Я здесь слоняюсь при пуховике и швейцарской сигаретке. И от безделья своего томного подумываю, что вечерний Хельсинки очень даже хорош и даже грубо романтичен, как старый хмельной финн, начитавшийся скандинавской поэзии.

Набрёл у порта на антикварную лавку, совсем маленькую, похожа на треснувший пыльный аквариум и все можно разглядеть. В бельэтаже пять обшитых шелком стульев на манер генеральши Поповой, у витрины по коробкам набито флейт, пепельницы, запонки, цветные открытки начала века с купальщицами в рейтузах. Стеклянный пузырь от рыбацкой сети, ветхий, перетянут узлами, три еврейские меноры, остатки в них свечных огарков. Вазы модерна с зелеными трилистниками, такие изысканные, что наклонись и зазвучит из них романс. Какое-то бабушкино трюмо с усохшими пудренницами, обедневшими должно быть ещё при маршале Маннергейме. А между всем этим бельевой шкафчик светлого дерева, на дверцах вырезан этюд: дракон, запутавшийся в паутине. Вот именно так. Так можно было бы сказать о спившемся политике или назвать роман про чью-то очень поврежденную, но не сломленную жизнь: дракон, запутавшийся в паутине.

И купит шкафчик этот какой-нибудь почтенный фин в пальто с шарфом синего бархата, как у них иные носят, поставит дома, любовно протрет. И лягут на полку его интеллигентные трусы с барочным рисунком, дюжина клетчатых носков, портки a la russe и набор кальсон оттенка слоновой кости. Проложит финн меж ними для верной тональности куски мыла с духом еловых предместий, спрячет бутылку пива от жены, провернет никелевый замочек на два оборота, и вложит ключ в ночной колпак.

А когда ночь обсыпят прыщами первые звёзды, когда найдет финская деревянная тишина, когда одолеют финна смутные, ещё тревожные сны, охранять исподнее станет дракон, запутавшийся в паутине.

Здесь так все оживает, иначе и быть не может, зачем тогда по всем углам горят эти лавки, забитые блаженным старьем? Зачем новый год, зачем меноры, дракон зачем? Зачем обвесили балконы и стволы электрическими фонарями?

Ниже по улице на двух холмах увидел готическую храмину, обсыпанную снегом. Света нет, урны по бокам тоже готические, полнейшая инквизиция. А кругом нее дома мореного кирпича. Уж не знаю из каких пород они его перетирают, он будто в бочках выдержанный, совсем потемнелый. Зачем им на севере такой мрачный кирпич? Когда в вечерней темени уже почти ничего и не видно, то не видно и этих домов, а если горят где в них окна, то кажется они в черноте за рамы подвешены со всеми их комнатами, люстрами и виньетками на потолке. Жёлтые окна, висящие в кирпичной темени - типический здешний пейзаж.

И ещё коричневые мостовые из больших гранитных брусков. Действительно очень больших. Как хлебная лысина. Пройдет мокрый снег, заблестят. Днём в поезде мне дали плитку молочного шоколада, так на ней точно такие же были бруски. Целые улицы мокрых подмерзших брусков. Фонари по ним бликуют. Одинокая дама в очках пройдет с собачкой. Я покашляю. Машина слякоть разнесет. Вот и все движение.

Бреду с сигареткой и думаю, какой же вечер душевный. Все в жизни на своих местах, как я люблю, ничего и не надо больше. Надо записать, чтоб не забылось. И название уже есть необычное, как у романа.