"Лежащий на ложе в грозовом полумраке прокуратор сам наливал себе вино в чашу, пил долгими глотками, по временам притрагивался к хлебу, крошил его, глотал маленькими кусочками, время от времени, жевал лимон и пил опять.
    Наконец услышал прокуратор и долгожданные шаги, и шлепанье по лестнице, ведущей к верхней площадке сада перед самым  балконом".

    - Прокуратору здравствовать и rideamus! - пришедший  заговорил по-латыни, - слушаю  приказания  прокуратора,  - сказал он,  подходя к столу.
    - Но ничего не услышите, пока не сядете к столу и не выпьете, — любезно ответил Пилат.
    - Превосходная лоза, прокуратор, но это - не "Киновский"?
    -  "Торрес", десятилетний, заказал в Испании по совету друга Сенеки, — любезно отозвался прокуратор.

  Гость приложил руку к сердцу, отказался от чего-либо ещё, объявил, что сыт.

    - Итак, - заговорил негромко Пилат, - какие дела в Городе?

    Он невольно обратил свой взор на северо-запад.

    - Я полагаю,  прокуратор,  -  ответил  гость,  - вам стоит знать, что храмовая стража задержала поджигателя.
    - Что же он хотел поджечь?
    - Храм литературы, - поглядывая на прокуратора, ответил гость.
    - Как его имя? - спросил Пилат.
    - Он назвал себя Гера Страт, - ответил гость и прибавил: - очередной безумный атчзах.
    - Гера, гера — повторил прокуратор, -  его назвали в честь греческой Юноны? Он что, какой-то грек?
    - Он сказал, что его назвали в честь глухонемого дворника из рассказа И. С. Тургенева "Муму", - добродушно сказал гость.

    Прокуратор стукнул чашей, наливая себе еще. Осушив её до самого дна, он заговорил:

    - Дело заключается в  следующем: хотя мы и не можем утверждать, что это подрыв основ, но литература - это святое.

    Гость внимательно слушал, наклонив голову.

    - И вот, во избежание каких-нибудь сюрпризов, - продолжал прокуратор, - я прошу вас немедленно принять меры.
    - Каифа требует публичной казни путём сожжения на костре, игемон, - сказал гость и встал.
    - Какая дикость, -  сказал Пилат, жестом усаживая своего гостя,  - вы же знаете, я антифашист.

  Тут гость послал  прокуратору свой взгляд и тотчас, как  полагается, угасил его.

    - Такой человек не заслуживает публичной казни. Это может повлиять на настроении в Городе, - продолжал Пилат, - вообразите, приятно ли будет вонять горелый?
    - Не только не приятно, - улыбнувшись, ответил гость, - но я полагаю, прокуратор, что это вызовет очень большой скандал.
  - Ах так, так, так, так.  - Тут прокуратор умолк, оглянулся, нет ли кого на балконе, и потом сказал тихо: - Так вот в чем дело — я получил сведения о том, что он повесится в камере сегодня ночью.

    Здесь гость не только метнул свой взгляд на  прокуратора,  но даже немного задержал его, а после этого ответил:

    -  Вы, прокуратор, слишком лестно отзывались обо мне. По-моему, я не заслуживаю вашего доклада. У меня этих сведений нет.
    - И тем не менее он убьётся об стену сегодня, - упрямо повторил Пилат, - у меня предчувствие, говорю я вам! Не было случая, чтобы оно меня обмануло, - тут судорога прошла по лицу прокуратора, и он коротко потер руки.

    -  Слушаю, -  покорно отозвался гость, поднялся, выпрямился и вдруг спросил сурово: - Так удавится или убьётся об стену, игемон?

    - Да, - ответил Пилат, - и то и другое.

    Гость поправил тяжелый пояс под плащом и сказал:

    - Имею честь, желаю здравствовать и rideamus!
...
  Ночью двое стражников вошли в камеру, один из них несильно размахнувшись, ударил арестованного об стену. Другой сел на ноги несчастному и взял его руки в свои, а первый закончил его мучения.
  Утром тетрарх засвидетельствовал самоубийство об стену и тело вывезли за Город, бросив в каменистой пустыни.