной, но сперва надо было заставить себя хоть что-то съесть.
Сжевав пару бутербродов и немного винегрета, который Леня, наплевав на приличия, черпал ложкой прямо из салатницы, он почувствовал себя несколько лучше. Пива уже хотелось не так сильно — «умываясь», он успел пожевать снега — но лечиться, так лечиться: вскрыв банку «Гёссера», он блаженно развалился в кресле. Тут же заныла спина, напоминая, в какой позе он провел ночь, и Леня, помычав, перешел в маленькую комнату, которую отвел для гостей. Здесь когда-то была его и Анькина спальня.
Упал на ближнюю к двери кровать, подрыгал ногами. Скучно. Можно, конечно, пойти погулять, но как-то не прикольно — там наверняка всё засыпало. И тучи такие, что в любой момент может снова повалить.
Интересно, подумал он, а что там друзья? Тачку ведь, в конце концов, можно и другую взять, разве нет? Хотя сугробы — это, конечно, такая лажа... А, кстати, вот — надо зарядить мобильник.
Отхлебывая на ходу пиво, он накинул пальто поверх байковой клетчатой рубашки, обогнул дом, проваливаясь в снег и незлобно матерясь. Машину привалило будь здоров — прямо не «Жигуль», а какой-то огромный сахарный пирожок. Пришлось вернуться, забрать у снеговика лопату и минут десять счищать снег. Залез в бардачок, достал оттуда зарядку для мобилы, заодно захватил с заднего сиденья кассетник. Лопату торжественно вернул снеговику. Ну и что, что ребячество, пооправдывался он перед собой, зато инструмент будет всегда под рукой.
— Под рукой, бля, — повторил вслух и скривился — постоянно чистить двор ему не улыбалось. В конце концов, не работать сюда приехал.
Воткнул зарядку в сеть, завалился на кровать, отхлебнул пива — после улицы жестяная банка была ледяной, аж зацарапало в горле. Лениво полистал газету. Телепрограмма — нафиг, всё равно смотреть нечего; подробности из жизни «звезд» — да пошли они в жопу, клоуны безголосые, вместе со своими собачками и крутыми тачками; прогноз и гороскоп — тоже туфта, все эти гороскопы с потолка берутся… Ага, «Зимний символ плотских утех». С иллюстрации пунктирным полумесяцем зубов-угольков скалился в объектив снеговик в цилиндре, ниже была подпись: «Ну кто перед таким красавцем устоит?»
Начиная клевать носом, Леня наугад прочитал несколько абзацев.

«Очевидно, подобными творениями могут похвастаться миллионы людей, ведь снеговиков лепят везде, где выпадает снег. И занимаются этим люди уже не одну сотню лет, не задумываясь, откуда взялась эта традиция и что значили снеговик и снежная баба для наших предков. Впрочем, даже специалисты не могут однозначно ответить на этот вопрос.
Некоторые, например, считают, что, поскольку в старину верили, что воздух населен непорочными небесными девицами (некогда принявшими смерть по чужой воле и после этого вечно повелевавшими туманами, облаками, снегами), то в их честь язычники устраивали торжественные ритуалы. Чтобы умилостивить безутешных небесных обитательниц, наши предки и лепили снежных баб, как бы возвеличивая небесных нимф на земле. Впоследствии этот обряд, разумеется, утратил первоначальный смысл. Матриархат изжил себя, и духом зимы стал являться мужчина-снеговик, к которому обращались с просьбами о помощи. Небесные нимфы оставили по себе след только в Восточной Европе, где снежная баба по-прежнему неотличима от фигур, найденных исследователям во время раскопок скифских курганов.
Любители и знатоки всяческой чертовщины считают, что снеговик — существо злобное и опасное. Не следует катать снеговиков в день полнолуния, а тем более, давать им в руки метлу на длинной палке. Ежели все-таки вы не удержались, необходимо разрушить снежного монстра до наступления ночи — иначе вам обеспечены дурные сны и головная боль. Это в лучшем случае. А в худшем — могут посыпаться травмы, неприятности дома и на работе, болезни, непонятный упадок сил. Жители Норвегии, которые называют снеговиков «белыми троллями», не советуют разглядывать снежное создание ночью из-за занавески – можно увидеть нечто такое, от чего не сможешь отделаться всю жизнь.
Кстати, не всех женщин устраивает, что в мире снеговики делаются преимущественно мужского пола, как в классической англо-саксонской традиции. Очевидно, это обстоятельство позволило британской исследовательнице Тришии Кьюсак выдвинуть собственную версию происхождения снеговиков. В своем научном труде, озаглавленном «Снеговик-сексист», она утверждает, что слепленный из снега человечек представляет собой «символ мужской похоти» и чуть ли не памятник извечной половой дискриминации. «Типичный снеговик — в шляпе, шарфе и с довольной улыбкой на лице, — пишет госпожа Кьюсак,— есть не что иное, как карнавальная фигура, символизирующая плотские утехи. Он, снеговик, всегда вне дома. Пока домашние готовятся к празднику, этот бессовестный повеса выискивает неприличных приключений, не пропуская мимо себя ни одной юбки».
Традиция лепки снеговиков, по мнению ученой дамы, восходит к XIX веку. Но на самом деле, истинное значение снеговиков и снежных баб давным-давно забыто. Их лепка из древнего мистического действа превратилась просто в веселую зимнюю забаву, и никто уже не вспомнит, кто и когда впервые слепил первого снеговика и вручил ему в руки палку — символ неиссякаемой похоти, оружия, угрозы…»

Ну и херня, однако, подумал Леня. Лучше бы анекдотов в газету насовали…
Он нетвердым шагом подошел к окну, посмотрел на снеговика, с умным видом причмокнул губами, собираясь что-то сказать. Забыл, что именно. Потом обратил внимание, что стекло разбито. По торчащим осколкам стекали капельки крови.
— Бля-адь…
Голова ударилась об пол, в мозгах пыхнуло и съежилось, медленно тая, черное пятно. Леня попытался вскочить, снова чуть не упал. Потом понял, что находится в спальне, вытянутая вперед правая нога накрыта складками смятой в гармошку дорожки.
В штанах было мокро и продолжало подтекать струйкой.
— Твою, блядь, мать!
Спуская на ходу джинсы, он выскочил во двор. Оставляя за собой желтую дорожку, неловко допрыгал до первого крупного сугроба. Оглядываясь по сторонам в поисках любопытных, но не пытаясь перестать мочиться — мочевой пузырь просто лопался, — пробурил в снегу шахту с неровными краями. Застегнулся, взял лопату, накидал на сугроб белой крупы. Затылок неприятно ныл — не так, как бывает с похмелья, а как если заснуть среди дня и не выспаться. Под волосами начала расти шишка.
Странный сон, подумал Леня, щупая ушибленное место. Это я заснул, а во сне ссать захотел. Пошел ссать, а дорожка под ногой поехала, вот и наебнулся. Так? Так. Это от пива всё — башка совсем затуманилась, сомнамбулой уже стал. Ну не блядство?.
На всякий случай всё же подошел снаружи к окну, потрогал стекло. Целехонько. И в наружной раме, и во внутренней.
Джинсы надо поменять, а то так можно и причиндалы отморозить, подумал он, чувствуя, что уже начал трезветь. Но хмель еще гулял в голове. Пока искал в кармане сигареты. вспомнилась прочитанная статья. Леня подошел к снеговику, прищурился с видом оценщика антиквариата.
— Интересно, а ты у нас кто — снеговик или все-таки Дед Мороз? — Он громко отрыгнул, погрозил пальцем. — Про Дедов Морозов в газете, знаешь, ничего не пишут... Наверно потому, что их не бывает. А снеговики зато бывают. Ага?
Через пару минут холод загнал его в дом.  Блин, как же это меня так срубило с одного пива, сонно удивился он, разглядывая мокрое пятно между ног. Даже обоссаться умудрился, как будто мне 5 лет. Теперь стирать придется.
Медленно стянул джинсы, бросил их на пол и улегся досыпать.

* * *

Вечером Леня достал из сумки неновый ежедневник с цифрами 2001, выдавленными на обложке, сел за стол, пролистал томик до первой чистой страницы и записал:

«1 января.
Сижу на даче, слегка злой. Паша и остальные меня кинули — встречать НГ никто не приехал. Говорят, машину разбили. Наверное, Андрюха пьяный за руль полез. Если так, то им, конечно, не до меня. А зря. Тут до фига жратвы и выпивки, да и вообще, я на даче не был кучу лет, так что пока что останусь здесь. Вообще, скучновато. Под вечер думал хотя бы прокатиться по этому сраному Незабудкино, но примерзли замки в «Жигулях». Отогревать лень, успею еще.
Ну и, всё-таки надеюсь, что Паша образумится и привезет баб. Какие там сугробы в «большом мире», я пока не знаю (в магнитофоне не работает радио). Здоровенные, конечно, это и к бабке не ходи — снег вчера весь день валил и сейчас вон снова валит. Но всё равно, если эти козлы не приедут, обижусь. Зря я, что ли, уборку тут делал?
Кстати, о сделанном:
— очистил двор от снега;
— растопил печь;
— слепил снеговика;
P.S. Это я вчера так трудился. Ну, а за сегодня ничего не сделал — только напился и нассал в джинсы. Слава богу, штаны есть запасные, целых две пары. А еще я видел странный сон, но о нем здесь не буду. Может, позже. Я сейчас пьян. И еще спать охота...»

Леня закрыл ежедневник, поводил пальцем по обшитой дерматином обложке. Думая о чем-то своем, поскреб ногтем полустершееся пятно от черного маркера, которым когда-то были закрашены буквы «ЕЖЕ». С абразивным звуком потер щеку, на которой уже отросла  светлая щетина, отложил ежедневник в сторону, встал.
Протопал в спальню, отсоединил от розетки мобильник, включил его, ввел пин-код. Мобила приняла код, загрузилась. Он набрал номер Паши, послушал.
Никакого ответа. Тишина.
— Ну вот, что за херня…
Выключил телефон, повторил процедуру. Мобила молчала. Рассмотрел экранчик — батареи заполнены полностью, а вот связь отсутствует напрочь — ни одной риски не чернеет в левом верхнем углу, где отображается сила радиосигнала. Неужели поблизости нет ретрансляторов? Да даже если бы их и не было — раз он сумел дозвониться до Паши в такой снегопад, да еще в новогоднюю ночь, когда линия перегружена, то почему не может сейчас, когда на дворе полный штиль?
Встроенные часы тоже показывали какое-то странное время: 11 часов утра. Удивительно — раньше мобилка никогда не сбоила. Значит, пора менять.
Глаза слипались, в горле начал зарождаться привкус перегара. Решив заняться телефоном завтра, Леня выключил его и положил его на стол.

* * *

Среди ночи он встал попить воды. В горнице была баклажка с минералкой, но она нагрелась. Зато на кухне стояла еще целая упаковка на шесть двухлитровых бутылок. Поскольку нагреть этот угол дома за два дня так и не удалось, Леня решил использовать кухню вместо естественного холодильника.
Разодрав целлофан, в который были затянуты бутылки, вытащил одну, с треском скрутил ей голову. Пока пил, босые ноги задубели. На хрена тут эту дорожку было стелить, подумал он с досадой, если она ни хрена не помогает.
Уходя, прихватил бутылку с собой. Скрипя половицами, протопал через горницу к разобранной кровати в глубине спальни. Какое-то время лежал, глядя в потолок. Потом заснул.
Под утро снова проснулся от жажды, опустил руку, нащупывая бутылку. Ничего не нащупал. Разлепил глаза, поискал. Нету. Закатилась под кровать, что ли? Вот дерьмо. И пол холодный, мать его, пальцы просто немеют. Недовольно бурча, сунул ноги в тапки и пошел на кухню. Свет фонарей падал в окна, резал заспанные глаза. Леня распечатал баклажку с минералкой, отпил. Вернулся в постель. Баклажку положил рядом с подушкой — на всякий случай.

* * *

Поднялся поздно. День пасмурный, делать ничего неохота. Автоматически заглянул под кровать — баклажки нет. Значит, приснилось. Мысли окончательно запутались. Сходил на кухню — холодно. Да сколько же можно топить, мать его! Нагреется этот дом когда-то или нет? Выходя, привычно погасил лампочку. Стоп — а разве он включал свет, когда ходил ночью на кухню? Точно нет — потому что в окна падал фонарный свет. Снова стоп — какие, к чертям, фонари — их тут нет в помине. Что же тогда светило? Луна? А как же толстый облачный слой?
От обилия вопросов заныла голова. Леня закурил, выглянул в окно. На голове у снеговика сидела ворона и, кажется, гадила.
Чего я тут вообще сижу? — подумал он. Эти уродцы на меня забили. Никто не приедет. Вообще, конечно, молодцы — тоже мне, друзья…
Замки он отогрел довольно быстро, но машина не завелась. Промучившись с зажиганием полчаса, обнаружил, что стрелка бензометра прилипла к нулю. Сплюнул. Покурил. Похоже, праздники удались.
Салаты испортились, пришлось их выбросить. Позавтракал парой шоколадок, запил их кофе. Сидеть в доме было уже невыносимо. Запахнув пальто, Леня пошел прогуляться. Сугробы, как неизбежное зло, уже не раздражали. Впервые после долгого перерыва рассматривая окраину поселка, он не мог не обратить внимание, насколько здесь всё пришло в упадок. Заборы покосились и вросли в землю, половина домой явно нежилых — а ведь было время, из каждой трубы курчавился дымок. Да и прохожие не были такой редкостью…
Ночное происшествие не лезло из головы. Леня курил, часто сплевывая под ноги, в размешанную шинами снеговую кашу, прокручивал в уме различные варианты — но беспокойство никуда не уходило. Ты же врач, говорил он себе. Должен понимать, как это всё происходит. Бывает же так: утром еще спишь, а надо вставать. И тебе говорят: подымайся, а то на занятия опоздаешь! И ты встаешь, одеваешься, идешь… Садишься в трамвай… А потом тебе вдруг кричат на ухо: да вставай же, твою мать! Так же и сегодня ночью: пить хотел, а проснуться не было сил. Вот организм и «приснил» самому себе, что пошел за минералкой. А по-настоящему встал только тогда, когда уже совсем сушняк замучил. Так? Вроде бы так. А когда же я свет включить успел?
На исходе третьей сигареты, когда уже защипало во рту, ему встретился первый человек. Какой-то замызганный парень в кирзачах с остервенением пер по обочине обломок бревна.
— С Новым годом, — сказал Леня.
— Ага, — согласился тот. — Вас тоже.
— А вы не в курсе?... У меня вот мобильный телефон — так он связь не ловит почему-то.
— У меня и обычного нету, — хмуро отрезал парень.
Уже вслед Лене он добавил:
— А связь тут правда, того, отсутствует нах... Мужики, бывает, ходят звонить в «телефонную будку» — то бишь, на водонапорку лазят. А так — даже и не знаю.
Где находится водонапорная башня, Леня примерно помнил. Добрался туда минут за пятьдесят, вскарабкался наверх по ледяным железным скобам, трижды пожалев, что не взял перчатки.
Окинул взглядом пустые белые поля, матовую пластмассу озера, безобразную мелкую россыпь неаккуратных построек, за которыми угрюмо темнела полоса лесопосадки. Да уж, блин, Незабудкино — такое не забудешь…
Телефон надежд не оправдал: до Паши дозвониться так и не удалось. Как и ни до кого другого.
«Но не стала осень зиму ждать, остаюсь я с вами зимовать» — тоскливо напевал он, спускаясь вниз. На высоте двух метров сорвался, больно подвернул ногу и громко, с чувством выругался.
Водка. Пить. Диван. Валяться.
Других вариантов на сегодня нет. А если и есть, то пусть идут на хуй.


III.

Рассвет четвертого дня застал Леню вне дома. Сидя на небрежно подметенном от снега крыльце, он, бледный, осунувшийся и заросший, жадно тянул дым из сигареты, покачивая головой в такт каким-то своим мыслям. Рядом лежал раскрытый ежедневник, исписанный мелким неровным почерком. На последней странице, шевелимой ветром, некоторые фразы были подчеркнуты:

«Точно помню, что выключал свет на кухне. Но почему он там горел утром?.. Еще: снова скрипел пол. Какое там еще в пизду «рассыхается», я что, совсем дурак? Печка горит неделю, не переставая, что там еще может рассыхаться?.. А в кухне обратная херня — такой холод собачий, что никакого холодильника не надо…»
«Только закрыл глаза — по векам побежали какие-то белые сполохи. Будто фонариком кто-то по глазам водит. Открыл глаза — ни хуя. Полная темень. И скрип этот. У меня от него скоро крыша поедет!»
«Как будто нахожусь на пороге чего-то. Кажется: вот еще чуть-чуть, и пойму, что происходит. Но когда утром просыпаюсь — снова ничего не понятно. Спать вообще не получается, нервы растрепались к черту, даже водка не расслабляет. На кровать кладу папашину двустволку — на чердаке нашел, «ИЖ-27».
«Сегодня не спал вообще, звуки слушал. Какое-то бормотание… А потом как ударило: это я сам с собой разговариваю. Пиздец. Это нелепо всё, но мне кажется, дело в снеговике… Он стал еще больше. Хотя снег ночью не шел — я же точно видел. И всё смотрит, сука — никак ему глаза не засыплет».
«Уже раз десять перечитывал эту сраную статью, но никак не пойму, в чем там соль. А сегодня сжег ее нахуй. Нету там никакого смысла, это я просто пью много. А как не пить, если нет никого? И уйти не могу. Не знаю почему».
«Последняя простыня осталась. Сегодня снова стирал трусы в казане. Как долбоеб. Проснулся с большим пальцем во рту. Я деградирую…»

Докурив, Леня положил ежедневник на колени. Из него выпала фотография Ани — верхом на пони, в своем любимом полосатом платье и белых босоножках. Красавица...
Он мельком глянул на фото, затолкал его на место. Взял шариковую ручку, которой были заложены страницы. Стал быстро писать, кусая губы.

«5 января.
Пить надо бросать. Совсем хуево. Сигнал не ловится, мобила не пашет, тачка не заводится. Вчера купил у мужиков бензин (наверняка спиздили где-то), залил — и ни хуя. Масло еще в первый день поменял. Пиздец. Ладно, хер с ним. Побуду тут до Рождества — и домой. Как раз дороги расчистят. Уже чистят.
В зеркало прямо хоть не смотрись — морда небритая, вокруг глаз очки фиолетовые. И всё кажется, будто за плечом кто-то стоит. Посмотришь, а это просто тени на стену падают. Разбил его к хуям.
P.S. Сегодня снова скрипел пол. Чтобы отвязаться, музыку включил, «Уматурман», так магнитофон накрылся на третьей песне — батарейки сели, я даже заснуть не успел. А еще: лампа с зеленым абажуром, которую вчера на чердак закинул — оказывается, на шкафу стоит. В темноте упала мне на голову. Думал, умру от разрыва сердца.
Блядь, это пиздец какой-то. Мне страшно. Тушу свет везде, оставляю только в комнате, а утром снова везде горит. Весело, а?»

* * *

Зимний день короток, как юбка куртизанки. Пытаясь обогнать наступающие сумерки, Леня торопливо шагал по главной улице Незабудкино. Морозный воздух приятно покалывал свежевыбритые щеки. Волосы были еще немного влажными, но шапку он одевать не захотел — не так уж и холодно. После уборки, мытья и смены гардероба настроение наконец-то слегка приподнялось, ночные страхи ушли, и душа захотела пива.
Улица тянулась и тянулась — длинная, изогнутая, словно спагеттина. Названия у нее, насколько он помнил, не было. Не было на пути и киоска, обещанного встречным мужиком, проползшем пару минут назад мимо него верхом на тракторе.
Проходя мимо магазина «МАГАЗИН» (одноэтажная шлакоблочная коробка, кое-как оштукатуренная, с раздолбанной скамейкой у входа), он обратил внимание на входящую внутрь девушку в голубой куртке, на вид  — примерно его возраста. Удивился: неужели в Незабудкино еще есть молодежь, — тем более, такая симпатичная.
Дошел до конца улицы, огляделся — дальше начиналось просто снеговое поле с редко торчащими голыми кустами. Никаких киосков. Леня хмыкнул. Наверное, бравый тракторист, говоря о «торговой палатке», имел в виду тот самый магазин.
Вернулся обратно. Девушка уже сидела на спинке скамьи с бутылкой пива, сковыривая с нее крышку зажигалкой. Глубоко вздохнула и сделал глоток.
— Пиво в такую холодрыгу? — он восхищенно выдохнул пар. — А вы за здоровье свое не боитесь?
Счас она скажет, — вали отсюда, умник, и я повалю, подумал он. Но девушка в ответ только засмеялась и пожала узкими плечами:
— Странно слышать такое от человека с мокрой головой.
— А, ерунда, — Леня, улыбаясь, потрогал волосы.
— Пиво тоже ерунда. — Девушка сделала глоток, провела пальцами по губам. — Но это всё же лучше, чем самогон. Шампанское в этом медвежьем углу раскупили еще за неделю до праздников.
— Вы не похожи на местную, — с удовольствием отметил он.
— Вы тоже.
Они рассмеялись.
— Местных тут за версту видно. Ходят в кирзе, цветастых платках и еще черт знает в чем, — девушка показала кивком на ковыляющую мимо древнюю старуху с палкой. Та неодобрительно покосилась на них через плечо и скрылась в магазине.
— Вот не ожидал здесь встретить натуральную блондинку, — восхищенно продолжал Леня. Собеседница собиралась что-то ответить, но ее перебил хриплый голос:
— Братишка, помоги, пару рублей, а? Надо до зарезу…
Сутулый алкаш в спецовке, которую, судя по запаху и количеству налипшей грязи, не снимал в течение последних трех лет, покачивался на ветру, просительно шевеля пальцами правой руки.
— На, — Леня сунул ему горсть мелочи. Буркнув что-то невнятное в знак благодарности, проситель поплелся в магазин.
— Там водка на разлив, — пояснила девушка. — А вообще, зря вы ему денег дали. Счас целая орава набежит. — Она нахмурилась. — Достали уже вконец. Тут всё население состоит из стариков и пьянчужек типа этого — работы им нет, а выпить охота. Самогон — вместо валюты.
— Ну, ораву я поить не собираюсь. Я им не касса взаимопомощи. — Леня посмотрел девушке в глаза. — А вы, извиняюсь, не хотели бы выпить шампанского? Вместо вот этого вашего… — Он ткнул пальцем в ее «Белое Черниговское». — У меня дома целый ящик, а пить некому. Друзья не приехали.
— Не знаю, — девушка неуверенно покрутила в руках бутылку. — Мешать не хотелось бы.
— Понимаю. Ну, чтобы не мешать это дело, мы можем погулять по поселку пару часиков. Поболтаем. А там и шампанского можно…
— Да нет, я не об алкоголе, — девушка против воли снова заулыбалась, отчего на ее щеках проступили ямочки. — Я просто вам не хотела мешать.
— Ай, бросьте, — он отмахнулся. – Знали б вы, как мне там скучно одному… В четырех стенах скоро вообще отупею. Кстати, меня звать Леней.
Он подал ей руку, и девушка спрыгнула со скамьи. Проследила взгляд, которым он окинул напоследок скамейку, и сказала, краснея:
— Я бы не стала садиться на спинку, но уж очень скамейка грязная. А я по поселку, если честно, уже сегодня нагулялась так, что ноги не ходят. — Она поправила желто-льняную прядь, выбившуюся из-под шапочки. — Кстати, приятно познакомиться. Я Нина.

* * *

— ...а когда меня совсем достанут, приезжаю сюда, и слегка попускает. Правда, тут заняться особо нечем, разве что книжки читать. Но от своих отдыхать тоже когда-то надо.
— Ага. — Леня с удовольствием внимал низковатому голосу спутницы. Под ногами ритмично хрустела глазированная корочка наста. — И часто вы так отдыхаете?
— Обычно на новогодние, ну и еще в отпуск. Может, конечно, и чаще бы приезжала, если бы было с кем общаться. Но сами видите, кто тут остался...
— И много с вами людей живет? Осторожно, тут яма...
— Ничего, я в сапогах. — Нина улыбнулась. — А народу у нас прилично. Кроме родителей еще дедушка, а еще брат с женой и ребенком. И всё это в трех комнатах.
— Ничего себе... — Леня присвистнул. — Я вот в общаге доживаю последний год — мне, как старосте этажа, разрешили после дипломирования еще пожить какое-то время. Так вот, три человека — и тех я убить готов. Галдеж такой, прямо хоть вешайся. Кстати, мы пришли. Вот моя калитка.
— Ну, просто надо расслабляться уметь… — Нина бросила окурок под ноги. Леня сделал последнюю затяжку и выстрелил своим «бычком» через дорогу. Окурок зашипел в сугробе.
— Ну вот и расслабляюсь. Кстати, я тут давно не был, так что не удивляйтесь, что все на фиг разваливается…
Скрипнули петли. Он пропустил девушку во двор, сам вошел следом.
— Да нет, всё нормально, — сказала Нина. — Так чистенько…
— Я каждое утро снег разгребаю. Всё равно делать нечего. А то, что дом до сих пор не завалился — так это не мне спасибо, а дяде Пете.
— А это кто?
— В общем-то, и сам не знаю. Когда мы поняли, что сюда ездить не будем, отец сперва хотел дачу продать. Но потом передумал и нанял какого-то старичка, чтобы тот за домом посматривал. Тот смотрел какое-то время, а потом умер.
— Здесь, что ли?
— Что «здесь»?
— Умер.
— Нет, в областной больнице. Почки отказали. Года три назад, я тогда еще в академии учился…
Они подошли к дому.
— А это что? — удивленно спросила Нина, увидев снеговика.
— Ну… Снеговик, — видя пристальный интерес к его творению, Леня отчего-то смутился.
— Злой он какой-то, — девушка стянула вязаную шапочку, светлые волосы рассыпались по капюшону. — Его, наверное, в плохом настроении лепили.
— Ну, может. Но он единственный, кто скрашивает здесь мое одиночество.
— Вы с ним придерживаетесь одинаковых политических взглядов? — она с улыбкой показала на оранжевый шарф, видневшийся из-под снега.
— Нет, я вообще в этот раз на выборы не ходил. Работы хватало.
— А кто вы по профессии?
— Врач я, хирург. — Леня отомкнул дверь. — А шарф этот у меня случайно оказался.
— Ясно.
— Можете тут не разуваться, пол не сильно чистый.
— Ага, спасибо.
Нина уселась на табуретку возле клеенчатого стола. Он принес шампанское.
— Я, кажется, помню вас, — сказала девушка, устало вытянув ноги. — Это ведь в вашей семье девочка пропала?
— Да, — буркнул Леня, с легким хлопком открывая бутылку. — Моя сестра… Вы, кстати, в кресло садитесь, там удобнее.
— Спасибо. — Нина перебралась в кресло, на спинке которого уже висела ее куртка.
— А что, вы помните Аню? — Леня разлил напиток по одноразовым стаканчикам.
— Лично ее — нет. А вот сами поиски — помню. В тот год еще было много-много снега, вот как сейчас…
— Да, это точно, — кивнул Леня.
— А еще от нас за два дома жила девочка, которая тоже пропала, только это еще раньше было. Ту девочку я знала неплохо, ее Надей звали. Она, кажется, в озере утонула.
— На коньках?
— Да, да. Вы тоже помните это?
— Нет, не помню, просто люди говорили. — Он поднял стаканчик. — Ладно, давайте — за встречу…
— Можно на ты.
— О’кей. Давай за встречу.
— Давай.

* * *

Утром пили кофе с лимоном. Каждый размышлял о чем-то своем.
Дом провонял свечами — это Нина, найдя на столе пачку, предложила добавить немного романтики в обстановку. Сам он после секса быстро вырубился и спал без снов. А его гостья еще вставала, чтобы потушить свечи. Впрочем, правильно сделала — свечной запах Лене никогда особо не нравился.
— Когда ты уезжаешь?
— Сегодня, — девушка подула в чашку. Она была уже полностью одета, но не накрашена — Леня, несмотря, что с похмелья, каким-то образом сумел уверить Нину, что она великолепно выглядит и без помады. Впрочем, это действительно было так.
— Что так рано?
— Надо ехать… Уголь кончился, дом топить нечем. Холодно.
— Возьми у меня. В брикетах. Я тут не собираюсь всю зиму жить.
— Да нет, Леня, — она вздохнула. — Ехать все равно надо. Сегодня сочельник. Мне желательно уже завтра на работу выйти…
— Так праздник же.
— Вот именно. Знаешь, как по праздникам в «справку» звонят? Телефоны дымятся. Я вещи еще вчера упаковала.
— Жалко, — Леня уставился в окно.
— Ага. А гляди зато, как солнце сегодня яркое.
— Точно.
— Классно так. Я, наверно, даже шапку одевать не буду.
— Правильно. Я вообще никогда шапки не ношу. И шарфы тоже.
— Всё снеговикам отдаешь?
— Ага. Они же на улице, им всегда холодно…
Смеясь, они допили кофе. Встали, вышли на крыльцо. Закурили.
— Слушай, — вспомнил Леня. — У тебя мобила есть?
— Не-а, — она помотала головой. — Но могу тебе свой домашний записать, если хочешь.
— Да я другое в виду имел… — посмотрев девушке в глаза, Леня прикусил язык и достал ручку. – Ладно, это неважно. Диктуй.
— А всё-таки, что ты имел в виду? — спросила она, когда телефон, записанный на сигаретной пачке, исчез в заднем кармане его джинсов.
— Да что-то со связью тут такое… Не могу дозвониться никуда.
— Ну, ничего удивительного. – Нина стряхнула пепел, обвела рукой вокруг себя. — Деревня же…
— Ай, ну не до такой же степени. — Он досадливо взъерошил пальцами челку. — А то я прямо как на необитаемый остров попал…
— Ясно. Ты сам-то в город не собираешься?
— Да нет. Боюсь машину бросать, а то местные умельцы в два счета раскурочат, ищи их потом. А пешком по этим сугробам… ну его на хрен!
— Всё еще надеешься, что друзья приедут?
— Нет, — признался он. — Да и хрен с ними. Просто у меня еще такое ощущение, что меня здесь что-то держит.
— И что же?
— Не знаю… Может быть, мое детство.
— Поэтому ты и слепил снеговика?
— А черт его знает… — Он пожал плечами, бросил в снег окурок и затоптал его. — Наверно. Ну и это… Я слишком долго бегал от самого себя. Столько накопилось всякого на душе… Работа вот, например…
— А что работа?
— Да так. Ладно бы людей лечить, а то ведь везут сплошную пьянь с резаными рожами, вечно ты им должен чего-то... Такое, в общем... А здесь идеальное место для того, чтобы подумать над своей жизнью.
— Да. Здесь так тихо…
— Тихо аж до жути, — чувствуя, как дрогнул голос, Леня слепил снежок, кинул его через забор. — Я темноты с пяти лет не боюсь. А тут, как ночь, сразу как-то не по себе становится. Сон испортился, мысли разные в голову лезут. Прямо стыдно…
— Ничего стыдного, я тебя понимаю. Это всё потому, что рядом нет толпы, к которой ты привык по жизни. У меня тоже такое было, когда я в одиночку сюда ездить начала. Это ничего. Несколько дней — и всё пройдет.
— Ага. Контраст, конечно, такой, что крыша едет. Но я упрямый. Понял, что не уеду, пока этот страх не поборю… А то себя уважать перестану.
— Ну, я надеюсь, сегодня-то тебе жутко не было?
— Нет, совершенно, — Леня расплылся в улыбке.
— Тогда я спокойна... Кстати, зачем ты свечи потушил? — спросила Нина, выходя за калитку. — Я утром видела, они и до середины не догорели.
Он дернулся, как от удара. Сглотнул.
— Да так… э-э-э… Пожара побоялся. Мало ли…
— А, ну ясно. — Она сбавила ход, остановилась. — Ладно, Лень, мне пора... Звони.
— С Рождеством, Нин.
— С Рождеством.
Помедлив несколько секунд, они сделали шаг друг к другу и надолго соприкоснулись губами. Потом Нина повернулась и, ни слова больше не говоря, пошла прочь от калитки.
Я снова остался один, подумал Леня, глядя, как ветер треплет пышный хвост, в который девушка стянула волосы на затылке. Что я там сказал ей: «не уеду отсюда, пока…» Пока — что? Вот что? Разве я знаю…

* * *

Скрип половиц начался около полуночи — словно шаги, медленные и неуверенные. Звук доносился то из одной, то из другой комнаты, потом затих. Проснулся Леня не из-за него — уже привык, — а из-за непонятного стука, как будто что-то упало. Перекатившись на край кровати, быстро нащупал двустволку. Потом осмотрелся. Причиной беспокойства оказался мобильный телефон — оставленный с вечера на подоконнике, теперь он лежал на полу.
Подняв мобилку, Леня вернулся на кровать. Некоторое время рассматривал поцарапанный корпус с темным, безжизненным экраном. Уже собирался сунуть телефон под подушку, как внутри неожиданно сработал вибратор.
Рука рефлекторно разжалась, телефон шлепнулся на простыню. Шарахнувшись, Леня неловко упал с кровати, следом свалилось ружье. Из сжавшегося мочевого пузыря вытекло несколько горячих капель.
Зарычав, как разозленное животное, он быстро встал на колени и схватил телефон. Сжал в кулаке с такой силой, что внутри что-то хрустнуло, и по экрану пролегла трещина.
— Хватит, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.
Вибрация прекратилась так же резко, как началась.
Одновременно с этим в кухне включился свет.
Леня встал с колен. Он был полностью одет — на ночь не снял даже сапоги. Сунул телефон в карман, подобрал двустволку, вышел в горницу, оттуда — в кухню. Задумчиво погладил пальцами покрытый инеем выключатель. Увидел, как изо рта начал выбиваться пар, потом ощутил сильный холод.
Стол тоже заиндевел. Он подошел, протер столешницу рукавом, повернулся, сел на край задом. Потер руками болящие, сухие от недосыпа глаза, прислушался к бешеному сердцебиению.
— Выходи. — Попросил он. — Хватит уже. Покажись, кто ты. Я не испугаюсь.
Несколько секунд ничего не происходило. Потом от стены отделилась тень — видимая и невидимая одновременно, словно марево над костром. Под ней скрипнул пол. Леня моргнул, потом еще раз — от холода начали слипаться ресницы. Воздух обжигал легкие. Чувствуя, как немеют и примерзают к прикладу пальцы, он осторожно отложил двустволку. Пар от дыхания мешал видеть — пришлось закрыть рот ладонью. Тень, имеющая смутные очертания приземистой человеческой фигуры, медленно прошла до середины кухни, сделалась ниже и вдруг пропала, словно всосалась в пол.
Леня слез со стола, вышел в центр кухни. Задрал половик. Сощурился. Несколько досок здесь были подогнаны не очень плотно — при внимательном рассмотрении было видно, что гвозди, которыми они были прибиты, уже вытаскивали из гнезд.
Поддев доски ножом и вырвав их, Леня снял несколько слоев хрустящего заиндевелого полиэтилена, вынул кирпичи, уложенные на смерзшийся песок. Под песком обнаружилась тонкая бетонная крышка, при ударе кулаком отозвавшаяся пустотой. Он встал на колени и пробил ее прикладом.
Из пробитой дыры хлынула спертая вонь. Сглотнув, он задержал дыхание и склонился над отверстием.
Рассмотрел немного, но ему хватило. На глубине полуметра лицом вниз лежала детская мумия, из-под запыленных волос тянулся обрывок затянутой на шее веревки. Мыча и плача, он пробил еще одну дыру, увидел рваный лоскут полосатой материи, красный сапожок. Еще один обтянутый коричневой кожей череп с проваленным лбом. Заржавленное лезвие конька.
Откинулся со всхлипом. Слезы, замерзая, кололи и резали глаза.
— Боже, — выдохнул Леня. — Боже.
Щелкнул выключатель, свет погас. Из-под пола что-то потянулось с тихим шуршанием — он не видел, что. Тело почти полностью онемело, лоб ломило ноющей болью.
Свет включился. Ленины руки потянулись к лицу, смяли щеки, как пластилин. Словно во сне, он наблюдал, как из дыр в воздух поднимаются две бесцветные струйки, уходят к потолку и исчезают в нем.
Свет загорался и гас еще несколько раз. Потом всё прекратилось. Ушло.
— Прощай, — прошептал Леня.
«Будь хорошей нимфой», — подумал он, прислушиваясь к стуку собственных зубов, и осознал, что в кухне потеплело. Значит, мелькнуло в голове, действительно — всё...
Там, на полу, он просидел, глядя в одну точку, еще почти час. Бледное от недосыпа лицо Лени вскоре отупело, из уголка рта потянулась нить слюны, пропитывая футболку. Потом он упал в обморок.


Эпилог

На рассвете он вышел за порог. Падал снег. Ноги едва волочились, обмороженное тело терзал невидимый огонь, но его это не особо волновало. Не сейчас. Остановившись на скользком крыльце, Леня оперся об двустволку, обвел воспаленными глазами заснеженный двор. Промерзшая грудь с сипением втягивала воздух, обкусанные до крови губы выдыхали белые облачка пара.
В ранних сумерках снеговик казался синим.
— Спасибо, дедушка. И с Рождеством, — подняв «ИЖ-27», Леня, не целясь, потянул один из двух курков. Верхняя часть головы снеговика обратилась в белую пыль. Картечь выбила из снега ярко-красную шапку, на лету разорвав ее в клочья — будто выстрел вышиб из снеговика кровавые мозги.
Снова треск, еще один сноп картечи — в грудь — и белая фигура повалилась на спину, целиком, как валится человек. Ударилась о наст и грузно лопнула, распавшись на неровные белые ломти.
Над двором плыла пороховая гарь. Прислонив двустволку к стене, Леня достал сигареты. Недоуменно посмотрел на пачку, смял ее и бросил — курить не хотелось. Почти сразу же в кармане ожила мобилка — не вибратор, а настоящий звонок — впервые за всю последнюю неделю. Кто звонил, непонятно: вокруг трещины в экране расползлось черное пятно. Леня нажал кнопку. В ухо ворвался радостный голос отца.
— Сынок, с праздником! Я не разбудил тебя?
— Привет, пап. Нет, я не сплю.
— Слушай, это… Я проездом в городе. Заходил к тебе в общежитие, а товарищи говорят, что ты на даче. Это в Незабудкино, что ли?
— Да. — ответил он, глядя на останки снеговика. — Решил пожить тут чуть-чуть.
— Один?
— Ага. Тут интересно — никто не мешает. Вот, снег еще идет каждый день.
— Да, зимой там красотища. Не зря тебе дачу отдал, а?
— Угу. Чудесное место. Исполнение самых тайных и сокровенных желаний. Ты ведь сюда уже едешь?
— Ну вот, так неинтересно! — Отец засмеялся. — Я тебе сюрприз собирался сделать, а от тебя, оказывается, ничего не укроешь.
— Это точно…
— Постараюсь успеть, пока дорогу снова не засыпало.
Леня молчал. Пальцы его потянулись к щеке, рассеянно потерли сизое пятно обморожения, напоминающее смазанный поцелуй.
— Сын?
— Я тут, тут. — Зажав телефон плечом, он взял двустволку, переломил ее и вытряхнул стреляные гильзы. Полазил по карманам пальто, отыскивая запасные. — Слушай, папа, а ты какое желание деду Морозу загадал на Новый Год?
— Я? — отец задумался на пару секунд и тут же сымпровизировал. — Я хотел отдыха. Устал. Страшно. Честное слово.
— Приезжай, — двустволка щелкнула, снова возвращая стволы в прежнее положение. — Я буду дома.
Леня нажал кнопку обрыва связи. Опустился на крыльцо напротив казненного снеговика, положил «ИЖ-27» на колени и принялся ждать. Липкий тяжелый снег садился на спину, осыпал склоненную голову, покрывал белыми погонами плечи. На языке заезженной пластинкой вертелся куплет из какого-то мультфильма: «Говорят, на Новый год, что ни пожелается всё, всегда произойдет, всё всегда сбывается…»
С каждой минутой белые хлопья падали всё гуще. Через какое-то время Леня уже сам напоминал снеговика.

3-12 января 2005 г.