Е. Буткевичу

    Похлебав легкого супа из бараньих чресел, дедушка Ваня икнул в ладони и вышел на крыльцо освидетельствовать погоду.
    На улице стояло сыро.
    – А ведь не уродится нынче мука, – зорко окинув лежащее в беспорядке поле, погрустил дедушка Ваня. – А ничего, гречишку покушать будем. Ну, или рис там приобретём, что там китаец нам к осени нарастит? Мне ж всё равно, ¬– определил свою ближайшую пищевую политику старичок и скрылся в теплоте дома.
    Дома было хорошо. В единственной и поэтому просторной комнате стойко держался запах лыжной базы: в воздухе пахло засохшей кожей ботинок, лыжной мазью и ржавыми полозьями санок. Этот запах достался Ивану Григорьевичу от старой хозяйкой, большой любительницы зимних затей. В комнате стоит обширный стол, похожий на верстак, кресло и телевизор на низкой тумбе. Иногда в помещении, посредством старого короба радиоприёмника, можно слышать тихое копошение органных и других классических звуков.
    К комнате примыкает узкая кладовая, в которой находится совсем другой воздух: там намешан запах капрона, старой перьевой подушки, легендарного клея «БФ», пенопласта и металлической стружки. Левая стена кладовки до самого потолка заставлена полками, которые завалены инструментом и различными материалами, а вдоль другой тянется узкая самодельная кровать, сбитая из сосновых чурбаков и досок и покрытая желтым верблюжьим одеялом. В стене, противоположной от входа, прорезано открывающееся внутрь треугольное окошко с мутным стеклом и снабженное антимоскитной сеткой. В кладовку, поэтому, попадает совсем немного дневного света, а лампочки тут нет. Над кроватью, словно какой-то охотничий трофей, к стене пристёгнуты специальными крючками-держателями большие, полупрозрачные, словно из тёмного янтаря, крылья.
    В прихожей Иван Григорьевич заглянул в хозяйское зеркало и остался весьма доволен собой. К телу Иван Григорьевича посредством скверной шеи крепилась полулысая голова, снабженная большими тоскующими глазами. Глаза были сделаны как будто из горного хрусталя и поэтому почти всегда смотрели на мир немного печально и вопросительно. Удивительно, но за три года, с тех пор как он выехал из столицы в деревню, зрение его чрезвычайно обострилось и стало почти как у молодого кобчика. Иван Григорьевич приписывал эти целебные чудеса здешнему воздуху. А ведь раньше приходилось весь день носить тяжелые очки в критической оправе.
За своим лицом Иван Григорьевич всегда тщательно следил – надёжно брился и каждое утро, вскипятив чайник, что есть силы намыливал горячей мочалкой лоб и щеки. Только про уши он никогда не помнил, и из них непрерывно курчавились протяженные алюминиевые волоски. Уши у Ивана Григорьевича были тонкие, плотно прижатые к голове и как бы издевательские. Всё туловище его было длинным и тонким, но невероятно развитые, бугристые и сухие мышцы груди и спины придавали его телу какое-то угрожающее выражение. Ступни Ивана Григорьевича имеет сорок третьего калибра.
    Родился он в заграничном селе Фельди, поучился там до пятого класса в школе, затем был переброшен в Москву, где закончил среднее образование и овладел в университете обширными, и, как ему показалось, совершенно ненужными знаниями. Однако после Октябрьского кризиса шестьдесят второго года, когда тощий юноша после университета раздумывал над будущим поприщем, осторожные родители Ивана предпочли на родину не возвращаться, о чём и сообщили ему в длинном письме, проникнутом нежностью и горечью. Какое-то время они довольно часто присылали сыну аппетитные посылки с мокасинами, каучуковыми мячиками, шоколадом и музыкальными пластинками, с которой изливались преступные в те годы мелодии,
затем поток посылок закономерно иссяк, а в девяностых годах родители его умерли – сначала от рака угасла мать, а через полгода за ней последовал Григорий Максимович.
    Всю свою сознательную жизнь – от третьеклассника по нынешнюю пору, Иван Григорьевич изучал журнал «Наука и жизнь». Любовь к этому солидному изданию передалась ему от Григория Максимовича. Отец его страшно уважал это издание и для благоустройства быта пользоваться исключительно рубрикой «Маленькие хитрости». Номера журналов регулярно доставлялись ему с дипломатической почтой. Он продлевал подписку на журнал из года в год и бережно его хранил: во время отпусков привозил на родину – весь балкон был заставлен аккуратными связками, рассортированными по годам. К окончанию школы Иван прочёл практически все отцовские номера, а когда журнал перестал приходить – оформил подписку ещё на два года.
    В последних классах школы любознательный Иван увлёкся химией. Началось всё, конечно, с изобретения со товарищами разнообразных взрывных устройств. Главной составляющей, как водится, были магний, селитра, марганцовка, сера и сахар. Взрывы регулярно гремели по всему району, особенно доставалось школьному саду и бронзовым героям Панфиловцем. Но когда одному неловкому другу бомбой оторвало пальцы на правой руке, вышибло глаз и сорвало ухо (взрыв грянул как раз в тот момент, когда товарищ уже почти протиснул бомбу в подвальное окошко отделения милиции), Иван из осторожности оставил опасные утехи, но занятия химией, в отличии от товарищей, не бросил. И спусти четыре года после окончания школы вся его квартира была полностью заставлена колбами, спектрометрами, горелками, термостатами, маленькими муфельными печками и другим химическим оборудованием – под воздействием зарубежной фантастики Иван работал над невидимой одеждой – хотел порадовать своим изобретением армию, в которую он не попал по причине хрупкости организма.
    Но невидимых ушанок и валенок для армии сделать не удалось, а удалось гораздо лучшее. Шестнадцать лет угрюмых опытов произвели своё дело, но без мышей, конечно, не обошлось. Дело в том, что ещё с юношеских времён Иван привык к этим безвольным животным.
    Параллельно с изготовлением взрывных снарядов, он с товарищами громогласно запускал в утренние московские небеса чудовищные ракеты, корпуса которых были сделаны из старых огнетушителей, туго набитых высушенной на чердаке селитрованной бумагой. В специальном носовом отсеке, сделанном из плотного картона и обшитого внутри мягкой материей, тряслись отважные стратонавты – экипаж из двух-трёх мышат. Обычно полёты заканчивались благополучно, ведь носовой отсек был снабжен ещё и небольшим шелковым парашютом, но иногда, конечно, случались и маленькие трагедии. Погибшие экипажи погребали в школьных пеналах и в коробках из под домино, – похороны сопровождались ритуальным треском самодельных петард.
    Был ещё у них в компании толстый и черноглазый одноклассник Артём Артёмов, у которого были свои забавы: он ловил воробьёв, связывал их нитками и заживо закапывал. Когда приятели, узнали про это хобби, они избили его, перестали дружить и стали называть жидом…

    На взрослом столе Ивана Григорьевича, среди химической посуды, стоял небольшой аквариум, в котором жили две мыши. Звали их Кутя и Игорь. В три часа ночи утомлённая химическими опытами голова Иван Григорьевича уснула, упав на руки – очередной опыт не удался или остался не завершенным. Выспавшиеся за день мыши только того и ждали. Они уже давно научились по ночам выбираться из аквариума, – приставляли небольшую раздвижную лестницу – шатались по квартире, оскверняли углы, а под утро таким же образом забирались обратно. Иван Григорьевич, конечно, об этих прогулках не знал. Так произошло и в ту ночь. ¬¬Единственное, неуклюжий Кутя не смог аккуратно втащить лестницу обратно, – она вывалилась из его рук и упала, опрокинув две бурые колбы с каким-то невкусными препаратами.
    Жидкости перемешались, образовав состав обладающий удивительными свойствами. Лужица распространилась по столу и достигла рукава рубахи Ивана Григорьевича. Иван Григорьевич проснулся, удивлённо посмотрел на опрокинутые колбы и лесенку, на спящих притворным сном мышей и ничего не понял. Когда утром он решил застирать рубаху, то обратил внимание на некоторую странность. Рукав стал словно бы легче, невесомее, и как будто бы даже стремится взлететь к потолку. Рассмотрев рукав под микроскопом, Иван Григорьевич чуть было не поседел от счастья. Под химическим воздействием в ткани произошли странные превращения: она невероятным образом изменила свою структуру и приобрели изумительную лёгкость и прочность. Иван Григорьевич решил единолично эксплуатировать эти свойства в целях личного блаженства. Состав он назвал «И-16».     Вскоре от старости или ещё от чего умерли в своём аквариуме Кутя и Игорь, ничего более интересного в своей жизни не совершив.
    Ошеломительные возможности, открывшиеся благодаря случайной находке Ивана Григорьевича, наконец-то сделали возможным вплотную ухватиться за его давнюю, детскую мечту. А мечтал он о настоящих, летучих крыльях.
    Иван Григорьевич разработал и собрал несколько опытных моделей, используя в качестве основного материала капрон пропитанный «И-16», а в качестве каркаса тонкие титановые трубки. Год был потрачен на подбор оптимального размера и подходящей формы. По виду они напоминали крылья уссурийского махаона.
    Ещё два мучительных года Иван Григорьевич провёл испытывая и совершенствуя конструкцию. Приходилось ездить в неблизкое Подмосковье, ночевать в палатках, оврагах, землянках и каждую ночь прыгать с водокачек, заброшенных военных антенн, или красно-белых усилителей радиосигналов. Ещё год тренировок в горном Крыму и Иван Григорьевич стал чувствовать себя в воздухе достаточно твёрдо.
Изобретение своё Иван Григорьевич никому не показал – решил некоторое время пользоваться сам. Какое-то время он люто постился, чтобы максимально сократить телесный груз для полётов. Это ему удалось, и теперь он без особого труда поддерживал в теле четырёхпудовый вес при росте почти сто девяносто четыре сантиметра.
    Ночью Иван Григорьевич летал в обтягивающем черном трико и водолазке, а для дневных полётов изобрёл себе два лёгких костюма – один для яркой погоды, другой когда хмуро; в дождь Иван Григорьевич не летал – от воды было тяжело, да и страшно – в любую секунду молнией порвать может.
    Взлетал он, обычно стоя в поле за домом, растопырив крылья и напыжившись против ветра, благо места вокруг Рыбинского моря ветреные. Зрелище, конечно, было устрашающее. Его несколько раз тайком наблюдал пастух Гриша Мацацуев, большой мастер пригубить. Так как Гриша видел вознесение гигантского нетопыря всегда будучи «под газом», рассказывать об этом он никому не решался и быстро седел курчавым волосом от этой неразрешимой загадки.

    Иван Григорьевич на шаг отошел от зеркала и потрогал его тяжелую дубовую раму. Дом ему достался случайно. Увидев объявление в бесплатной газете, Иван Григорьевич позвонил и сразу, не торгуясь, купил участок с домом, неподалёку от Рыбинского водохранилища, которое местное население называет морем. Деревня, как и многие в этой местности была пустая, вымирающая. Называлась она Прозорово.
    Почти все безделушки из дома хозяйка-старушка вывезла, но оставила почему-то на столе фотографию в рамке: «Писатель Солженицын обдумывает новый срок». Иван Григорьевич внимательно осмотрел рамку, щёлкнул бородатого мыслителя по лбу и отнёс его обдумывать новый срок в кладовкк. «А пусть больше не порочит окружающий мир!» – нравоучительно подумал Иван Григорьевич.
    Практически всю старую мебель Иван Григорьевич порубил в сарае на дрова, и поставил свою – совсем немногочисленную для своих скромных нужд – верстак, два шкафа с инструментами и телевизор. Рулоны с капроном и ёмкости с «И-16» он хранил в кладовке под кроватью.

Однажды, маскируясь среди облаков, похожих на бараньи рёбра, он зорко увидел, как волосатая старушка, шедшая верх по дороге в церковь, уронила платок. Осмотревшись, Иван Григорьевич спикировал, вцепился в платок и, подняв пыль, ушел в сторону. Проворным крюком облетев дорогу, он обогнал старушку и положил платок на бабусином маршруте, но старушка прошла, платка своего не заметив.
От огорчения Иван Григорьевич на мгновенье замер, потом торопливо замахал крыльями и, удаляясь от деревни, запел шершавым голосом: «А дым отечества мне сладок и приятен!»
В этот вечер он от досады бесчеловечно наелся чеснока и потом невыносимо страдал – просыпался ночью от плотного запаха, нависшего в кладовке, кашлял и задыхался. Не дождавшись рассвета, он вскочил, тщательно натёрся болиголовом, представил себя невидимым, надел крылья и бесшумно полетел над низкой землёй…
Он парил над скучным утренним морем, грыз яблоко и тяжело задумывался над мрачными судьбами деревенских людей. Иван Григорьевич был скромным мужчиной и поэтому ему хотелось творить добро, но незаметно и инкогнито. Но как? Сделаться ночным грузчиком? Вечерним почтальоном? Глупо как-то и не масштабно.
Ничего не придумав, он выкинул недоеденное яблоко в воду и рыбы с удивлением рассматривали тяжелый, качающийся плод; некоторые, особо смелые, – подплывали и пробовали его на вкус.

    2-го июля под гнётом цирроза пал сосед Николай Гаврилович. Николай был спокойным мужиком и большой докуки от него Иван Григорьевич не терпел.
А вот соседом справа был Миша Стёжкин. Человек он был тоже пьющий, но живучий, с блудливым чубом на небольшом лбу. Раз в месяц, примерно, привозил он себе на дом подругу Веру из райцентра, и они до утра стучали каблуками и пели песни похожие одна на другую.
    «И как им не скучно ерунду голосить?» – думал тревожный Иван Григорьевич, вертясь и почёсываясь под желтым одеялом. Обычно после Мишиных посиделок он не высыпался, утром долго смотрел телевизор, тихонько что-то шептал, а вечером полётов не устраивал, сидел и пил чай – чашку за чашкой. Но на следующий день, выспавшийся и окрепший, как огурец на грядке, Иван Григорьевич чтобы поскорее угнать время, весь день бестолково суетился на огороде, часто заходил в кладовую, где на стене топырились готовые взмыть крылья. Иван Григорьевич трогал их и никак не мог дождаться сумерек, чтобы встать в поле, почуять нужный ветер и медленно, торжественно подняться в остывающий воздух.
По выходным дням Иван Григорьевич любил посещать недостроенное здание маслозавода. Все работы на строительной площадке были остановлены лет восемь назад. Часть оставленных рабочими инструментов моментально растащили местные, а все остальное переломали суровые дети, которые любили курить среди бетонного бурелома запретные папиросы и пить там свой первый портвейн. Из под серого брюха брошенной бетономешалки пышно развивались крапивные кусты и казалось, что это отбившийся от стаи юный гиппопотам скрывается на стройке от настырного хищника. Иван Григорьевич залез на высокую стопку бетонных плит, заросших травой, прислушался к скрипу несмазанных деревьев и начал свою речь с чепухи и красочных завитушек. Он репетировал свою будущую речь к населению. Ему казалось, что он обременён какой-то особой миссией – спасти, что ли, человечество, или просто сделать его добрее и симпатичнее. Для этого он и уединился в деревне, чтобы в спокойствии и одиночестве хорошенько обдумать своё дальнейшее поведение. Собственно, об этом он и пытался рассказать бетономешалке и темнеющему лесу. В конце речи Иван Григорьевич выразил основную мысль:
    – Места ведь в небе много, всем хватит – летай не хочу! Граждане и гражданки! Вы – хитрые и ленивые, я обращаюсь к вам! Зачем, вы копошитесь, ненужные, – кричал он, – ведь я же спокойно парю в небе, а вы только и знаете, что за хлебом ходить, да водочные жидкости потреблять… Вы же брёвна с глазами! Бегите скорее из городов, я выдам вам летучие крылья!
    Потом он погладил себя по щекам, щетина у него была нежная, детская. Он прыгнул с плит вниз но, не коснувшись травы ногами, быстро взмахнул крыльями, на мгновенье завис в воздухе, взмахнул ещё и полетел, увёртываясь от рукастых сосен, которые от речи Ивана Григорьевича порядком разволновались и хотели его схватить.
    Он летел в сторону дома, там, где на краю деревни жирно алел водонапорный фаллос ¬– с него, по ночам, Иван Григорьевич совершал свои первые ознакомительные полёты, пока руки окончательно не окрепли на деревенском воздухе.
    Но на середине пути он передумал лететь домой, сделал мощный взмах, как следует прокашлялся и направил полёт своего узкого тела в сторону море.
    Широко распустив крылья, Иван Григорьевич с тихим свистом рассекал ночной воздух, делал нежные развороты, ощущал пустым животом тёплые воздушные кочки, иногда даже переворачивался на спину и летел, рассматривая звёзды и пузатую луну. Иногда он протягивал к ним руки, словно желая ухватить пёстрое небо, закутаться в него и упасть тугой куколкой в ночную воду.
    С размаху приземлившись под сосной, Иван Григорьевич отстегнул крылья, подбежал к обрыву и хлынул в прохладную воду. Несколько мощных гребков – и он был уже далеко от берега. Его полулысая голова шумела и кипятилась среди волн как одинокое яйцо в грохочущей на плите кастрюльке. Уши восторженно пошевеливались, прохладная вода выливалась из них как из носика заварного чайника. Мимо показалась спина какой-то неуклюжей или больной рыбы и Иван Григорьевич, озорничая, отпихнул её пятками. В воде ему было так же хорошо, как и в воздухе. Он плыл на спине и мирно думал всякие глупости: «Человек, не будь обывателем! Устремляй взор свой в небо, в пространство. Проснись, интеллигенция! Ах, как мало работает с народом наше духовенство!». Вспомнил он отца Николая, руководителя местной церкви, небольшого мужичка с прыткими голубыми глазами, который приходил пару раз и увещевал, мол, что ж это вы, Иван Григорьевич, пожилой уже человек, а церковь всё не навещаете, нехорошо, мол, шалишь. Отец Николай был мужчина невысокого роста, жилист, и видно было, что обладает он незаурядной силой. Он три раза в течении года приходил в гости, пил чай и грозил Ивану Григорьевичу пальцем, но как-то шутливо и хитро, будто знал что-то такое про него, но сейчас сказать ещё не время. Накупавшись, Иван Григорьевич медленно летит домой, и усталый ложится спать.
    Обычно Ивану Григорьевичу снятся шаткие трёхэтажные сны, которые он после пробуждения сразу забывает. Но сегодня ему привиделось нечто особенное.
    Сон приблизился под самое утро, и виделось ему, будто выходят из стога сена трепещущие волшебники с тросточками, а за ними вылезают злые деревенские девки. Волшебники указывают на Иван Григорьевича своими тросточками, а девки начинают хохотать. Иван Григорьевич смущается и пускается в тревожное бегство. Во время бега он, как жук, расправляет лёгкие крылья и оказывается в Симеизе на краю высокой ночной скалы. Перед ним лежит серебристое море, босые ноги приятно покалывают мелкие камешки, легкие шорты трепещут от лицевого ветра. Иван Григорьевич слышит топот злых ног и постукивание торопливых тросточек, он набирает полную грудь морского воздуха, ухмыляется и, показав кукиш, кидается со скалы. Вдруг он с ужасом замечает, что крылья, которые он только что дерзко расправил, отсутствуют. Закричав пылающим голосом, Иван Григорьевич хлопается животом об воду и неестественно быстро тонет.
    Проснувшись, Иван Григорьевич долго, как призрак, ходил по кладовой в ночной рубахе. Он пристально щупал крылья и курил самодельную трубку, что делал крайне редко. На этой неделе он решил над морем не летать.

    Однажды, когда Иван Григорьевич закончил менять ослабший капрон левого крыла, в дверь к нему постучали. Выпустив из засушливых рук иглу и невесомую дратву, Иван Григорьевич бесшумно скользнул в коридор, закрыл дверь в комнату и ласково выглянул наружу. Перед ним, вся в чёрном, стояла церковная старушка; двумя руками она протягивала Ивану Григорьевичу небольшой бидон, и видно было, что ей не легко его держать. У ног её лежал пластиковый пакет, в котором что-то дёрнулось.
    – Что тебе, увечная? – строго спросил Иван Григорьевич и огляделся.
    – Вот принесла тебе, праздник у нас нынче большой,– сказала бабуля и поставила бидон на крыльцо. Иван Григорьевич молчал и смотрел глазами то на бидон, то на сосну возле бани. – Батюшка Николай приказали. И вот рыбка ещё, – добавила старушка, указав на пакет. Она вздохнула и ничтожными шагами пошла прочь.
    Иван Григорьевич сделал незаметный поклон и, быстро открыв крышку, заглянул внутрь. В бидоне покоилось густое молоко, а из пакета на него выпученными глазами смотрели четыре окуня.
    – Какой праздник-то? – прокричал он старухе, которая уже управлялась с щеколдой калитки. Старушка обернулась и что-то прошуршала в ответ, но что – непонятно.
Иван Григорьевич проследил, как бабуля посеменила в сторону магазина и дальше, в сторону белой церкви с высокой, косой колокольней. Взгляд Ивана Григорьевича перескочил в сад, где терпеливо росли три приземистых дубка, посаженных им самолично – он их вывел из желудей – два года томил в высоких горшках, потом высадил на волю. Под самым окном дома нагло разлапилась ёлка, которую Иван Григорьевич почему-то сразу невзлюбил и выливал под неё помои.
Метнувшись в кладовую, он схватил крылья и, пренебрегая маскировочной безопасностью, взвился в воздух чтобы проследить за старухой – она торопливо зашла за колокольню и скрылась в сторожке при церкви. Ивану Григорьевичу почему-то стало не по себе. Он понял, что нужно срочно чем-то заняться. Тут же его внимание привлекли две маленькие женщины, о чём-то разговаривавшие. Иван Григорьевич аккуратно опустился за стогом сена, возле которого стоял колёсный трактор, и, немного поводив ушами, затаил дыхание. Женщины обсуждали ближайшие новости:
    – Старушечка малахольная под поезд кинулась. Прям так вся и кинулась, вместе с сумочкой своей саквояжной, – говорила невысокая женщина в косынке, – Тут у нас, в Шестихине!
    – Господи помилуй! – ужаснулась её подружка Анна Анатольевна, – это чего ж она так?
    – Да тоска на старости лет взяла, одиночка была. От скуки, наверное. Чего одной-то в деревне жить. Это в городе легко, – встал с утра, в метро потолкался до обеда, а потом покушал и отдыхай себе в ванной или носки на рынке продавай. Чем не жизнь?
Женщина вздохнула и взяла в рот травинку. На крыльце лежал ушастый кот и, растопырив когти, медленно чистил языком косматую лапу.
    – Ну, в клубе-то чего интересного было? – поинтересовалась невысокая женщина.
    – Да, калиостра какой-то надсаживался, а так ничего особенного, – сообщила женщина и протяжно зевнула. – И вот это ещё, я тут гуся щипала, так перья…
    Ивану Григорьевичу надоело слушать глупости – он отбежал от стога, взмахнул руками, перемахнул через забор и полетел над картофельным полем, стараясь ухватить с листьев колорадского жука.

    А на следующий день случилось нехорошее. Вернувшись из магазина с сумкой наполненной хлебом, макаронами и мукой, Иван Григорьевич обнаружил, что дверь дома открыта настежь, а висячий замок, на который запиралась дверь, валяется в траве. Дужка замка была жестоким образом перекушена каким-то страшным инструментом.
    – Кто здесь, пожалуйста?! – ужаснулся Иван Григорьевич, заглянув в дом. Волнуясь и обливаясь потом, он прокрался к кладовке и распахнул дверь. Крыльев не было. Иван Григорьевич побегал по дому, поминутно заглядывая под кровать и за печку, потом безрезультатно осмотрел сарай. За тумбой, на которой покоился телевизор, Иван Григорьевич наткнулся на два бруска лыжной мази, недоеденных мышами. Исчез и Солженицын. Ивану Григорьевичу стало страшно и одиноко. Он сел, закутался в одеяло и негромко заплакал. Вовремя незаведённые часы остановились, и в доме находилась каменная тишина.
    Так просидел он до вечера, вяло и невпопад отвечая на мелькавшие в голове вопросы: что делать? срочно уехать? кто это сделал? заявить ли милицию? а может побежать и утопиться в море? Сухопутная жизнь казалась ему теперь дикостью и невежеством.
Он лёг на свою узкую кровать и задержал дыхание. Не улице нетерпеливо рычали комары, ударяясь хищными телами в пластмассовую сетку, пытаясь плечами протолкнуть её внутрь. Иван Григорьевич быстро уснул, и было слышно, как шевелятся во тьме его заплаканные глаза.

    С утра Иван Григорьевич включил телевизионную машину и долго, с невыразимым презрением наблюдал корчи двух эстрадных комиков с непристойными фамилиями. Подозрения в краже пали на соседа Мишу, потом Иван Григорьевич направил тоннель своих мыслей на церковную старушку. Но старушка и летучие крылья настолько не связывались в голове у Ивана Григорьевича, настолько она была жалка и маломощна, что он мотнул головой и снова обратился к соседу. Иван Григорьевич представил себе пьяного, чубастого Мишку, летящего по небу и хохочущего. Потом он увидел его подругу Веерку, бесстыже парящую над крышей Ивана Григорьевича и размахивающую бутылкой. Он вспомнил песни, которые они горланили и подумал: «Нет, не они это. Фантазия у них тиха, чтобы с крыльями управляться». 
    Внезапно он вскочил из кресла:
    – Пора!
    Отбросив малодушие, Иван Григорьевич засуетился, – он решил сделать себе новые крылья и продолжать полёты. «Плевать я хотел, будь что будет!» – смело думал он, вытаскивая из сарая титановые трубки, туго увязанные в толстый пучок. «Что я мешаю кому-то? Вор ли? Нет, меня не спугнуть! Не сдамся!» – окончательно определил свою позицию Иван Григорьевич, ловко натягивая припасённый на экстренный случай капрон. «Меня так просто не возьмешь!» – Иван Григорьевич выкатил бутыль с «И-16» и показал в коридор дулю.
    К вечеру смесь «И-16» высохла, и новые крылья были готовы.
    Деревню покрывала неопределённая теплая хмарь и Ивану Григорьевичу страстно захотелось выпить и полетать, испытать новые крылья. Он быстро кинул в рот водку из приземистой рюмки и немного порозовел душой. Он вдруг вспомнил, как он, совсем маленький Иван Григорьевич рождается в небольшой деревеньке, мимо которой его отец и мать проезжали, путешествуя на новом посольском автомобиле. Он увидел свое маленькое фиолетовое лицо, захлёбывающееся рёвом, усталый лик матери и любопытные лица туземцев. Отец немного растерян, он поторапливает и суетится возле машины – нужно добраться в посольство до наступления ночи… «Всяко бывает!» – вздохнул Иван Григорьевич и начал одевать крылья.
    Через две минуты он взвился к маленькому облаку и принялся рассматривать лежащую внизу жизнь. По поводу пятницы люди были благодушны – как могли подшучивали друг над другом и проливали на колени яблочные компоты.
Иван Григорьевич услышал, как внизу искренне заплакал детский голос.
    – Да это же не мужик, а притон ходячий! – возмущенно воскликнула какая-то женщина, но откуда вышел крик, этого Иван Григорьевич узнать не сумел.
Зато Иван Григорьевич увидел, шкиперобородого толстяка, который как сундук сидел на крыльце и от скуки строгал ножом щуплую палочку. Тётка Агафья, прозванная за свою жадность муравьиной титькой, луковицей торчала в огороде и чистила карасей. Сухопутная старушка с рюкзаком и в шляпе держала путь в магазин; за ней безнадёжно трусила рыжая собачка. «Матвеевна за колбасой отправилась. По плану сегодня привоз был» – удовлетворённо отметил Иван Григорьевич. Бултыхая щеками, пытался догнать последний автобус широкий мужчина с мешком за плечами. А совсем недалеко, рядом с возрождённой свинофермой, колышущиеся от янтарного жира животные со степенным достоинством шли на убой.
    Иван Григорьевич опустился возле старого сарая, стоящего на территории свинофермы и сквозь щель заглянул внутрь. Там, на соломенном брикете, жадно и неумело совокуплялись длинные деревенские подростки. Губы девушки, как нежная сёмга, извивались, целуя конопатый лоб, нос и щёки белобрысого паренька. Иван Григорьевич осуждающе покачал головой, но шуметь и вмешиваться не стал, мелко отошел от щели и, сделав короткий разбег, захлопал крыльями и полетел так, что высокая трава приятно щекотала ему живот и щёлкала по пальцам ног. Углом глаза он заметил, как что-то большое и тёмное двинулось на колокольной звоннице; Иван Григорьевич стал напряженно всматриваться, но ничего не увидел. Звона тоже не было слышно.
Иван Григорьевич завалился на левое крыло и оказался возле речки Чертолии, по обоим брегам которой полыхали на ветвях гроздья надречной калины. Четвёрка уток сделала мягкий вираж и слаженно приземлилось на скользкую воду. Две беременный коровы бродили и сочно питался береговыми травами.
    Какой-то малодушный рыбак, скорее всего из приезжих, питерский, со стоном извергал ужин с песчаного утёса; удивлённые чайки сверху ругались на него, а краснолицый товарищ рыбака безмятежно храпел в стороне. Кольца спутанной лески и переломленная пополам удочка валялись рядом. Предприимчивые муравьи, жуки, стрекозы и даже некоторые лягушки уже начали потихоньку растаскивать из его холщевого рюкзака разные потребные в своём хозяйстве предметы. Под сосной прел белёсый костерок.
    Иван Григорьевич развернулся, захлопал крыльями и снова оказался над краем деревни. У колонки, рядом с его домом, позвякивая ведром, возилась стройная селянка, но когда она повернулась, оказалось, что всё лицо у неё в оспинах. «Здравствуйте, Ирина Карловна» – мысленно поздоровался Иван Григорьевич. И вдруг ему опять показалось, что что-то тёмное отделилось и поплыло от вершины колокольни, Иван Григорьевич испуганно моргнул, и пристально вытаращился в ту сторону, но ничего уже не было видно в жирном комарином мраке.
    Новые крылья Ивана Григорьевича оказались ничуть не хуже прежних. Иван Григорьевич решил, что на сентябрьской ярмарке в деревне он расскажет про своё изобретение и продемонстрирует его. «Пусть себе летают на здоровья, черти!» –подумал он и стал придумывать свою торжественную речь. Где-то на середине красочных завитушек Иван Григорьевич уснул. 

    Через неделю, когда Иван Григорьевич уже совершенно смирился с кражей крыльев, он медленно летел над дальним заповедным лесом, он вдруг почувствовал какое-то чужое незримое присутствие в воздухе, примерно справа и сзади. Он в страхе обернулся, покрутил глазами, но ничего особенного не заметил – траурное облако и несколько далёких чаек.

    А ещё через неделю, в районе где речка Чертолия впадает в Рыбинское море и где туристы любят «стоять» компаниями из трёх-четырёх семей, неожиданно схватился огнём лес. То ли туристы костёр не до конца приглушили, то ли бросил бычок какой-нибудь рассеянный грибник, но когда Иван Григорьевич подлетел ближе, лес пылал очень обширно.
    Сурово стояли в огне высокие старые сосны и ели, суетливо отбивался от огня крепкими лапами молодой дуб, стонали и корчились в быстром огне совсем юные лиственницы и пихты. У Иван Григорьевича от вида такой несправедливости и явной глупости запершило сердце и закололо в печени. Огонь быстро подбирался к трём брезентовым палаткам стоящим совсем близко к воде. Людей рядом небыло. «А ведь это, помочь бы надо» – аккуратно подумал Иван Григорьевич и комком кинулся вниз…
    Словно тяжелый махаон трудился Иван Григорьевич новыми крыльями, перетаскивая в длинных руках мелкий туристический скарб и одежду. Он хватал всё без разбору, торопливо переносил за реку и сваливал всё в одну кучу. «Речку-то огонь не переползёт! Эх, хоть бы дождь какой-нибудь прыснул, мне б всё полегче было» – мелькнула и тут же угасла блаженная мысль. Лес в этом месте плотно подходил к морю и Иван Григорьевичу было неудобно продираясь сквозь ветки, хватать вещи и уносить его на другую сторону речки. Так как чтобы лететь, руки ему желательно было оставлять свободными, поэтому самые тяжелые вещи Иван Григорьевич переносил в зубах.
    Он даже пытался унести ведро с ухой, ухватив его ногами, но ведро оказалось горячим и Иван Григорьевич, вскрикнув, выронил добычу.
    Один за другим он перенёс на другой берег четыре невероятно тяжелых рюкзака. Вещей на удивление было не много. «Наверное, только приехали, разложиться не успели» – подумал Иван Григорьевич. В углу одной палатки он обнаружил большую икону предводителя рыбарей. Иван Григорьевич бегло осмотрел лукавое лицо угодника и, закусив жесткий оклад, понёс икону на другой берег. Оставалась какая-то мелочь и сами палатки. Иван Григорьевич вцепился в брезент своими пожилыми зубами, сделал страшный взмах крылами и утянул палатку в небо, с хрустом вырвав из земли четыре удерживающих её колышка. 
    Засмотревшись на огонь, и поздно заметив летящего с лопатой человека, испуганно шарахнулась в сторону седая чайка. Никогда ещё Иван Григорьевич так быстро не летал – широкие кожаные ремни, с помощью которых он орудовал крыльями, в трёх местах до крови стёрли кожу.
    Когда Иван Григорьевич заходил на очередной разворот с моря, вдруг что-то вроде огромного тёмного платка пронеслось над ним, и тугой воздушный поток ударил его в грудь. «Баклан дурацкий» – подумал легкомысленный Иван Григорьевич, продолжая трудится. Всё тело его было грязным и мокрым от сажи и пота, руки сводило от усталости, его передние зубы расшатались и страшно болели.
    На пылающем берегу оставалась ещё одна палатка и большая хозяйственная сумка. Хищно спланировав, он закусил ручки сумки, доставил на другой берег и метнулся за палаткой. Тут он увидел не замеченный ранее у кустов маленький, видимо детский, рюкзак. «Детям надо помогать!» – обрадовался Иван Григорьевич и подумал, что этот рюкзак принадлежит непременно доброй черноволосой девочке. Схватившись зубами за ручку рюкзака он изумился его тяжести. Когда он, мыча, разжал зубы и бросил его на другом берегу, он услышал странный, глухой звук каменного падения. Иван Григорьевич не удержался и развязал рюкзачок. Внутри лежал крупный булыжник. «Так они вдобавок еще и геологи!» – приятно удивился Иван Григорьевич разносторонним туристам. Тут же он вспомнил, как в прошлом году троих следопытов, которые направились тайком раскапывать курган времён татаро-монгольского нашествия, завалило землёй и собралась целая учёная комиссия из райцентра, чтобы их откопать. 
    Стараясь побыстрее управиться и предвкушая удивлённые лица людей, увидевших свои, чудом спасённые, вещи, Иван Григорьевич забылся и, зайдя на разворот, весь распахнулся для захвата палатки. Порыв ветра мгновенно изменился и выбросил в сторону моря огромную охапку огня. Из этой охапки протянулась жилистая пламенная рука и ударила прямо в грудь и нежные крылья Ивана Григорьевича. Раздался хлопок – капрон, обтягивающий каркас, сгорел почти мгновенно. Иван Григорьевич почувствовал вдруг необычайное облегчение в руках и что брови его сгорели. Он закричал и, кувыркаясь, ухнул в пылающий бурелом.
    Ближе к вечеру на колокольне зазвонили разномастные колокола. За вещами, которые Иван Григорьевич спас от огня никто не пришел.
    Перед своей смертью окончательно седой пастух Григорий Мацацуев ещё несколько раз видел человека, летящего по небу на тёмных, полупрозрачных крыльях.
    Однако это был не Иван Григорьевич.