Меня зовут Сыч. Я – никто, такова особенность моего внутреннего «я». Эти встающие раком буквы – бунт на карачках против себя самого. Звучит абсурдно, поскольку у меня есть только сознание своего «я», но самого «я» нет, его лицо стерто. Мое сознание необитаемо. Обрамляющие меня обстоятельства – бесформенная зыбучая явь, но я хочу выбраться из этой мути в гущу событий. Как говорит доктор Мыс, мне надо кончить на бумагу горьким соусом истинной правды, чтобы найти в нем каплю самоуважения. Для этого требуется мужество, с которым у меня неважно. И я уже боюсь испачкаться об эти буквы, но других у меня нет.

  Мыс заставляет писать так, будто это прочитает куча народа, и с последней точкой мне отрубят голову. Он шутит (надеюсь), что сам это сделает и получит удовольствие от процесса, если я совру. Мы называем его Мысом, потому что фамилия у него Мысловский. Мы – это я и еще двое моих новых знакомых – Бро и Хрон. Доктор сам раздал нам прозвища. Новые имена должны как бы символизировать начало новой жизни. Мы добровольно решили начать ее в клинике "Сияние". Это частный профилакторий для состоятельных граждан, задержанных при попытке к бегству от себя самих. Тут нас пытаются реабилитировать после неудачной попытки самоубийства.

  Мыс считает, что мои тайные желания – ключ к лечению. Но у меня их нет. Я никогда не хотел убить отца, и мне не снился секс с матерью. Хроническое отсутствие секса – единственное извращение, которое я могу себе позволить. Я мастурбирую так часто, что мог бы этим зарабатывать. Нет, есть кое-что, конечно. Например, все исцарапать, искромсать, изломать и распотрошить. Но это – всего лишь желание дойти до сути, родом из детства. Помню, мама купила мне кекс с цукатами. Я выковырял разноцветные фрукты, а мякиш разбросал по столу. Пришли с работы родители, но мне не влетело. Папа назвал меня «маленький тиран большого кекса», и они засмеялись.

  В детстве многим кажется, что все вокруг обычные, и только они особенные, а их родители – подкидыши или слуги венценосного отпрыска. Со мной все было наоборот. Я ощутил свою третьесортность, когда сказал, что хочу быть пастухом или дагестанцем. Родители, видимо, убоявшись, что я овладею ремеслом пастуха в особо извращенной форме попытались застраховать меня от такой посредственности уже на четвертом году жизни. Детство сгорело в топке самых разнообразных кружков и секций. К тридцати годам я умею фехтовать, танцевать в экспериментальном хоре, прыгать с парашютом и выжигать по дереву. Я мог бы возглавить какую-нибудь балетно-диверсионную группу, но я ненавижу группы.

  Я не понимаю, зачем нас собирают на сеансы групповой терапии. Меня и без того раздражают эти двое. У Бро взгляд такой колючий, что может открывать консервные банки, а рожа противная и красная, как менструация. Он, как и многие, хочет видеть рядом кого-то хуже себя и набивается ко мне в друзья, поливая грязью Хрона.

  Хрон хочет приказывать. Так чтобы он кричал, а ему боялись или не могли ответить. Ничтожества заводят для этого детей или собаку. Такие, как Хрон, идут в армию. Ему все время нужно что-то или кого-то  захватывать. Бро в ответ брызжет насмешливой злобой, я ненавижу себя за то, что невольно подчиняюсь. Мир так устроен: собаки вырабатывают преданность, коты – уют, а люди – ненависть...

    Хрон внушает уважение. Он воевал, умирал и, может быть, любил. Ему тоже известно, что за нашим спокойным настоящим, за пределами уютного мира Эвклида, есть пропасть неизведанного отчаяния, черная дыра размером с Юпитер. Я заглянул туда только краем глаза, но мне хватило.

  Вчера Бро дошел в своей самодовольной глупости до предела, и то дерьмо, что ютится в нем, назвал тяжелым характером. Мне хочется расплеваться ему под ноги свинцовыми словами-пулями и смотреть, как он потешно скачет под очередью невыносимых истин:
  – Танцуй, сука, танцуй!
 
  Я чувствую себя в их компании, как между Эросом и Танатосом. Хрон все время рассказывает о своих неудачах с женщинами, но выходит так, будто это вовсе не неудачи. Когда говорит Бро, у меня возникает ощущение, что вместо языка у него жирная блестящая скалапендра. Она скребет и щекочет нёбо волосатыми ножками, и тогда рождаются слова. Меня корежит, но внешне я остаюсь вежлив и спокоен.

  И все равно, какое мнение они имеют обо мне. Плевать мне, что думают другие. Они  – другие. Хотя мое сознание – это чужие слова, за которые я хватаюсь обеими руками, как за оголенные провода. Но раз за разом они не говорят ничего. Просто глядя в зеркало и тыкая в себя пальцем, я могу сказать больше. Ты – не репутация и не деньги, которые заработал. Ты не месиво ощущений, не сумма привязанностей, не суррогат привычек. Не страх смерти, не любовь к ребенку, не инстинкт размножения. Ты – просто обрамленный мясом и костями кусок пустоты, воплощение бессмысленности, непостижимый, как тупик в бесконечности. Из которого, в общем-то, и вышел... 
 
  Когда я подошел к черте, растирая свою личность в труху подобными бреднями, все отношения прекратились. Женщины любили мои деньги, иногда тело, а я не мог позволить себе даже спать с ними. Потому что самая распоследняя блядь есть и этой блядью себя ощущает, а меня нет. И тогда я смирился с данностью: женщина – только предлог для самоудовлетворения, ангажемент на сеанс онанизма. Через месяц жизни с этой мыслью я прыгнул с моста.

  Спасли. А тут появилась Анна... Легко говорить про блядей, про порядочных женщин – куда сложнее, но я попробую. Благодаря ей мне стало лучше. Возможно, помогает телесно-ориентированная терапия Райха, которую мне назначили. Или это нежная сила именно ее рук. Не хочу разбираться. Я чувствую, как страшная и притягательная сила небытия отпускает мое горло. Не знаю, что Анна разглядела за моей вегетативной сущностью. Она одним взглядом может превратить кого угодно в половичок и вытирать об него ноги. А тут я...

  Трудно об этом писать. Но когда она в первый раз коснулась моего члена во время массажа, мне показалось, меня ударило током. Я чуть не упал с кушетки. Потом она стала предупреждать и поглаживала меня там все чаще. Когда у меня вставал, она садилась в кресло напротив и мастурбировала, не говоря ни слова. Первый раз я кончил, даже не прикоснувшись к своему члену. Она сказала, что такое с ней впервые.

  Сейчас мне нужно просто уйти от своего «я». Рядом оказалась та, ради которой можно забыть о себе. Пока моя очередная смерть не разлучит нас... Вчера Анна собрала пальцем сперму с моего живота, обмазала свой лобок и протолкнула немного внутрь себя. Я понял, что она мне сказала «да», хотя я ничего не спрашивал.

  Сегодня Бро сказал ей какую-то гнусную сальность. Я попытался приказать ему извиниться. Под издевательский хохот этого ущербного человека она холодно попросила меня не вмешиваться в чужой разговор. Красивые не всегда хотят прилюдно показывать, что они чьи-то. Пусть даже обдает меня притворным холодком презрения. Я-то знаю, что она чиста, как ветер, и – моя. Моя! Моя!
 
  Ах, да... еще где-то здесь есть бог, в которого я не верю. Его нет внутри меня, точнее, он тут не бывает, как врач на могилах своих ошибок. Церковь пыталась заманить меня бессмертием. Зная свою тягу к саморазрушению, выход из рая я искал бы на второй месяц блаженства. Проваливайте со своим бессмертием к чертям собачьим. Буду жить здесь и сейчас.

  А теперь можете отрубить мне голову.

***

  Док, какой правды от меня вы хотите? Буквотерапия – это что-то новое в психоанализе и, в моем случае, бесполезное. Ладно, от нечего делать, придется нацедить вам немного истины в майонезную баночку.

  С утра колокола совсем осатанели, не дали поспать. Встань и греши… вон там, там и еще во-о-он там, – так сказал я себе, просыпаясь под церковный перезвон. Выбрали же вы местечко! Те, с крестами по соседству, самоубийц даже отпевать не хотят, а вы их лечите.

  Пока ждал Анюту, от скуки два раза вымыл хуй. Мыс, поскребите по своим  психологическим сусекам и сделайте из этого факта далеко идущие выводы. Потом я подглядывал, как Сыч пишет свою исповедь. Он напомнил мне нежного блогера, который в этих ваших фейсбуках под видом афоризмов постит пидоразмы. Был у меня такой знакомец, поляк. Я сломал ему челюсть за то, что он выпустил газы в моем присутствии. Представьте, картаво, чуть заикаясь и присвистывая, пернул. И улыбнулся, кокетливо сощурив шоколадный глаз. Я ебнул ему с правой, а потом сказал, что дефекты сфинктерной дикции – следствие беспорядочного хипстерства и разнузданного вегетарианства. После этого он долго болел, у него случился инсульт. Наконец, Господь прибрал его к рукам. Вскрытие показало, что он умер от гомосексуализма и угрызений совести.

  Один день, док. Только один сегодняшний день. С какой стати я должен облегчать вам работу? Вы, наверное, рассчитывали на целый путеводитель по моральному захолустью и  достопримечательностям моего былого бесстыдства? Какая наивность... Показывать людям, кто ты на самом деле? За какие грехи?! Для этого нужно быть очень смелым. Или ебанутым. Я где-то подхожу под оба определения, но воздержусь. Боюсь, вы разберете меня на винтики и быстро почините, а я планирую задержаться в этом вашем санатории. Тем более, все оплачено.

    Я ведь, признаться, немного увлекся. Анечкой, вашей массажисткой. Хороша чертовка! Стая ангелов и та передралась бы из-за нее. Ведь дура и блядь, к тому же блядь и дура, а присмотришься, притрешься  – хрупкое божество с пиздой неограниченных возможностей. И все эти достоинства при удивительной душевной пустоте. Но по краям пустоты расположились такие изумительные сиськи! Я немножко в них влюбился и стал ее трахать целиком. Надеюсь, Вы не против?
 
    Ничего серьезного. Никаких розовых соплей. Голый секс. Полюбить еще раз  – это целый геморрой. Надо что-то предпринимать, брить подмышки, неистовствовать… Нет, это не для меня. Все то, ради чего пробовал начинать отношения, оказалось бессмысленным и глупым. Я не видел в этой стране ни одной приличной истории любви со счастливым концом. Здесь сильно не Америка. Там хэппиэнд – национальная религия. У нас все заканчивается либо фарсом, либо трагедией. Климат такой, что ли? Люди женятся, любят друг друга в медовый месяц, а потом въебывают на двух работах так, что забывают, какого лешего вообще все это затевали. Рожают детей, берут ипотеку и походя срут друг другу в души, становясь другими. И вот вам сегодня и ежедневно вместо идиллии  фарс-гиньоль с элементами домашнего порно.

  Вы замечали, док, что в браке очень трудно сделать что-то для себя, например, повеситься? Потому что себе ты уже не хозяин. А еще вместе с пресыщением замечаешь, как твоя возлюбленная скоропостижно глупеет. Принадлежать кому-то не очень умному, согласитесь, попахивает идиотизмом. Дабы не прослыть идитом в собственных глазах, я с удовольствием впал в безнадежное распиздяйство после второго развода. Коньяк, женщины и деньги – что еще надо для комфортного блаженства нисхождения? Отсутствие побочных эффектов. (Срывая цветы удовольствий, я собрал целый букет трудно излечимой хуйни). А еще оправдание. Оно тоже нашлось. Ибо самый последний гаденыш и сукин сын взыскует последней истины.

  Как бы это покороче сказать? Есть многие на свете жизни, друг Горацио, что созданы проебанными быть. Что может быть честнее для таких как я: сгореть дотла в топке страстей и сдохнуть, не услышав на похоронах о себе нихуя хорошего? И только стакан водки с черным хлебом на помин черной души. Вот и все.

  А потом, как говорят у вас в Евангелие, придет день Господень, великий и страшный... И даже вас, такого умного и доброго, не станет. Ничего не останется, все заберут и у мудреца, и у долбоеба. У молодых – молодость, у стариков – мудрость, у богатых – деньги, у праведников – святость. Почему он делает это? Почему умирают и еще обязательно умрут самые красивые, достойные и талантливые? Потому что все это – молодость, святость и богатство – не они. Но разве может хоть кто-то понять это без насилия, по собственной воле?
 
  Я всегда причинял людям боль, вольно или невольно. Оказалось, не зря. Такие как я нужны. Чем хуже жизнь, тем лучше люди, чем ближе к смерти, тем они чище. Я дошел до того, что всерьез подумывал отпердолить во все щели какую-нибудь великомученицу. Знаете, док, такую крепкую, как дубовый табурет, старушку, которая в глубине души срама не имёт. А что поделать? Гибельные следствия половой распущенности… Жаль, не нашлось подходящей фактуры. 

  Сюда я попал совсем не оттого, что пытался с собой покончить. Я ведь перед бывшей женой и всеми ее родственниками разыграл свое повешение у нее на дне рождения. О-о-очень натурально получилось. Доставил им пару неприятных, пребольных минут...
 
  Анюта создана, чтобы выносить самую жгучую боль. Сегодня она пришла в своем рабочем халате, под которым ничего не было... Мне дико нравится, как она кончает, когда я трахаю ее в зад. Она засовывает свою пятерню во влагалище, и я слышу, как из глубины ее чрева рвуться на волю такие животные звуки, что даже у меня волосы встают дыбом. Тогда я начинаю ее душить... Она хрипит, трясется, сжимается и кончает, почти задохнувшись...  Я ослабляю хватку, и эта субтильная шлюшечка бьется в оргазме так, что кажется развалит в щепки ваш диван. В такие моменты начинаешь, кое-что понимать...    Мыс, ни за что не угадаете, что она мне сказала. "Кажется, я тебя люблю. И это страшно", – вот ее фраза слово в слово. Клянусь, чего угодно ожидал, но не такого.
 
  Мне кажется, у нее еще кто-то есть. Возможно даже, эта инфернальная бестолочь Хрон. Я пару раз видел, как он смотрит на нее со счастливым ебалом дурака. Это странно, но я ревную. Миллиард лет ничего подобного не ощущал. Я сделал ей комплимент – сказал, что мы встретились, как ледоруб и Троцкий. Кажется, она не поняла. Разве не прелесть? Она не знает, что идеальные отношения должны заканчиваться прохладно, как у Отелло с Дездемоной. Когда-нибудь я не остановлюсь. А хотя бы и завтра... Эта развратная и добрая душа со всеми удобствами заслужила кайфовую смерть.

***

  Ох, и задали вы мне задачку, Мыс. Я настолько не умею складывать буквы, что хотел начать с извесного "я старый солдат и не знаю слов любви". Потом одумался: это было бы неправдой. А я пообещал все исполнить по чесноку. У меня так: если пообещал, расшибись, но сделай. Или не обещай. От бати в свое время за это крепко доставалось. Вы ж сказали, написать, как было и как стало. Так и сделаю, будьте спокойны, за крепкое словцо, если вмонтирую, уж не взыщите. Изложу вкратце, а чего не напишу, потом доскажу.

  Женился я рано, по залету. В дочке души не чаял, а вот жена оказалась не моим человеком. Не женщина, а камень в почках. Все ей мало было, все не то да не так. Разошлись. Оставила меня на улице, да я и сам так решил, лишь бы дочке было хорошо. Как-то не заладилось у меня после этого с бабами.

  В армию пошел, а на гражданке ждать меня было некому. Мама умерла от рака, а батя как закеросинил после этого, так и не просыхал. Оно тяжковато, когда тебя никто не ждет. Пацаны письма получали от родных, а я фото дочи украдкой доставал и смотрел, и молился, чтобы живым с ней встретиться. Когда из Чечни вернулся, крышу рвало еще год. А эта падла с дочкой на север к мамаше укатила. Дочь увидел, когда она уже в пятый класс пошла. После армейки пображничал, а как же, и по стройке работать пошел - руки на месте. Сначала все сам, потом людей нанял. Сколотил коллектив хороший, заработки пошли. Людей не обижал, ну и они ко мне тянулись. Я ж еще до работы дурной и жадный, только ей и жил. Баб много всяких крутилось, но как-то все больше мимоходом, на пол-федора, как говорится.

  Говорят, война, она не кончается, она всегда с тобой. Правда это. Дочь у меня подросла и вся в маманю пошла, только деньги от меня нужны были. Как-то ее в компании хачей встретил, за патлы схватил. Говорю, они друзей моих на куски рвали, а ты рогатку перед ними раздвигаешь, сучара бацильная!? Она кричит – ты мне не отец, и давай брыкаться. Джигиты впряглись. Ну, им же хуже. Я ломал этих кудрявых ослоёбиков, как цветные карандаши в руках. А она меня при всех прокляла и запричитала над самым борзым "Самид, Самид!". Тьфу!
 
  Заяву на меня написала вместе с друзьями своими. Я все порешал... Но хрустнуло во мне что-то после этого, надломилась душа, как огурец. Как бы это сказать? Ненужным все стало, что ли. Я и работать перестал, просто сидел у телевизора и все. Почти просрал любимое дело. Но только я решил копыта откинуть с петлей на шее, тут же осознал: в жизни нет ничего неразрешимого, кроме того, что я уже шагнул с табуретки...

  Потом вот к вам попал, и не жалею. Соседи странные немного, но мы их разъясним и докрутим до сознательности с течением времени. Тут многое на Анечкиных руках держится. Она мне, кстати, анекдоты во время массажей частенько рассказывает. Говорят, анекдот – остроумие людей его лишенных. Вранье это. Их ведь тоже выбрать нужно уметь. Я, бывало, смеялся, как школьник. И мал по малу понял, что мы думаем одно и то же. А это дорогого стоит. Не меньше, чем промолчать, когда сказать нечего. Хотя это она тоже умеет.

  Я в жизни никого так не хотел. Она же в одежде более голая, чем многие раздетые! А уж когда раздевается... Мы тут немного врачебную этику понарушали. Мыс, это я вам не как врачу, а как мужик мужику говорю. Поймете, думаю. Сами, небось, на нее заглядывались...

  Сдается мне, доктор, я иду на поправку. Жизнь определенно стоит того, чтобы ее прожить. Пройду курс до конца, а потом построю дом где-нибудь над пропастью во ржи. Аня хочет шторы с красными маками туда повесить. И чтоб ребятишек куча... Вчера вот сказала, что беременна, так что будет и на моей улице праздник. В общем, сдаюсь – жгу свой мундир холостяка и ломаю саблю. И в этом прежде всего ваша заслуга. Спасибо, Павел Алексеевич, от всей моей широкой души!

***

  Мысловский, ты мудак! Надеюсь, у тебя хватит мозгов проверить почту. Зачем ты оставил в вестибюле написанное пациентами? Из глупой ревности? Все трое эти опусы прочли, есть последствия. Включи телефон, у нас чрезвычайное происшествие. Хронин избил Бронникова. Я столько крови никогда не видела. Он в ужасном состоянии, как будто ему разнесли лицо кувалдой. Сейчас в реанимации. Сычев просто сидит и смотрит в одну точку. Похоже на кататонический ступор. У нас полная клиника полиции. 

  Что ты наделал? У меня просто нет слов…  Я три года с тобой встречаюсь и ни разу не давала повода ревновать. А тут ты сходу поверил написанному какими-то психами. Я не знаю, зачем они оговорили меня, но твой фокус еще гаже. Паша, приходи домой, давай поговорим. Я тебя люблю. Все еще твоя Аня.