11


Василий медленно выбрался из гущи сна, медленно поменял онемевший бок и ощутил себя, как это уже бывало почти каждый день, прескверно. За окном сиротливо стоял зябкий казанский март, а батареи грели, мягко говоря, жидко; зато существенно припекала жажда. Василия терзала неугомонная язва и страшная похмельная мигрень. Жены дома не было. «Ушёл стучать в КГБ, глупыш», – спокойно подумал Василий и опять поменял бок.
Но тут на пороге затопали, отряхивая обувь от снега, затем глухо затукал в дверь кулак. Василий тяжело метнулся и открыл. В дверях находился старый боевой друг Василия, Сергей Георгиевич Кахишвили, добротно вылепленный майор, преподаватель Ульяновского танкового училища. Он, как и Василий, считал себя грузином.
– Сколько лет, сколько зим, Василий! Как жизнь, товарищ пациент?
– Да вот что-то помираю я – мочи нет, здоровье – ни к черту.
– Ты мне это брось! Грузины народ долголетний, живучий, а я тебе гостинца принёс, – и Серго радостно позвякал увесистой авоськой.
– А вот это дело, дорогой ты мой Серго!
– Сейчас вылечим тебя эликсиром кавказских гор, тащи закуску, – искренне радовался Серго и выгружал бутылки с домашним вином, – ещё мой дед, покойный Джоржике, сделал это вино. Я недавно поехал на родину, в село дедово, а там дядя мой кувшин огромный в саду выкопал с дедовым вином, дед завещал этим вином десятилетие его смерти отметить. Вот я тебе на пробу бочонок привёз.
– Ну что, кто же откажется от хорошего грузинского вина, давай распробуем, деда твоего помянем.
– Не огорчайтесь, барышни, но для солдата главное – чтобы его любимая, далёкая ждала! – певуче прокричал Василий, в три глотка осушил налитое и ударил о стол хрустальным порожняком.

Ближе к вечеру небрежной акварелью на пороге нарисовалась Васина жена Машенька. Мужчин она обнаружила в абсолютном непригляде, они жутко накурили папиросами, без зазрения хохотали и Машенькин приход начисто пропустили.
– Да кто такой, этот Никита? – беззлобно балагурил Василий, – тля кукурузная, сослал меня в эту Казань, хорь плешивый. А сам-то он кто? Секретарём партбюро был в академии, где мать училась. Она-то его домой и притащила, а отец его – трах – секретарём райкома партии назначил. Трах – вторым секретарём МК. Трах – и он уже первый секретарь МК и секретарь ЦК. За отчизну обидно, Серго, наливай-ка ещё своего дедовского эликсира!
– А помнишь, Васёк, как на рыбалку под Осташковом ходили?
– Да, славно повеселились, только инженера жалко… Давай помянем, хороший мужик был.
– А помнишь, когда с тобой в госпитале лежали, мы Верку-раззяву подкараулили, и я ей такого неожиданного сухомлинского вдул! Помнишь выражение её моськи? – Серго захохотал и с красным лицом полез под стол за новой бутылью дедовского лекарства.
Наконец Василий заметил пристальную Марию и осёкся. Он поискал что-то виноватыми глазами на стене, где висели две скрещённые казацкие шашки, и совершенно иным тоном представил Серго:
– Смотри, Маша, какой гость к нам в Казань-глухомань пожаловал! – пытался бодриться Василий.
– Здравствуй, Мария, – приподнялся Серго со стула и заулыбался.
– Иди-ка сюда, Серго, разговор к тебе имеется.
– Это что у вас там от Васи за секреты такие? – запротестовал было Василий.
Мария отвела Серго на кухню, прикрыла дверь и набросилась на майора гневным шёпотом:
– Ты чего это, гад, приволок. Зачем приехал? В гроб Василия захотел загнать? Он и так литр водки каждый божий день выжирает, так ты ему ещё?
– Да это ж наше, грузинское, дедушкино, из отборного винограда, сто лет почти в земле лежало.
– Пусть бы и дальше лежало, – негодовала Мария, – или ты хочешь, чтобы и Вася в землю лёг? У него уже от водки язвы по спине пошли! Нигде от вас, пьянчуг, не спрятаться, хоть в Африку его от вас вези!
– Мария, да что ты такое говоришь! Разве бы я другу своему, командующему воздушными силами, генерал-лейтенанту Советского… зла поже…
– Прекрати чушь нести! Вы все больные и бессовестные!
– Да что с тобой, Машенька! Что ты?! Лейтенанту Советского Союза никогда вреда не хочу!
– Раз так, тогда и уматывай в свой Ульяновск. Угробишь мне мужа, что я делать буду? На завод работать пойду? Дудки! – Мария сунула Серго в усы небольшой бешеный кукиш.
– Мария, успокойся, я сейчас же немедленно уйду, слово офицера!
– Катись уже, – в голос кричала Мария, – если что-то с Васей случится – погоны, гад, снимешь, под трибунал пойдёшь! Оскорбленный Серго удалился, ни с кем не прощаясь, а Василий быстро поссорился с женой и продолжил веселье с оставленной авоськой. Три дня – 15, 16, 17 марта – Василий пировал, после чего заболел. 19 марта, в час дня, Василия Сталина не стало.
Открыв его тело, врачи ахнули – практически весь его внутренний организм был съеден алкоголем.

+ + +

Крохотный ветерок ручьём заструился по Тверскому бульвару, повихрился на площади, пронесся до середины Никитского бульвара, перемахнул через крышу театра и завертелся над невзрачным автомобилем, в народе именуемым «шестёрка», который незаконно дремал рядом с японским посольством. Вскоре из харчевни под названием «Шашлычная», расположенной неподалёку, вышёл невысокий курьёзный мужичок. Он крепко вытер рукавом тельняшки испачканные мясом губы, сыто откашлялся и неторопливо вошёл в автомобиль.
Как у всякого несобранного человека, части тела мужичка работали почти независимо друг от друга. Руки вертели баранку, ноги вжимали педали. Голова думала сама по себе о житейских мудростях: «Спичкой не играй, не балуй, ты лучше зажигалок единовременных купи. Оно экономно». Скромный автомобиль колесил по вечерней Москве, выискивая подслеповатыми глазами одиноких прохожих.
Из-за очередного поворота выплыла румяная девица во хмелю. Даму изрядно потаскивало по тротуару, она неуверенно находила равновесие, на некоторое время задерживала его и снова теряла. «Ты на баб-то глазенки свои маслянистые не пяль, не тешь беса. Они тебя быстро доведут до белого колена», – пронеслось внутри головы, и Гвардей (а это был именно он) решительно остановил машину.
– До Казанского вокзала не добросите? – икнув, поинтересовалась дама.
– Полезай в кузовок, доберёмся уж, – Гвардей сделал на лице благодушие.
Девица сложными движениями уселась на переднее сиденье и с трудом осмотрела Гвардея: мутные глаза за мутными стёклами очков, подправленных стальной скрепкой, лоснящаяся плешь, перекрытая десятком смуглых волосков, и смутный душок – всё это присутствовало, но Руслана ничего не заметила.
– А почему это барышня грустна, как в степи сосна? – развязал разговор Гвардей.
– Да так. Козёл один настроение испортил. Мало, говорит, я в политике сознаю! Вискаря насосался и свалил незаметно, не заплатив, сволочь! Денег совсем в обрез осталось, только вот на дорогу-то и хватит… А на корпоративе ещё один – всё приставал-приставал в комнату завёл, как её…ну, где компьютеры самые главные жужжат, здоровые, как шкафы такие, как её… во! – в бойлерной, – трудно вспомнила Руслана и попыталась строго посмотреть на Гавардея. – Вроде и ничего такой парнишка был, симпатичный, а потом взял и заявляет, что мол, Сталин – он отец народов, а никакой не тиран кровавый, – слова давались Руслане с трудом. – Как же так, Сталин же он…
– Ыть ёк-макарёк, вошь мирового пролетариата.
– Чего, простите?
– Да вошь, говорю, пролетарская, пукало ты огородное. Ты на земле правды не ищи, нету её. А где повыше – там ищи, там, наверное, есть, там тебе и Бог, и ангелы пылают. Они уж тебе всё растолкуют, наверное.
– Ну, вот почему все вы, москвичи, такие? Каждый норовит научить, что делать и как жить. Эх, напиться бы в хлам! 
– Эх, баба ты – несуразица, ты лучше себя в порядках держи и строгостях, а других не суди, на вот, затирушки хлебни, оно и полегчает. – Гвардей пошарил под сиденьем и вытащил мятую алюминиевую фляжицу.
– Это что? – Руслана недоверчиво взяла ёмкость и тут же сделала несколько неосторожных глотков.
– Что-что, знамо что… Анброзия домашнего брожения… Зелье приворотное, мужик к тебе так и попрёт, не отобъёшься! – пробурчал себе под нос Гвардей и неожиданно громко запел:
– Эх, ёб твою мать, пёсики-собачки,
К тёще в лодочке плыву, поседел от качки!
Он заехал поглубже во дворы и остановил машину. Руслана к тому времени уже похрапывала, безобразно растёкшись по креслу. Гвардей для верности пошлёпал её по коленкам и щекам, щёлкнул по носу, деловито запустил холостяцкую ладонь и пошарил внизу у своей пассажирки.
– Батюшки-святы, а где трусишки-то?.. Вот ведь распутная девка, трусишки уже где-то прошалавила, ай-яй-яй, какие безобразия на белом свете творятся! – деловито причитал Гвардей. Он как следует пошуровал в женской атрибутике, затем достал руку и понюхал пальцы. – А запах-то каков, святые угодники! Тайгой пахнет бескрайней, кедрачом смолистым, болотом клюквистым, вольготой сибирской... Ну что, стерлядушка ты моя ненаглядная, полезай ко мне на кукан, давненько я женщины не кушал… – с этими словами он расчехлил свои снасти, со скрежетом откинул сиденье и, завалившись, перетащил бесхарактерное женское тело на себя.
Хотя отечественные автомобили для любви не особенно приспособлены, но Гвардей дело своё знал хорошо, и вскоре заспорилась работа, заскрипели рессоры, задребезжала подвеска, лысина покрылась испариной; протянув руку к рулевой колонке, Гвардей заозорничал: он попрыскал на лобовое стекло омывающей жидкостью и включил дворники. В салоне явственно запахло спиртом. Через некоторое время Гвардей тяжело задышал, зарычал и завершил акцию. Закончив членение Русланы, он некоторое время полежал неподвижно, ощущая на себе блаженную тяжесть женского тела, затем отвалил от себя уже ненужную плоть и стал понемногу приходить в себя…
– Вылазивайте, мамаша, приехали, ваша остановочка, станция «Залётная»! – Гвардей распахнул дверь, формально прикрыл разворошенные женские груди и спихнул мятую ростовчанку в кусты. Сам же завёл мотор, внимательно прислушался к работе двигателя, нахмурился (надо бы бензонасос поменять, а ведь всего полгода назад покупал) и, гулко погромыхивая содержимым багажника, скрылся с местоимения в глухих московских переулках…
На следующей неделе Гвардей ещё несколько раз колесил по ночной Москве, но доступной добычи более на глаза не попадалось. Тогда он решил поохотиться пешком. Гвардей припарковал автомобиль, вышёл на тротуар, осмотрелся и высморкался. Было достаточно безлюдно.Он прислонился к стене здания, достал папироску и кропотливо засмолил.
Увесистая каменная табличка с выдающимся вперёд барельефом, висевшая ровно над тем местом, которое выбрал для курения Гвардей, гласила: «В этом доме жил и работал выдающийся русский писатель Николай Васильевич Гоголь». Сам Гоголь выдавался с таблички далеко вперёд и с укоризной смотрел на светлую лысину внизу. Послышался глухой хруст, из-под мемориальной доски посыпались вниз мелкие кусочки штукатурки, они весело запрыгали по гвардейской лысине, и Гвардей доброжелательно взглянул вверх своими обреченными глазами. В это мгновение табличка дёрнулась и сорвалась вниз. Каменный нос великого русского писателя пробил очки, левый глаз и узловатый мозг загадочной сибирской росомахи.

+ + +

Доктор Вальтер Гроппиус по своему обыкновению совершал вечерний моцион, бережно неся свой хрупкий организм через опасный жизненный бурелом. Для солидности он симулировал хромоту, используя увесистую трость. Организм надоедливо нашёптывал о внутренних неполадках. Лёгкие слегка колет острыми иголочками, отдаёт в сердце; в почках, определённо, окаменелости; энурезис ноктюрна, да вдобавок – ой-ой – застарелый геморрой.

– Доктор Гроппиус? – оборвал неприятные мысли пещёрный голос из стоящего у тротуара автомобиля. – Движимый тщеславием, доверчивый доктор приблизился к машине и заглянул внутрь. На заднем сиденье размещалось упитанное волевое лицо.
– Вы меня узнали, как это мило. Только, простите, я вас что-то не припоминаю.
– А нас Вячеслав Семёнович прислал. Присаживайтесь в нашу машинку, на месте и поговорим.
Доктор ещё раз вспомнил о своих медицинских чаяниях и неосмотрительно сел в автомобиль. Водитель запустил механизм, и через мгновение они уже неслись вдоль по вечернему бульвару.
– Позвольте, но я ведь даже и не знаю никого по имени Вячеслав Семёнович, – внезапная тревога стиснула врача.
– А по фамилии Брыщаго вам кто-нибудь знаком? – продолжил лысый и сверкнул фиксой из глубины рта.
– Впервые слышу такую странную фамилию.
– Слышь, ты не умничай – на свою посмотри, – вмешался в разговор некрупный с виду водитель. Доктор Гроппиус, поражённый неслыханной грубостью, замолчал.
– Слышь, Жгут, ты повежливей с профессором, всё-таки доктор наук, не то что твои три класса и школа капитанов! – многозначительно польстил мордоворот, пресекая хама-водителя, и усмехнулся. Пока доктор думал, как лучше сформулировать следующий наводящий вопрос, водитель включил радиомесиво и каждые тридцать секунд раздражённо переключал каналы: «Дерьмо крутят! Вот так дерьмо! – шептал он, услышав очередную развесёлую музычку. – Сволочи, поубивал бы блядей! Откуда они всё это берут? Где наше, русское?»
– А вот мы и приехали, – ласково сообщил златозубый, и они притормозили у небольшого пошарканного здания.
– Доктор, пройдёмте вот в этот уютный подвальчик.
– Это зачем ещё? Куда вы меня маните?! Я отказываюсь идти с вами! – быстро заговорил доктор Гроппиус.
– Не волнуйтесь, профессор, всего лишь пару вопросов, и всё, – обнадёжил мордатый.
– Какие могут быть вопросы, уже так поздно, мне пора на процедуры! – бормотал доктор Гроппиус, а сам между тем выбрался из машины и покорно семенил за квадратным собеседником с золотым ртом.
– Процедуры, – хохотнул компактный водила.
– Прошу вас, уважаемый профессор, – ухмыльнулся амбал.
– Благодарю вас, – сдержанно и с иронией процедил доктор.
Доктор Гроппиус, осторожно ступая, спустился вниз по ступеням. Пройдя довольно длинный, плохо освещённый коридор, мордатый открыл дверь, прошёл, свернул направо, открыл ещё одну дверь, на которой висела небольшая вывеска «Отдел механизмов и телесных льгот». Они вошли в просторное помещёние, обделанное кафелем, где судорожно мигала лампа дневного освещёния. «Может вызвать приступ эпилепсии», – судорожно подумал доктор Гроппиус. От деревянной бочки в углу шёл кислый запах. На большом столярном столе (будто бы в операционной) был разложен различный инструмент – спецштихель, рубанок, стамеска, долото; циркулярная пила тоже имелась. Рядом стоял крупногабаритный мужчина в тёмном зелёном фартуке на голое тело и старательно что-то затачивал. Мужчина был густо покрыт овчиной, по типу грузинской; он довольно и тихо урчал под мерный визг точила: «Там течет Табун-река – глубока и широка…»
– Добрый вечер, – неожиданно для себя поздоровался доктор.
– Рука, – повернулся и радостно представился мужчина; на его лице светились мудрые глаза старческого счастья.
– Вальтер Гроппиус, – учтиво представился доктор.
– Надо же, погремуха какая фильдеперсовая, сам небось придумал?
– Это вы о чём?
– Да так, ни о чём, забудь, – вмешался в разговор мелкий, – мы от Вячеслава Семёновича, сечёшь?
– А я вам в который раз повторяю, что не знаю я никакого Вячеслава Степаныча. Что вы вообще от меня хотите?
– Нужен нам человечек один, по имени-фамилии Тутаев Василий. Ты вроде как с ним в знакомстве состоишь?
– Такого человека я тоже не знаю.
– Точно не знаешь?
– Точнее не бывает. Честное медицинское, друзья! – доктор приложил ладонь к сердцу.
– Ты отвечаешь?
– Ещё раз отвечаю, что не знаю никаких Василиев, никаких Вячеславов и никаких Семёновичей. Я известный доктор, Вальтер Гроппиус, хотите, я вас вылечу забесплатно?
– Лечить ты кого-нибудь другого будешь. Теперь послушай сюда, нам известно, что Василий Тутаев ходит к тебе, чучело, на приём. В регистратуре твоей, балда, бляди всё записали, когда он был, когда ещё придёт, вплоть до мази Вишневского. Даже ехать не пришлось – по телефону сами всё расказали… Ну, что скажешь? Проотвечал ты своё очко?
– А, ну конечно, как я мог забыть, что этого молодого человека зовут Василием. Точно-точно, совершенно уникальный случай. «Дермопатология, возможно, эпидермия», – пронеслось в голове доктора, и представилась сцена залитая светом, и умные врачебные руки, вручающие ему какую-то золотисто-туманную статуэтку. – Зачем же он вам нужен?
– А затем и нужен, увёл он у Вячеслава Семёновича лопатничек с деньгами и документами и ещё кое-чем, которое чужим людям смотреть категорически воспрещается. А Вячеслав Семёнович не прощает таких вещёй. Так что расскажи нам, где этого Василия разыскать можно, координаты его, телефоны, что он о себе рассказывал?
– Да я даже и не знаю, где его найти, Богом клянусь.
– Слышь, ты только Бога не трогай. Богу – богово, а мы свой земной суд прямо сейчас вершить будем. Рука, расчехляй мясоруб.
Рука, точивший ножи, неожиданно быстро достал из-под стола огромную мясорубку «Волгодонск», приладил ножи и рукоять. Доктор Гроппиус напряжённо наблюдал за приготовлениями, очки его вспотели. Рука ненадолго отлучился и вернулся с большой мятой алюминиевой кастрюлей, на которой красной краской было тонко написано: «Компот».

– Постойте-постойте, я о нём ничего не знаю, только что наколки у него синие на пальцах. «Вася» написано. Я его один раз только видел, да и то, как следует не разглядел.
Рука подошёл к опешившему доктору и невозмутимо произнёс:
– Нам по большому счету плевать, знаешь ты этого Тутаева или не знаешь. Мы тебя всё равно будем пытать.
– Но почему? – испуганно возмутился доктор.
– А потому, что нам нравится тебя пытать.
– Вы, наверное, шутите? – доктор окинул взглядом окружающую обстановку и понял, что они не шутят.
– Ну-ка, Рука, покажи ему, где раки зимуют, – скомандовал мордоворот и пояснил. – Нам Вячеслав Семёнович разрешил.
Рука безмолвно достал тесак, подбросил вверх мятую, просаленную сельдью газету с добродушным фотопортретом Брежнева и со свистом разрубил пополам.
– Сымай штаны! – сверкнул зубастый.
– Это ещё зачем, что вы задумали? – закричал Гроппиус и почувствовал, как ноги стали совсем мягкие и как безнадёжно печально уменьшилось его больное сердце.
– Штаны сымай, кому велено, или мы их сейчас тебе вместе с жопой снимем. Действуй, Рука, я его подержу.
Фикса выкрутил доктору руку (вывих ключицы, гематома на запястье) и загнул его на столярный стол. Дремавший энурез не замедлил дать знать о себе. Рука в фартуке зашёл сзади, размахнулся тесаком и отхватил большую часть правой ягодицы (мягкие ткани срастаются быстро, заморозить, а затем пришить).
Рука впился зубами в тёплое мясо, откусил крупный кусок и с наслаждением пережёвывал. Оцепеневший от ужаса доктор слушал отвратительные звуки за своей спиной и почему-то не кричал и не вырывался. Он только быстро дышал и торопливо слизывал безвкусный пот, быстро лившийся с лица. Затем Рука торопливо пропустил остатки мягкого места через мясорубку. Зачерпнул полную горсть красного фарша и сунул доктору в лицо.
– Жри жопу… Жопу жри, говорю… Говорю же, жопу жри… жри жопу!…Вот, бестолковый какой попался!
– Вали его набок, ломай ему клюв! – восторженно закричал маленький водила. Доктора Гроппиуса схватили за ноги, подняли, перевернули в воздухе и завалили на стол. Рука размахнулся и что-то с удовольствием отрубил, – доктор обмяк, потеряв сознание (обширнейший инфаркт, остановка сердца). Его проворно, в три ножа, расчленили, основательно перемололи известной уже мясорубкой и спрятали в бочку с квашеной капустой, стоящую в углу.

+ + +

Мчавшийся на огромной скорости серый в яблоках джип лихо вильнул к тонкой лужице и щедро обдал идущего по обочине старичка мелким брызгом. Старичка это нисколько не рассердило, а напротив, раззадорило и даже освежило. «Ах ты, ититская сила, вот так жизнь! Идёт себе и идёт, и ничего ты с ней не сладишь!» – в некотором восхищении воскликнул дедуля и представил себе счастливое, улыбающееся лицо женатого шофёра. Старичок глухо тявкнул: «Всего хорошего», помахал автомобилю рукой и пошёл дальше, поскрипывая пустыми изношенными коленками.
Но водитель автомобиля женатым человеком не был – это Викентий Рясов рулил пузатый джип в сторону Рыбинска.
«Вот чем командировочка обернулась – вместо приятного столичного уик-энда вышла совсем другая разнарядка! Коварный пидор Тутаев в сауне штаны утащил у Брыщаги! А в штанах-то бумажник, а в бумажнике-то кое-что действительно важное! И теперь, вместо того чтобы коротать столичный разгульный досуг, все стоят на ушах, сделки срываются, а я, невыспавшийся и задёрганный, еду чёрт-те куда, в следственный изолятор, где обнаружен виновник торжества – подследственный педераст Тутаев! Хорошенькое дело!»
Викентий понажимал кнопки автомобильного радио. «В черноморском доке украинские правоохранительные органы обнаружили опьянённое тело российского подводника», – грустно сказал диктор. Викентий переключил. Из колонок вкрадчивый голос Радзинского, ликуя, произнёс: «Вот императрица в последний раз рожает, но новорождённую дочку съедают в людской дворовые люди!» Викентий поморщился и ещё раз нажал на кнопку. «В связи с сенсационным бегством слепого заключенного из московской тюрьмы следствие предполагает…» – Викентий Рясов быстро выключил приёмник:
«Докеры в порту нашли мёртвого матросика,
следствие установило – переебало тросиком» – заиграли в голове свежие рифмы. «Каким ещё тросиком, причём тут тросик?» – улыбаясь, подумал Рясов и внятно наговорил строчки на небольшой серебристый диктофон, который всегда носил в нагрудном кармане.
Промелькнула небольшая подмосковная деревенька, а за ней, возле автобусной остановки терпеливо стояли три труженицы интима. Викентий улыбнулся и дал озорной сигнал. Внезапно он сбросил скорость, свернул на обочину и включил задний ход: ему хотелось получше рассмотреть лица девушек, сравнить их с московскими работницами.
– Почем рот? – деловито осведомился Викентий.
– Минетик – триста, мальчики, – ласково сообщила пухлая брюнетка с белёсыми заедами в уголках рта, хотя Викентий был в машине один-одинёшенек. Две рыжие девушки тоже подошли к окну и неприятно улыбались Викентию. «Марамойки» – мелькнуло в голове Рясова.
– Нет, минетик в жопу, – как-то двусмысленно отверг он и надавил на акселератор. – Ну что ж, бывает и хуже. Гораздо хуже. Но ничего, на обратном пути разберёмся, что к чему – резюмировал он свой осмотр и щёлкнул по носу висевшего на зеркальце заднего вида пластмассового Чебурашку – зверя замкнутого и ушастого.
Хоть и был Викентий Рясов в детстве, как и многие сверстники, окружен рыбьим жиром, горбатой игрушкой и кусачими валенками, но уже сызмальства стал баловаться рифмокопанием. При этом он тайно считал себя истинным, недооценённым поэтом. Началось его увлечение ещё в школе, когда он усердно занялся переиначиванием школьной программу на похабный лад.
«Рисовали мы пизду – школьное пособие,
и вздыхали без конца, мальчики особенно» на парте в кабинете рисования – его рук дело. Как многие начинающие русские поэты, юный Викентий грыз ногти, часто маялся животом и любил похулиганить. Он восхищался поэмами Ивана Семёныча Баркова и переписывал их к себе в тетрадку с зачитанного до дыр самиздата. Поэму «Григорий Орлов» он помнил наизусть до сих пор: «В блестящий век Екатерины, в тот век парадов и балов...», ну и так далее. Сидор Петрович, папа Викентия, тоже был большой озорник и предприниматель. Сидор Петрович, как-то побывав по профсоюзной путёвке в Болгарии и, поверив слепой предсказательнице Ванге о том, что СССР в 70-х годах введёт в Чили свои войска, раздухарился, всё продал и с большим трудом выехал в нищий Сантьяго, чтобы строить там всякие необходимые солдату заведения, как то: сортиры, бордели, казармы, казино…
Однако по недоразумению сразу по прибытии он был схвачен повстанцами и без всякой бумажной канители расстрелян. Стоя перед злыми зрачками родных «калашниковых», Сидор Петрович успел очень точно подумать про болгарскую ведунью: «Надула, проклятая старуха!» Викентий знал о тяжкой кончине отца и отчего-то подозревал, что и ему не придётся чинно дать дуба, лёжа на высоких пухах.

Чем дальше уносился Викентий от Москвы, тем живописней становились пейзажи, и русская природа, словно бесстыжая девка, открывала перед ним свои прелести: колосилась бескрайними полями ржи, текла соками безымянных речушек, набухала пышными формами мягких облаков. Папа маленького Рясова был стандартный прелюбодей и разоритель семейных гнезд, мама же Викентия, в девичестве Кисина, вольготно трудилась в масложировом комплексе, и поэтому сынишка её жил припеваючи, как кот в масле. Он вырос довольно избалованным мальчиком, в стихах, как и в жизни, он любил всяческое рококо. От мамы Викентий унаследовал костистый нос и непримиримый загривок.
Сейчас Викентий представлял, как он с бутылкой водки в кармане пиджака, промчится на ночном мопеде к какой-нибудь свиноферме, подойдёт к столику под навесом, освещённому скудной лампочкой, и какая-нибудь ядрёная баба, гулко заглотив содержимое стакана, завалится на душистое сено, раскинет руки и будет томиться принять «кряжистый плуг в свой свирепый, заросший диким ворсом чернозём».
«Чистая поэзия, приезжай и черпай вёдрами, даже напрягаться не нужно, природа сама тебе всё нашепчет – только успевай записывать!» – восхищался Викентий. Не о колбасе же думать на фоне такой красоты и не о Брыщаге с его проблемами. Викентий посмотрел на себя в зеркало заднего обзора, и рифмы заструились в его голове:

Слежу за собой в отражении –
Скучный, колючий рот
За жизнь никаких достижений
Хотя – есть пивной живот.

Промелькнула жухлая деревенька возле круглого пруда на самодельной площадке деревенские подростки с каучуковыми задами хрипло лупили баскетбол. Рядом на лавке сидели две чрезвычайно спелые девушки и, скучая, лущили подсолнухи, запивая пивком. Промчавшись мимо ещё двух коротких деревень, Викентий остановился и торопливо замолодился в придорожном кафе двумя рюмками водки. На выходе из кафе перед Викентием вырос невысокий белобрысый мальчуган:
– Дяденька, дай закурить! – попросил малолетний голодранец. Викентий посмотрел на него безжалостно, но сигаретку протянул. Он был большой покровитель добрых дел.

Чуть дальше развернулась картина, достойная кисти сурового Малевича: в низине раскинулся огромный песчаный карьер, и жалкой точкой в нём суетливо ползал красный экскаватор, черпая влажный песок когтистой лапкой. Промелькнул мост.
Дюженогая женщина стояла на мосту, свесив грудь за перила, и смотрела в тёмную русскую воду. Чуть дальше, за мостом, несколько женщин попроще, раскорячившись, трудились в обширном овощном поле. В стороне от них, прислонившись к деревянному столбу, стоял юноша-тростник и двумя руками держал кружку с горячим питьем.
«Прямо как Серж Есенин!» – с завистью подумал Викентий и вспомнил, как в юности совершенно серьёзно помышлял о поэтической ниве, пусть дальше смешных стишков дело продвигалось редко. Но однажды он понял, что стихами сыт не будешь, и переключился на более сытный пищепром. Поэзия отныне ограничилась похабными двустишиями на потеху коллег по колбасному цеху в часы алкогольного досуга.
Викентий нажал на кнопку, и на крыше джипа, шипя, открылся люк; салон наполнился пьяным цветочным духом. Справа оголилась гладь василькового луга, слева высился холм, утыканный соснами-раскоряками, чуть пониже холма тяжело волновалось жёлтое-зелёное море ржи. Рясов крутанул руля, съехал с дороги и погнал джип по бездорожью, зарываясь бампером в васильковое лоно природы. Рифмы, будто назойливые пчёлы, зароились в его голове.

Эх, цветочки-василёчки,
Я устал от суходрочки
Скромен, тучен, невысок -
Ложитесь, девки, на песок!

Он остановил машину посреди весёлого цветочного поля, немного прошёлся своей похотливой походкой и повалился спиной в травяную мякоть.
От такой густоты свежего воздуха сердце у Викентия сразу ослабло. Он долго лежал, слушал насекомое жужжание, смотрел в небо, курил и размышлял. «Ну её к лешему, эту колбасу, не в колбасе же счастье, в конце-то концов. Не всю же жизнь мне на колбасу горбатиться, пора и о душе подумать. И ведь как незаметно затянуло меня в эту мясорубку трудодней… И кто я на этой работе? Кретин, набитый чужим вонючим мясом! Вот расплююсь с делами и пошлю всё куда подальше, уеду в деревеньку, на природу, буду рыбу удить, селянок щупать да поэмы слагать. Ещё узнает земля русская Викентия Рясова, не зря же мне дар даден, безустанно буду воспевать эту красоту!
Решено, вернусь домой – и баста, пора завязывать с бизнесом, командировками, шалавами и разборками. Уеду, бля буду, уеду! – поэтическое лицо Викентия Рясова, обильно забрызганное навозными веснушками, улыбалось. – К чертям эту непроходимую машинную толчею, буду в деревне на мотоциклетке гонять, «Яву» возьму, чтоб деревенские от зависти сдохли». Его коровьи глаза сияли, ясные усы слегка шевелились, устрашающие зубы вдохновенно поскрипывали: « …И бойцу на дальнем пограничье, от Катюши передать минет» – тихо спел Викентий и усмехнулся.
Ещё немного повалявшись, Викентий нехотя встал и загрузился обратно в машину. Он ощутил себя совершенно новым человеком, очищенным и просветлённым. Мимолётное, скороспешное решение оформилось в осмысленный план действий. Вот вернусь обратно и скажу Брыщаге, что выхожу из бизнеса, а денег хватит и на дом – русскую пятистенку, и на баньку, много ли надо вдали от города?
О Рыбинске Викентий знал только одно: местные жители долгое время не желали платить за проезд в трамваях и троллейбусах. Иногда даже человеку в форме кондуктора пребольно швыряли мелочью в лицо или же просто выбрасывали его на ходу из дверей с разбитой харей. Но через несколько лет сердца горожан немного смягчились. Эту незамысловатую подробность о местных нравах Рясову зачем-то рассказал один коллега, когда узнал, что ему предстоит короткая командировка в этот славный городок. Подъезжая к городу, Викентий остановился возле сутулого парня в школьной форме без рукавов. Парень сидел у дороги перед ведром красных ягод, курил синими губами папироску и делал вид, что совершенно не заинтересован продажей своего продукта. За спиной паренька синел крепкий дом, разинувший резные ставни. К дому была прислонена высокая лестница, на манер гоголевской, на лесенке стояла маленькая девушка с тонкими паутинными волосами и стучала молотком, видимо, приколачивала к стене укромное птичье жилище.
– Скажите, а у вас ведро ягоды сколько стоит? – проявил Викентий чрезвычайную для здешней местности вежливость.
– Двести восемьдесят. А если будешь брать, то двести пятьдесят.
– Это как так?! – изумился Викентий. – А если не буду?
– Если не будешь – двести восемьдесят, и разговаривать нам с тобой не о чем, – ответил паренёк с затемнённым разумом и отбросил папироску под машину Рясова.
Викентий разозлился, но смолчал и, жестко надавив на педаль, обдал колхозного бизнесмена серой пылью. Сердитый Рясов вспомнил, как он, пятилетний, балуется с жуком, а мама его отгоняет:
– Не трогай жука, Вичик, видишь, он не хочет. Не трогай его, кому я говорю, Вичик! Не трогай... Отойди, дай я лучше его ногой раздавлю.

Наконец показался монастырь. «Всё сходится, это и есть СИЗО!» – Викентий улыбнулся, подъехал поближе и остановился. Судя по звукам, там происходило нездоровое шевеление, слышались крики, беспорядочная пальба и колокольный звон.
«Я-то, конечно, не испужался,
Но анус как-то таинственно сжался…» – пронеслось в голове у Рясова, он опрометчиво вышёл из машины и направился в сторону ворот. Внезапно ворота распахнулись, и вооружённая стая арестантов бросилась к нему. Викентий вдруг понял, что сейчас с ним случится нехорошее; силы его быстро рассеялись, и он не своим голосом вскрикнул: «Мама! – и немного подумав: Помоги, милиция!» Из ворот монастыря тихо вышла скромная полуседая девушка и медленно, словно незрячая, пошла себе всё дальше и дальше… Но Рясову сейчас было, конечно, не до неё. Дикая толпа сшибла его с ног, вырвала из рук борсетку с ключами, сбережениями и документами и бросилась к джипу. Тот непонимающе глядел на происходящее канареечными противотуманными фарами, пока их зачем-то не разбил подбежавший мужичок с конопатой лысиной и черной, как уж, бородой. Один прыткий и беззубый, уже натянувший на свою голову кепку-плоскодонку Викентия, забрался на водительское место, завёл мотор, выжал до отказа газовую педаль и озвестил округу бесконечно протяжным воем сигнала.
Пятеро человек тащили извивающегося и рычащего Рясова – истомившимся по зверствам узникам требовалось немедленно вырвать из тела ещё чью-нибудь жизнь.
– Попалась, вошь оконная, давай его, ребзя, прикручивай канатиком! Сейчас, братка, всё как положено тебе устроим, проводим до земляной калитки… честь честью это дело обставим, поверь!
Из багажника они вытащили буксировочный трос, один конец которого прикрепили к фаркопу джипа, а другим связали Викентия за ноги. Мотор взревел, и колодники пустились рассекать кругами по обезлюдевшей от ужаса площади. Веснушчатое лицо несостоявшегося поэта упруго прыгало по буграм. Наконец катание надоело, зэки остановились у небольшой рощицы и с радостью отметили, что в мешке с перебитыми костями ещё теплится жизнь.
То, что называлось отличным товарищем, озорным поэтом, перспективным топ-менеджером, удачливым ловеласом, острословом да и просто примерным сыном, зэки подтащили к чете тщедушных городских берёзок. «Улыбаясь весело, Викентия повесили» – наверное, так мог бы победно подытожить Викентий Рясов последние секунды своей рифмованной жизни…
Но мысли у него были немного иные: «И когда ты будешь погибать, ну, то есть смерть и кромешное небытие, то всегда тебя посетит какая-нибудь чрезвычайно глупая мысль. Например, вот когда тонешь и уже медленно опускаешься в ласковые чёрные воды, подумается вдруг: эх, чёрт, так и не успел ногти на ногах постричь. Досадно… Может быть, и не утонул бы теперь, а ловко цеплялся острыми когтями за водную материю!» – вот как думал Викентий Рясов в последнее мгновение своей жизни.
Сизое небо быстро заросло чугунными тучами. Ветер пыжился и тужился, но потом его щёки устали, из-за зазубрин туч выглянул кусочек бледно-серого солнца. К берёзе уныло подошёл пёс-сирота, ржавый снизу, но с чёрной головой и спиной, понюхал тёмную лужу под бездушно висящим человеком и стал неохотно её лакать. Через час прохладное тело обнаружил путевой обходчик Слюсаренко и, сняв с него дорогие полусапожки, сердито зашагал прочь.

+ + +

На поле небольшого стадиона мужики лупили мяч. Вратарь в белой панамке от души приложился к кожаному снаряду, и тот надолго усвистел в небо. Невысокий Вася Тутаев, шкодливый белобрысый мальчуган совсем ещё неоперившегося возраста, сидел на лавочке у беговой дорожки. В его голове носились непонятные обрывки тревожных видений – чернобородые ангелы, склизкие черти, норы, в которой прятались бровастые мужики с крестами, хороводы звёзд и чёрная, непонятная прорва космоса. У Васи немного кружилась голова, а в ушах скакали тихие посторонние звуки, будто он только что стоял на мяче, упал и треснулся затылком о деревянный пол спортзала.
Мимо, быстро работая влажными лопатками, пронеслись несколько рослых атлеток. За ними, пыхтя, протопали три упитанные дамы в новеньких спортивных костюмах. У турников крабились жилистые качки. На соседней скамейке сидела бабушка, похожая на курочку гриль, она посмотрела на Васю и негромко заворчала, как закипающий чайник.
Невдалеке от лавочки незаметно собралась воробьиная компания и принялась за дело: один упрямо клевал колбасную шкурку, другой нашёл обёртку из-под плавленого сырка, самый толстый, широко расставив лапки и распушив хвост, прикрывал крыльями от своих яростно чирикающих товарищей тёмную хлебную корку, унести которую в безопасное место не мог, а оставить недозволяла жадность. Васе он чем-то напомнил пухлый военно-транспортный самолёт.
«ЖидкИ. Странно, что я их раньше не заметил…» – осторожно подумал Василий, вспомнив, как в деревне называл воробьёв его дед. Вдруг Васино внимание привлекли неприметно лежащие в невысокой траве золотые часики. Не стыдясь верить чуду, Василий схватил нечаянное сокровище. Пока он с тихим стоном любовался золотой игрой света, скамья слева тихо скрипнула.
– Кто здесь? – вздрогнул Вася и резко повернул голову.
– Здравствуй, Вася, – рядом с ним горбился седоухий дед в мятой пижаме.
– Здорова, дед, что пьёшь? – неожиданно для себя, не своим, а чужим, взрослым голосом спросил маленький Вася и сам испугался.
– Пивко, Вася, пивко. Меня зовут Веля, Велемир, если говорить по-нашему, – старичок прижал варежку к месту, где трепетало дряхлое старческое сердце. Он поставил на краешек скамейки тонированную бутылку, хрустнул пальцами и сказал:
– А знаешь, Вася, эти часики, которые ты только что подобрал, совсем не простые.
«Вот черт старый, все видел», – с нескрываемой злобой подумал Вася и покосился на ярко начищенные ботинки старца.
– А какие же они?
– А волшебные.
– Говорящие, что ли? – грубо поинтересовался небольшой Василий.
– Ну почему сразу говорящие, – обиделся старичок. Он выразительно посмотрел на Васю и вдруг заорал пробегающим по дорожке спортсменкам: – Девоньки! Что ж вы так печетёсь о спасении грудей своих?! Видите, ведь я не пекусь вовсе! Срывайте поскорее ваши лифы! На небесах Господь наш Иисус Христос наладит вам новые девственные перси! Вы даже не представляете, кто я такой! Я бонвиван-самоучка!
– Бурбон какой-то! Выскочка! Мезонин! – неожиданно заявила о себе бабуля, бросила в воробьёв горсть семечек и заковыляла прочь, трудно ворочая тяжёлыми ляжками. Воробьи, гадя на лету от радости, кинулись торопливо долбить семечки своими выносливыми носами.
Старичок сделал вид, что прикуривает. Над левым ухом что-то оглушительно хлопнуло, Вася успел подумать о Новом годе, когда одному знакомому мальчику оторвало китайской хлопушкой на руке два пальца. В глазах потемнело, в воздухе резко запахло ладаном. Вася медленно открыл глаза: ни часов в руках, ни лукавого старика на лавке не было, Васины ноги были обуты в новые резиновые китайские кеды, на лавке стояла бутылка с недопитым пивом. По футбольному полю, пиная звонкий мяч, носились страшно ругающиеся мужики.
«Наверное, я где-то в сказке» – подумал Вася и посмотрел вверх. В голубом небе по-прежнему медленно летел реактивный самолёт. Вася протянул руку и торопливо взял пивную бутылку. «Ловко», – с завистью подумал вратарь. Вдруг справа раздался сочный удар, голкипер испуганно повернулся, но мяч со свистом ударился в дряблую сетку и стёк на пыльную траву. Ничего поделать уже было нельзя.

Маленький Вася продолжал расти почти таким же мальчиком, в почти такой же семье и в том же самом городе. Единственное, что его отличало от прежнего взрослого Василия, – это обрывки воспоминаний из своей предыдущей жизни. Особенно хорошо он помнил несносное лицо старичка Велемира.
Старичка вспоминать было очень неприятно, да и не было это, собственно, воспоминанием, старичок сам непостижимым образом всплывал из бочки Васиной памяти и бдительно всматривался в тело Василия, которому становилось неловко и жутковато. Странный, первобытный стыд забирался внутрь и тихонько копошился, свивая тёплое гнездо. Всё равно, в свете дальнейших событий это кажется слишком малозначительным.
И как раньше некоторое время носился Василий с угловатой мечтой сделаться лётчиком-истребителем, и опять в рыбинском военкомате всё те же врачи старались ощупать его тяжкую печень и со всей тщательностью просвечивали фонариком задний проход. И опять у самых любопытных мелко дрожали руки. Вася равнодушно давал себя щупать, но служить отказывался. Может быть, врачи в конце концов и выявили бы у Василия какое-нибудь заболевание, но ведь ничего такого не было; он ничем не болел, даже каких-либо косвенных признаков, указывающих на недуг или отклонение, совершенно никаких не было. Врачи посмеялись и опять записали его в войска связи. Через две недели Вася заявился в военкомат в шлеме танкиста и заявил, что непременно желает служить в башне танка. Врачи насторожились. Когда Вася повторно посетил военкомат с той же просьбой в дедушкином комплекте химзащиты, ему выдали жёлтый билет.
Вскоре Василий поступил в институт, который не без успеха через четыре года и завершил. Кстати, вот он идёт – в клетчатой кепке, увитый шёлковым шарфиком. Во внутреннем кармане, там, где самое Васино сердце, уютно булькает тёплая фляжка дагестанского коньяка. Он рыщет по бульварам, и предмет его хищных поисков – жилая площадь.
Однажды в баре «Щёки» Василий познакомился с двумя патлатыми и очкастыми молодыми людьми, которые представились поэтами авангардного толка, с несколько, правда, левацким уклоном. Они упорно несли свои литературные пудовости в массы. Поэты читали ему низкими голосами стихи про смерть и неоправданное, но вынужденное насилие человека над девственностью лесов Амазонки.
Один из поэтов похвастал, что он уже три недели обходится без женщины, что он сейчас как Пушкин в Болдине, вот только, посетовал парнасец, «немного прыщом пошёл, ну, да это ничего, я ведь всё равно без женщин досуг коротаю».
Василий встречался с ними ещё около пяти раз в той же забегаловке. Стихотворцы научили Васю читать Даниила Иваныча и Венедикта Васильевича и советовали самому поскорее становиться поэтом. Для начала поэты советовали написать что-нибудь небольшое и автобиографическое. «Даже вот, посмотри, презренный Олеша писал себе и писал, день за днём, писал и писал, кропал помаленьку и выбился в писатели! А ты, Василий, чего ж ты хочешь? Нужно освободить сознанье, как следует помедитировать голову и садиться за письмо. Просто сесть и писать!» Василий обещал начать вести дневник. Идея дневника жутко обрадовала поэтов, да и самого Василия тоже. В тот же вечер он подумал и записал: «Только что потворствовал похоти. С утра опять дам слабину».
В последнюю встречу с поэтами Василий угощал новоиспечённых друзей крепкими напитками, закусывали густым и мрачным пивом. Вася был уже совсем не дурак, и постановка в ближайшее время диагноза «смертельное ножевое ранение в сердце, расширенная печень», с дальнейшей доставкой в анатомичку весьма удручала.
Василий вошёл в парк и расположился на тёплой осенней лавке. Мимо пробежала широкая женщина, расплёскивая по сторонам свои мутные груди. На соседней скамеечке два желчегонных старичка морщились и дерзили друг другу, обсуждая несусветных менестрелей из четырнадцатого века. Вокруг шумела и летела листвой покладистая русская природа. Мужчина, стоящий поодаль, тягая туда-сюда пищащую коляску, с тоской посматривал на двух девчушек, торопливо передающих друг другу запретную папироску. Юноша кинул своему псу полупалку и, посмеиваясь, спрятался за дерево.
С целью ведения дневника Василий приобрёл в канцелярском отделе небольшой блокнот в чёрном кожаном переплёте. Он раскрыл приятно хрустнувшую свежей обложкой книжку, задумался, затем перевернул последнюю страницу и трясущимся почерком написал там свои имя и фамилию: «Василий Тутаев». Он ещё немного поразмышлял и понаблюдал за девочками, которые закончили с папироской и молча рассматривали голубя, растерзанного неведомым зверем. На первой странице блокнота Тутаев совершенно неожиданно вывел: «Дневник степного мужчины» и порадовался этой своей придумке.
Затем он плотно сосредоточился, пытаясь восстановить в памяти события последних дней, и потащил на страницу первую фразу. Строчки сами ложились на страницы, будто кто-то диктовал их тонким шёпотом:

26-е – Шёл ножками в пельменную, давно там не был, соскучился. Потом передумал и сел в автобус. Проходящий мимо кондуктор не потребовал за проезд, но как-то обидно толкнул меня в ногу коленкой. Сдержался. Какой-то белобрысый тип с трубой пытался соблазнить меня прямо в транспорте.
Но в пельменной меня ждали приятные сюрпризы и бонусы. Пирожок – 6 рублей, 50 грамм водки – 4рубля. Выпил, прослезился.

4-е – Сделал термическим способом себе на майке надпись «Кормилец» и ходил по улицам. Был бит лысыми людьми, которые смысла не осиливали и подозревали для себя обидное.

12-е – Гаркнул на старушку в трамвае. Снился эротический ширпотреб. Утром решил помыть пол. За ванной обнаружил четыре брикетика кошачьего дерьма. Интересно, кто его туда принёс?

14-е – На бесшумном лифте я струюсь в поднебесную. Кстати, лифты придумали боги, в этом я уверен совершенно.

26-е – Залюбовавшись собой в зеркале, наведался в левую ноздрю, впрочем, на этот раз особой добычей похвастать не могу.

28-е – Как, всё-таки, я быстро обрусел, обрюзг, постарел. Я стал нагл, хищен, бесноват. И всё благодаря напиткам. Влаге – хвала! Пою тебя засохшим ртом!

29-е – Вчера ещё заходила Вера, ворчала и просила устроиться на работу, я её поругал. Вера оставила немного денег на питание.
Когда она уехала, я быстро вышёл на улицу и купил на утро утробную бутылку водки с ручкой.

30-е – Побрил лицо, зашёл на кухню, открыл холодильник, дальше ничего не помню.

1-е – Меня преследует подросток. Он всюду маячит. Я знаю, у них это часто бывает – такие гормональные всплески, как взрывы на Солнце. Мне-то по барабану. Хотя можно будет заманить его в рабство и извлекать из него материальную пользу. Буду крепко думать.

4- е – Вчера неожиданно убрался мадерой. Очень дружелюбный напиток.
Под вечер хотел стяжать дорогу, но был сбит каким-то тусклым быстроходным механизмом. Немного припадаю на левую.

7-е – Инкогнито наведался в монастырь. Там я хотел было в своей неспешной и изысканной манере овладеть телом особо изнывающей послушницы, но батюшка, несмотря на то, что кагоры пил, разгадал мой замысел и отогнал. А я ведь к Богу шёл, возлюбить хотел…

В тумане строчки ползли на бумагу; Василий оторвался от книжечки, с удовлетворением потрогал исписанные листы и подумал, что так он действительно станет заправским писателем. Но писателем стать не удалось – кто-то пощупал Василия за локоть. Рядом с ним сосредоточился седой, как блуд, старичок. Тоненькие его ноги торчали из узких тёмно-синих брюк. Грудь была задрапирована плотным пуловером сиреневого цвета. На дальнюю скамейку уселся мужчина в майке и упруго заиграл на гармошке.
– А, так ведь я тебя, кажется, встречал, – образцово ухмыльнулся старик. – Неисповедимы пупки господни, верно? Ты вроде говорил, что тебя Сашей зовут? Это тебя друзья «евреем» кличут?
– Нет, я не Саша, я Василий. Я московский, родился тут, а евреев сам не люблю, дедушка, – соврал Василий и вдруг смутился.
Мужчина с коляской прекратил поступательные движения и стал с интересом разглядывать Васю; он долгое время работал в анатомичке, и поэтому молодые, крепко сбитые люди ему чрезвычайно нравились.
«А вообще-то домой бы мне пора, – тоскливо подумал Василий, – старичья что-то здесь многовато нынче плодится».
– Ты куда намылился, босота! – вдруг хамски повернулся к Васе старик и с треском высморкался.
Взъерошенный воробей с размаху бросился и уцепился лапками за «дворник» грузовика и принялся бойко клевать разбившихся и присохших к лобовому стеклу мошек. Василий хотел было сделать старику ручной удар в лицо, но в голове вдруг поплыли тёплые пунцовые буквы: «Он хотел преодолеть смерть, но руками у него тоже ничего не получалось».
Вася опустился на скамью и посмотрел в левый, неподвижный глаз несносного старика. Правый его глаз, казалось, вдвойне суетился за своего ленивого собрата. Он моргал, вращался, поскакивал.
– Я, как говорится, у жизни кровушки уже хорошо попил! – взвился старичок. – А вот ты уже не сможешь. Я ж по твою душу пришедший, Васька! Родной ты мой, я ж меценат широкого профиля! – почти закричал он и задребезжал сизым смехом. – Живой ты там ещё? Не совсем умер-то, а?



Обратная сторона барабана
(эпилог)

Вы спросите, что же произошло дальше с нашими героями. Конечно, мы могли бы присочинить, что Александр Иванович перебрался к дальнему родственнику в Москву, и теперь его часто можно наблюдать на проезде Дежнёва, как он с терпеливым и пурпурным лицом продает водоросли и рыбок гуппи возле магазина «Свет». Мы бы рады рассказать обо всех, да только сами упустили их из виду. Хотя вот перед нами Николай Тутаев, он стоит в кулинарии на старом Арбате, кушает эклер и смотрит на кондитера, орудующего за прилавком. Арбатский кондитер толст и одутловат. Но полнота его не отталкивающего свойства, глазу приятно смотреть на него. Особенное впечатление производит тугой пузырь пуза, прикрытый передником в красно-коричневую клетку. Николай, устроившись напротив прилавка за валким чёрным столиком, давит ложечкой податливый эклер и не спеша пьёт кофе. Нетороплив и кондитер, несмотря на то что перед ним всегда стоит очередь из трёх-четырёх человек.
Неспешно берёт он коробку с тортом и открывает её неуловимым артистическим движением престидижитатора, правда, демонстрирует он не липовую пустоту, а напротив, липкую сладость бисквитного или шоколадного торта. В отличие от стереотипно бледных и тонких пальцев фокусника, кондитер пользуется обычными, немного пухловатыми мужскими пальцами без каких-либо знаков обручальных различий. С первого взгляда мелькнула у Николая, грешным делом, мысль, что кондитер наш – «сексуальный левша», но, присмотревшись и понаблюдав, Николай отмёл этот вздор. Редкие шутки, которые отпускает сластник своим коллегам-женщинам, пудовы и брутальны, да и на молоденьких покупательниц он кидает весьма недвусмысленные взгляды.
Самое примечательное в облике кондитера – это тонкие, длинные волосы, аккуратно струящиеся вопреки законам природы с мясистого загривка вверх, где они, встречаясь с зачёсами со лба и висков, образуют на маковке острый конус каштанового цвета. В общем, вся его причёска напоминает диковинный инопланетный шлем. Николай частенько заходит в эту кондитерскую, всегда поражается идеальной опрятностью причёски лакомщика и невольно задаётся вопросом: а как же он с ней спит? Ну, спать, положим, можно, прихватив волосы специальной сеточкой, но тогда сколько же времени нужно тратить по утрам на то, чтобы привести причёску в порядок? Ведь сеточка – сеточкой, но кому из нас не приходилось метаться по влажной от пота простыне пойманным цепкими когтями ночного кошмара?
Тёмные глаза кондитера смотрят зорко и в то же время равнодушно. Такой странный взгляд характерен для многих профессиональных продавцов: они скучают и одновременно оценивают, взвешивают покупателя не без задней мысли: а на сколько же можно его обсчитать, чтобы это осталось незамеченным? В то же время этот взгляд демонстрирует полную от покупателя независимость, снисходительную лень и усталость, мол, ну сколько же вас сегодня ещё будет, когда же вы уже наедитесь этих сластей, когда же всё у вас уже слипнется!
На блестящих щеках кондитера кустятся зачаточные бачки, которые усиливают и без того артистическую наружность. Если какой-нибудь недогадливый крепыш с иссушенным кирпичным лицом, отстояв всю очередь, потребует продать беленькой или креплёного (винные полки расползлись своими границами неприлично близко), тогда кондитер вежливой хрипотцой спокойно направит жаждущего в нужное русло – соседняя касса находится в трёх локтях пути. Нижняя часть кондитера скрыта от посетителей прилавком, и Николаю почему-то кажется, что там за прилавком тот разгуливает в ярком клетчатом шотландском килте…
Очередь рассеялась, Николай допил свой кофе, но не смог доесть эклера, а на выходе, осмелев, подмигнул массивному кондитеру, который, ссутулившись, стоял и без интереса смотрел в дверной проём на улицу. Но ничего не отразилось на пухлом лице, и, побарабанив ногтями по прилавку, кондитер быстро зевнул и углубился в подсобное помещёние; в проёме двери протрусила горбутная собачка.
Вечером, когда кулинария закрывается, Макар Степанович отправляется вглубь Арбата к своему старинному приятелю Демьяну Моисеевичу, который держит небольшой антикварный магазинчик. Демьян Моисеевич, так же как и его товарищ, толстоват, носит нечёсанную бородку и малодушные усики.
Антикварный магазинчик известно какой: таких полно на Арбате – там можно наблюдать разнообразие гипсовых бюстов великих и не очень людей. Большинство из них поражают облупленными или вовсе отбитыми носами, словно охваченные нехорошей болезнью. На стенах висят бледные выцветшие холсты с теми же знаменитостями. Здесь же, в самых разнообразных позах, застыли старые венские стулья и громоздятся по углам массивные кожаные кресла. Хозяин поговаривает, что сама Анна Андреевна Ахматова любила иногда развалиться в одном из них, навещая своих московских друзей. Тут же множество наручных часов с ремешками и без, есть и настенные, иные даже с боем, напоминающим старческий кашёль; есть посуда с серебряными приборами, при помощи которых питались знаменитости; один угол забит поседевшими от стыда и времени советскими трудовыми и фронтовыми знамёнами, есть среди них и немецкий штандарт, затесавшийся туда как-то по ошибке; есть китайские вазы, полно ветхих книг и кривых канделябров, есть даже набор пыльных фруктов из папье-маше. Демьян Моисеевич надеется, что в конце концов какая-нибудь юная девушка соблазнится на эти фрукты и возьмет их к себе в студию рисовать натюрморт. В общем, масса разного старого хлама есть в магазине у Демьяна Моисеевича…

Кондитер не спеша заходит в магазин к Демьяну Моисеевичу, который по обыкновению сидит за прилавком и вертит мшистыми подушечками пальцев две крупные омедненные скрепки. Он редко заглядывает в газету, но часто обнюхивает свои пальцы и жалуется, что медь пахнет кровью.
Старинные приятели усаживаются возле круглого колченогого столика, покрытого бархатной скатертью, и начинают пить чай, который Демьян Моисеевич умеет заваривать по особенному, только ему известному рецепту. Они почти не разговаривают, и действительно, о чём тут говорить? Столько лет вместе, обо всём, что было, переговорено, а то, что будет давным-давно известно наперёд.
Над столиком висит картина, на которую кондитер старается не смотреть. На ней старое сломанное дерево, к которому приторочен цепями лысый старик в широких штанах, в ногах старика разгорается костёр, сложенный из аккуратных поленьев. Вокруг дерева толпятся худые, весёлые людишки с пиками и в железных шапочках. Старик стоит, широко распахнув щербатый рот, видимо, кричит что-то по матери. Картина кондитеру очень не нравится, она загадочна и отталкивающа, видеть разверстый чёрный рот лысого старика ему чрезвычайно неприятно. Ему сразу же припоминается дерзкий неаполитанский звездочёт, сожжённый за крамолу и хамство.
Затем кондитер плотно набивает трубку, закуривает, встаёт и неспешно похаживает. Слышно, как трещит и корчится паркет под его мощными стопами. Так он ходит некоторое время, затем приближается к стоящему на полу большому барабану и даёт в самый его центр сильный щелчок. Барабан оживает и гудит тёмно-коричневой кожей протяжно и низко, стонет, как мучимый голодом бык в захолустной индийской деревне.
– Прошу вас осторожней, Макар Степанович, осторожней! Барабан у меня дорогой, сами знаете, а за него мне ещё никто не заплатил! – сивушным голосом умоляет антиквар.
– Простите, Демьян Моисеевич, задумался! – медленно отвечает кондитер и продолжает степенно скрипеть паркетом.
А барабан действительно замечательный. Для средних африканских барабанов он достаточно велик, пропорциями и формой скорее напоминает барабан русской армии времён наполеоновского вторжения, однако Демьян Моисеевич считает его именно африканским. Может быть, потому, что привезли ему этот барабан из самого сердца центральной Африки? Кто его знает… Тем не менее раскраска барабана действительно напоминает африканскую: те же сочетания ярких цветов, жёлтого, синего и красного, зелёные крестики, тощие бегемоты, оплётка кожаной с бусами нитью…
Но замечателен он не только этим: если взять барабан и перевернуть его, то можно увидеть вторую, всегда скрытую от посетителей сторону, а именно: необычный для африканского барабана рисунок – в самом центре расположен грубовато нарисованный странной зелёно-голубой краской православный храм о трёх главках, небольшая покосившаяся огорожа и смутный, почти неразличимый в тумане погост; особенно тщательно безымянный художник старался прорисовать оконца и кресты храма, мрачно нависающие над лакомыми луковками. Необычен также и материал, из которого сделана обратная сторона барабана, – он нежный, тёплый и будто светится изнутри, как светится кожа молочного поросёнка на свадебном столе.

+ + +

А в это время, пока ты, терпеливый читатель, рассматривал обратную сторону барабана, Николай Тутаев уже добрался до своего подъезда, нажал на копчёную кнопку вызова, но привычных металлических судорог и мычания из-за лифтовых дверей не услышал. Только глухая тишина и тонкий свист сквозняка. Николай вздохнул и попытался себя взбодрить: наконец-то хоть ноги разомну, а то ведь сам никогда не соберусь… Но, одолев два пролёта, на площадке второго этажа он ещё раз нажал на кнопку. Всё та же тишина. «Ладно, будем же спортсменами до конца!» – вздохнул Коля и затопал вверх.
Наконец дойдя до цели, трудно дыша, он замешкался у замка, глухо позвякал ключами и заметил на фаланге указательного пальца правой руки неожиданную грязь. «Тьфу ты, где ж это я вляпаться успел?» – озадачился Николай и вдруг услышал приближающиеся снизу тяжелые шаги. Он подождал, когда шаги приблизятся, воткнул ключ в замок и медленно повернулся.

Двое хмурых мужчин, одетых в спецовки с жёлтой надписью «Мослифт» на зеленых спинах, прошагали вверх по лестнице, не обратив на Николая никакого внимания.
– И чего они ломаются. Ты не знаешь? – донеслось до Николая.
– Ну, это ведь ты МГУ заканчивал, вот и скажи.
– Вот и скажу, ломаются они, потому что используются не по назначению. Дети катаются туда-сюда, а взрослые нужду правят и вибрации создают.

Николай открыл дверь и шагнул в свежеотремонтированную прихожую. А двое хмурых мужчин взошли на технический этаж и отперли лифтёрную. В шахте загудели два сиплых мужских голоса, один с хрипотцой, другой – с беззубым посвистом:
– Трави трос, трос трави, говорю!
– Лебедку, сука, заклинило.
Хмурые мужчины немного повозились с грубыми инструментами и запустили двигатель. В тесной комнате с двумя узкими бойницами, среди тугого гула электродвигателя, в обширной кадке привольно произрастал канубис. Один из мужчин потянулся за листочком и неожиданно увидел у себя на пальцах синие буквы: «КОЛЯ».
– Это что ещё за хуйня?!