Я сижу на скамейке в самом сердце города – на пешеходной улице Нанкин.
От выпитого за сегодня меня подташнивает, но если не курить, то вполне терпимо.
...- Хэллоу, сэр! Шайханиз ледис – массадж? Хэллоу?
Поднимаю взгляд. Передо мной стоит приветливый дядька лет пятидесяти, в синем костюме, при галстуке, в очках. Ни дать, ни взять – представитель интеллигенции. Встреть я такого в университете – принял бы за декана. Сутенер – профессия тоже в чем-то интеллигентная, деликатная. Я видел разных. В Штатах -  кичливо одетых  шебутных ниггеров и брутальных латиносов. Видел короткостриженных, с крепкими шеями и быстрым взглядом родных, отечественных... Но китайский сутенер всегда особый – образ его столь непредсказуем, что нечего и пытаться вычислить среди толпы. Да и не нужно – он сам подойдёт.
- Очень хорошие девочки, как на подбор. Красивые, молодые. Почти все – студентки, - на сносном английском доверительно сообщает мне «декан». – Три минуты отсюда пешком. Хорошее место, спокойное, можно выпить и отдохнуть.
- Выпить я могу и тут, мужик, - показываю ему недопитый фунфырик. - А вот отдохнуть... Боюсь, не получится.
«Декан» понимающе изображает улыбку. Подмигивает сквозь стекла очков сразу обоими глазами.
- Есть неплохие мальчики, не проблема. Три минуты отсюда пешком. Хорошее место...
- Да ты обалдел... – обрываю его по-русски. – Какие «мальчики»... Ты мне еще собачку или козочку предложи...
«Декан» внимательно прислушивается к моей речи.
- Из России? – спрашивает меня.
Перед китайцами и иностранцами я никогда не скрываю гражданства.
- Из России, - киваю. – Из Великой Матери России.
- Русских девушек, к сожалению, у нас нет. Но могу узнать у коллег.
Так и сказал – «коллег». Интеллигентный человек, я не ошибся в нём.
Качаю головой:
- Вот только русских мне не хватало, мужик... Нет уж, спасибо. Как-нибудь в другой раз. Да и то – вряд ли.
Добавляю по-русски:
- Приехать за семь верст киселя хлебать...
Всё же бизнес этот здорово развивается в Шанхае. Он всегда тут на высоте был, но еще несколько лет назад можно было заставить проституток отвязаться, заявив, что «голубой». Или предложить паре прицепившихся девчонок полесбиянничать перед тобой, за деньги. Гарантированно отставали. А теперь вот – всё для клиента. Захочешь – и русскую найдут, и кого хочешь вообще.

В клубах и барах с караоке – девчонки дорогие. Да и за еду-питьё платить много придётся. Проще самому искать, без посредника-сутенера. Девчонок всегда много в районе баров, да и на пешеходной улице тоже хватает. Есть очень миловидные, может, и впрямь студентки. Даже по-английски худо-бедно, но говорят. А бывает, толпится на панели такая деревенщина, что иной раз удивляюсь, кто же способен позариться. Хотя город-то большой... Людей много....
- Ну так как, сэр? – участливо интересуется «декан». – Очень хорошие девушки. Студентки, культурные, говорят по-английски. Вам понравится.
- Твои бы слова, да Богу в уши. Так ведь нет Бога. И ты это лучше меня знаешь.
Неожиданно сутенёр горячо возражает:
- Вы неправы. Бог есть. А иначе зачем всё это...
Он обводит широким жестом вечернюю толпу, фонари, неоновые вывески и фасады высоченных зданий.
Описав дугу, его рука поднимается вверх. Указательный палец тычет в желтое вечернее небо.
- Он там. Он видит всё, что ему нужно видеть...
«Сумасшедший», - убежденно думаю я.
Не удивлюсь, если и девки его такие же.
- И делает то, что ему не нужно делать, - подражая акценту сутенёра, заканчиваю теософскую беседу.
Поднимаюсь с лавочки, запрокидываю голову на манер ерофеевского горниста, разве что руку в сторону отводить не стал. Допиваю фунфырик.
– Нет его. Нет, - хлопаю по плечу сутенера. – Бывай.
Выбрасываю пустую склянку в урну. Стараясь ступать ровно, иду куда-то вперёд. Ноги мягкие, но послушные. Главное, не наклоняться вперёд или вбок, тогда они держат неплохо.
- Послушайте... – «декан» догоняет меня и даже забегает вперёд. – Послушайте...
- Я же сказал – не нужны твои девочки... Я романтик... Мне нужна любовь. Понимаешь, любовь? А какая может быть любовь за... Кстати, сколько?
- Четыреста юаней в час, - с готовностью отвечает сутенёр.
Он семенит рядом. В стёклах его очков отражается реклама «Vero Moda».
Мы подходим к перекрёстку. Сигналят машины, верещат мопеды, свистят регулировщики.
- Но я хочу сказать о другом, - говорит сутенёр, остановившись. Он почти кричит, чтобы я его расслышал: – Наверное, Бог сильно огорчил вас, раз вы так говорите. Подумайте о том моменте – когда вам стало нужно считать, что Его нет...
- Я хочу ссать. Вот о чём я уже очень давно думаю, - отвечаю ему. – Спасибо за участие, но иди-ка ты к чёртовой матери...

...Закончился странный, на грани бреда, разговор с сутенёром возле «Макдоналдса». Послав неожиданного проповедника куда подальше, я ныряю в шумную прохладу зала. Уверенно покачиваясь, едва не сбив с ног парочку человек с подносами, прохожу мимо столиков, держа курс на табличку с разнополыми человечками. В женский, как всегда, стоит очередь. Заворачиваю в соседнюю дверь. Обе кабинки заняты, зато из трёх писуаров свободны целых два. Пока я щедро поливаю розовые и зелёные шарики в фаянсовом зеве, паренёк лет двадцати, что стоит за соседним писуаром, выворачивает и вытягивает по-птичьи шею, пытаясь заглянуть ко мне.
- Интересно, да? –спрашиваю его.
Паренёк глупо улыбается.
- Хэлло!
Ну как бы я отреагировал на такой интерес ко мне, скажем, в общественном туалете в Москве... Ударил бы ногой. Всего делов-то...
Шанхай определённо размягчает, делает снисходительней, добродушней. И в силу общей незлобливости местных людей, и просто потому, что тут их так много – на всех сил перевоспитывать не хватит.
- Писай, мальчик, и не отвлекайся, - утомленно говорю я по-русски, не глядя уже на любопытного соседа.
В одной из кабинок кого-то отчаянно пучит. Заглушая характерные звуки, по туалету разносятся вопли на шанхайском диалекте – не прерывая занятия, человек общается по телефону. 
Светлые стены мерцают, подрагивают в неприятном свете ламп.
Закладывает уши.
Нужно выбираться на воздух.

На улице я моментально покрываюсь потом, в который раз уже за сегодня.
Какое-то время разглядываю скульптуру неподалёку от «Макдоналдса» – памятник матери и ребенку. В человеческий рост изображёна некрасивая бронзовая мама с малышом на руках, рядом – старомодная низкая коляска, тоже из бронзы. Для пущей страховидности всё выкрашено в чёрный цвет, и лишь там, где хватаются сотни тысяч рук – вытянутая рука малыша, его нос, плечо и локоть мамы, ручка коляски – поблескивает металл. 
Где глава этого семейства – неизвестно. Было бы дело у нас – тогда понятно, где шляется. А тут... Может, на заработки подался.
К скульптуре то и дело подходят пары или целые группы. Шустро, с деловитй бесцеремонностью родствеников, они располагаются возле коляски и мамаши. Замирают с отрешенно-серьезным видом, или улыбаются, но обязательно с жестом «ещё парочку!» - согнутая в локте рука и вытянутые вверх два пальца. Иногда, для пущего эффекта, показывается пальцы сразу на двух руках.
- И, ар, сань... – считает снимающий их.
- Чедзы! – хором говорят позирующие.
Вспышка.
«Чедзы» - «баклажаны» - местная вариация английского «чииииз!».
У памятника уже новая группа.
Всё те же выставленные рожками пальцы.

«Этот знак «виктори» подсознательно используется китайцами как противостояние коммунистической системе, выражает их стремление к победе над ней, к свободе и демократии» - заявил мне однажды Лас. «На официальных фотографиях они стоят с каменными лицами, втянув руки по швам. Зато в неформальной обстановке всячески пытаются отделить себя от режима».
Такой бред немец может нести часами. При этом его круглое лицо излучает арийское спокойствие, уверенность в своей правоте и доброжелательное стремление убедить.
«Чем чудовищнее ложь...» - вспоминаются мне слова известного земляка Ласа.
На самом деле всё проще – азиатам так нравится, вот и всё. Они находят это красивым и оригинальным. Их не смущает, что точно так же фотографируются ещё десятки, сотни миллионов. Таким же способом запечатлевают себя корейцы, японцы, сингапурцы... Появляется очередная согревающая душу азиата «традиция». И они не заморачивают себе голову подоплеками, контекстами, тайными смыслами...   

Неожиданно рот мой наполняется кислой слюной. Желудок сжимается. Этого еще не хватало – проблеваться на виду благодарной публики под фотоаппаратные вспышки...
Я бросаюсь сквозь толпу в сторону, где потемней. Ищу выход на боковую улицу. Почти бегом, весь подавшись вперёд, прижимая один кулак к животу, другой к губам, пробираюсь по узкому тротуару через расставленные на нём мопеды. Замечаю поворот в совсем узкий и тёмный перелочек. Какие-то лестницы, решётки, бак с кисло воняющим мусором...
Минут пять я блюю, всхлипывая и прерывисто дыша в перерывах между позывами. Блюю самозабвенно и страстно, выворачиваясь до самого дна. До немых, задыхающихся движений лица. Мне вспоминается виденная сегодня утром умиравшая рыба на горячем асфальте, возле рынка. Наверное, сейчас у меня такие же глаза...

Вокруг никого нет. Узкий двор-колодец, сюда едва бы поместилась даже пара машин. Темно, тихо. Только звук льющейся воды и слабо светящееся окошко из непрозрачного стекла на первом этаже.
Отплёвываюсь, вытираю рот и руки краем футболки. Хорошо бы остаться тут, передохнуть. Просто прилечь, подложив под голову руку. И поджать для уюта ноги... Я выискиваю в темноте место почище. Сползая спиной по стене,  присаживаюсь на корточки. Но так сидеть неудобно, и я без раздумий опускаю задницу на тёплую землю. Закрываю глаза. Неплохо. Но уж слишком воняет скисшим мусором, мочой и наверное, моей блевотой.

«Встань и иди!» - ласково убеждаю себя остатками здравомыслия. «Иди вон отсюда!»

Накатывает, волной пробегает по телу неожиданный прилив сил. Рябь в голове и шум в ушах исчезают. Ожившим Лазарем поднимаюсь, отряхивая зад и руки.
Свежий, просветлённый, лёгким шагом выхожу из вонючего закулисья туристического района.
Мне хорошо и радостно. Будто вместе со всей этой сумрачной дрянью, что заливал я в себя, из меня вышло нечто тяжелое, гнетущее, мрачное. Словно отрава моего прошлого вырвалась мутными толчками, выплеснулась и покинула меня.
Навсегда.

Я-то знаю, что это не так, но иллюзия, подкреплённая неожиданным физическим облегчением, столь радостна, что мне наплевать. 
В искрящейся эйфории я иду, едва ощущая подошвами гладкие плиты улицы. Прислушиваюсь к городскому шуму – он сейчас напоминает мне море – и благодушно смотрю по сторонам.
Красота.
Вечером моя близорукость превращает окружающий мир в настоящую феерию. От фонарей, огней рекламы, автомобильных фар, даже от освещенных окон домов – тянутся и переливаются лучики света. Если прищуриться, они начинают вращаться, как спицы каретного колеса.

- Хаш-хаш-хаш... – скороговоркой бормочет идущий рядом уйгур.
Останавливаюсь в тугом раздумье.
Уйгур оборачивается.
- Хашишь вери гуд! – подмигивает он, кивая головой в сторону переулка.
По-английски уйгур говорит с типичным хачиковским акцентом, да и внешность его мало чем отличается от наших чёрных. Та же тёмная щетинистая рожа, густые брови, из-под них нагловато, с криминальным блеском, смотрят на мир глаза цвета мокрого песка.
Я послушно иду за ним.
Походка моя легка и воздушна.
Уйгур о чём-то спрашивает меня, отвлекая от радостного парения над асфальтом.
- Что?
- Сколько тебе нужно?
С гашишем мне заморачиваться неохота.
- У тебя есть уже готовые косяки? С «травой»?
Уйгур сворачивает в переулок, приглашающе помахивая ладонью. Мы проходим метров триста, и я начинаю жалеть, что связался с ним.
- Далеко еще?
- Пришли.

Прямо на тротуаре, на каких-то кирпичных подпорках, стоит длинный узкий мангал. За ним, сквозь белесый дым, виднеется несколько рож, неотличимых от приведшего меня зазывалы.
Уйгуры о чём-то быстро переговариваются на своём языке. Я вслушиваюсь в непонятную речь, сплошное «мештык-бештык-кыдым-гыдым», будто стук деревянных ящиков и шелест уложенных в них сухофруктов, и смеюсь.
- Салам алейкум! – говорю им развязано.
В ответ снисходительное:
- Алейкум салам.
Рдеют угли. Молодой парень в тюбетейке помахивает над ними картонкой. Взлетают и быстро гаснут яркие искры. Парень крутит палочки небольших шашлыков, поворачивает их, сдвигает ближе к жару. Из раскрытых дверей ресторанчика, что в паре шагов от мангала, доносится рыдающая тюркская музыка. Над входом, жёлтым по красному, выписаны толстые крючки арабских букв.
Тот, кто привел меня, трогает мою руку.
Я лезу за деньгами.
Секунду спустя в кулаке у меня оказывается чуть мятая сигарета с закрученным кончиком.
Мангальщик оглядывается, быстрым движением раскрывает ладонь и показывает мне маленький целлофановый пакет с тёмным содержимым.
- Хаш. Гуд-гуд.
Отрицательно качаю головой.
Уйгуры теряют ко мне всякий интерес – мелкий клиент.

Я ухожу, но не в сторону, откуда пришел, а шагаю куда-то дальше по незнакомой улице, в поисках удобного места.
Замечаю провал подворотни, сворачиваю туда и попадаю на крохотный тупичок, заваленный мешками с цементом и белесыми от строительной пыли досками. Остро пахнет мочой.
От первой затяжки я начинаю кашлять, удивляясь едкой приторности дыма. Впечатление, будто вместо анаши мне подсунули палочку благовоний.
Через подворотню до меня долетают звуки улицы – треньканье и бибиканье, какие-то стуки, голоса.
«Косяк» слишком большой для меня, я ведь не частый курильщик. Вообще даже странно, с чего это вдруг увязался за хачиком-диллером... 
Перед глазами пробегает пляска цветной мозаики, пальцы и лицо слегка покалывает. Пересохшее горло моё кто-то мягко, но настойчиво сдавливает.
Сделав пару неверных шагов, я приспосабливаюсь к новым ощущениям. По-индюшачьи вышагиваю из подворотни на свет.
Улица видится мне необыкновенно чётко, словно я нацепил почти подходящие по диоптриям очки. Только всё слишком ненастояще и плоско, как на панораме в музее истории города.
Вокруг меня задыхается вечерний Шанхай. Валится всей своей огромностью, давит, хватает за горло...
Мне нужно найти магазин.
Холодное пиво. Много холодного пива. Прямо сейчас, или я сдохну.
Впрочем, сдохнуть я собираюсь уже давно.
И пеплом взлететь над городом...