Ь – нейтральное прошлое. Не произносится, но есть. Пока оно было настоящим, не происходило ничего важного, как казалось тогда. Журавлиный клин, режущий небо; и вот один из тех, кто вечно оказывается в конце, обернулся, выгнул шею и тоскливо крикнул, прощаясь с удаляющимся пространством. Задул ветер, тоскливо зацокали каблучками демисезонных полупростуженные работницы и содержанки. Лихо заломился зонт; человек отвернул лицо – полы плаща хлестанули по ногам. Рука тщетно заскользила  по блестящему стержню, большой палец нырнул в металлическую ложбинку, нащупал язычок, вдавил его, остальные пальцы переплелись с куполом спиц и резко равнули - зонтик схлопнулся. Человек, намокая, глянул недобро в небо. Шло время. Серое стало еще серее, напитавшись подмерзающей по утрам водой: в утренниих хрустких паутинках луж погибаюшими ледоколами застыли листья. “Откуда здесь листья? - подумала Она. - Влажная мостовая, обесцвеченные тротуары. Лишь дома, крашеные желтым, напоминают огромные куски сыра, с дырками арок и проходных дворов. Мало деревьев. Откуда?”  Порыв швырнул в лицо очередной лист. Улитка проползла по лицу и упала в канал. Вечер неотвратимо накатывал тошнотой и танком, наматывая кишки на одиночество в восемь, дежурные лица в девять, комнату, дым, разговоры без смысла и начала в десять. Кто-то ушел. За окном мяукнул котенок и хлопнула дверь. Завопила сигнализация. Малознакомый в свитере закашлялся, затянувшись излишне. Она скользнула взглядом: книги, письменный стол, свитер, лицо, темное окно.  Дни улетали.

В – желание. Животное желание. Внутрь. Губами, лицом, ладонями – гладить и вдыхать, вдыхать, вдыхать – а только потом выдыхать, когда затылок немеет, бухает сердце из горла вниз, вглубь живота, тяжело и объёмно. Его ладони держат ноги на весу – бёдра напрягаются, отталкивая, а затем расслабляясь: он опускается сверху – вниз. Внутрь. Язык ищет уголочек рта. Найдя – чертит буквы строка за строкой, пишет поверх губ из стороны в сторону, ныряет, влажно и терпко ожидая ответа. Она отвечает, чувствуя каждое движение. Через несколько минут Она чувствует свой вкус и пульсацию каждой венки. Его тонкие пальцы путаются в Её волосах, гладят, ищут чего-то щенками. Вот Она уткнулась лицом ему в шею, обхватила: от тяжёлого дыхания закружилась голова - пол уходит назад, не выдерживая и предавая. Она пытается найти опору, откидывает руку в сторону – локоть упирается в вязаное, скомканное пятно на полу: “Его свитер, - думает Она. - Его!” Усталые, лежат: темнота очерчивает вещи в комнате, сгущаясь по краям, падают огромные снежинки, подсвеченные фонарём. От пары красноватых угольков  поднимается к далёкому потолку невидимый дым.

Л – сон наяву, нудный и тягучий, из разряда тех снов, от которых Она по пробуждению всегда чувствовала себя усталой и больной. Голова наполнена сырой землёй. Червячки мыслей ползут медленно – одни червячки, ни одной даже гусеницы, которая могла бы стать бабочкой. Уличное солнце бьёт наотмашь – люди ходят очумело, выглядят мертвецами, вылезшими из свинцовых гробов: изумлённо оглядывают всё вокруг, как бы вопрошая: ”Неужели мы снова живы? Неужели это солнце, там, наверху? И скоро будет тепло и по-новому?” Лучи резали глаза, тепло липло к щекам и запястьям – было неприятно. Было тревожно. Две недели без звонков. Тело изнывало пониманием, что они расстались навсегда. От левого уха, щекоча, пополз червячок надежды. Посерёдке пропал, рассыпавшись комками земли. “Я дура. Влюбилась, - говорила Она Себе. -  Влюбилась, - соглашалась Та и кивала сочувственно”. Он не знал – или догадывался, но делал вид, что не знает. Как бы то ни было, ситуация не менялась: мир переварил еще одну глупую историю. “Кали-Юга,” - подумала Она. И внутренне согласилась.

О – то, что всегда кажется завершением, последней точкой, но никогда ей не является. Более того, является началом. Как тот гудок, на светофоре, который заставил подпрыгнуть молодую мамашу с ярко-оранжевой коляской. Вспорхнули голуби, нырнули слегка вниз, чуть пролетев над водой, и вырвались в небо. Под крыльями пролетали шпили и покатые крыши, рвы улиц, канавы переулков, разноцветица автомобилей дёргано двигалась внизу. Завершив круг, голубиная стая вернулась на своё место у перекрёстка. Мамаши уже не было: были другие спешащие люди, прогуливающиеся люди, люди, кидающие семечки и кусочки булки, были люди кидающие камень или палку. Жара и зелень. Она перешла перекрёсток, кинула стае голубей последний кусочек кренделька и свернула в проулок между домами. Жить было негде, да и кренделёк был всем её обедом – так что надо было, чтобы чудо случилось, и объявление о сдаче за смешные деньги крохотной комнатёнки было правдой. “А то скоро стану как эти голуби, - подумала Она. - Жди вот, кренделёк тебе кинут или камень”. Огромный город казался океаном, в котором плавают неведомые возможности, пока неясные, но будоражащие. У чёрного зева парадного сидел щенок. Умно, но как бы в никуда он проводил Её взглядом. Из парадного вышли руки, старческие, увитые венами. Погладили псину. Та упала вначале на бок, затем на спину – раскидала мохнатые уши по пыльному асфальту, вывалила язык блаженно, задышала. Лапы задние дёрнулись раз, другой; забила хвостом, завернув шею, скосила довольный млеющий взгляд на Неё. Она остановилась, ответила взглядом. Смотрела. Руки гладили щенка со старческой аккуратной любовью, стараясь заботой не причинить неловко боль. На бело-розовом пузе виднелось шесть сосков. Руки погладили мягкое брюшко, стараясь сильно не теребить розовые точки сосков. Почесали под ребрами сбоку – щенок заколотил лапой, в очередной раз весело осклабясь. “Сука, - констатировала Она половую принадлежность щенка и отрешённо задумалась: - Меня-то так, по животу, давно никто не гладил. Не говоря уже про соски”. Руки подняли щенка, ласково прижали и, поглаживая, занесли в двери парадного.

Б – твердые намерения, без оглядки на то, что может произойти. Решить так уж решить, даже если всё очевидней становится, что решение приведёт к катастрофе. Ледяные торосы на заливе, пронизывающий ветер, сигаретка тлеет, тлеет, даря обманное ощущение тепла. Прыгать с льдины на льдину смешно. Как из постели в постель от одного сумасшедшего к другому. Как там говорил Преображенский? Здравый смысл и жизненная опытность? “Опытность – это да... А вот здравый смысл нам ни к чему”, - подумала Она, перепрыгивая на очередную вставшую дыбом глыбину. Ветер бешено рвал облака, в клочки, но не мог уничтожить всех. Кто-то, да оставался. Лишь шумело, задувая между поднятым воротником и хлипкой шапочкой. “Межсезонье, опять у меня межсезонье. Будет у меня когда-нибудь покой, или нет? Эх, льдиной бы стать вот так вот. Охуенно было бы, - неожиданно матюкнулась Она про себя. - Не холодно, большая и сильная. Растает вот только, ну так вода ведь никуда не денется. А вот люди...Хуй с ними”. Бычок прочертил траекторию человеческой жизни, уткнулся в похожий на могилу сугроб, зашипел и погас. Над заливом продолжал свистеть ледяной и пронизывающий.

Ю – это будущее. Будущее с выходом за рамки повторяющихся циклов, возможность выбора. Тёплый ветерок треплет чёлку. На глаза не падает – короткая. Кофе почти допит, и надо заказать ещё. В уличной кадке, принадлежащий кафе низкий лимон начал блёкнуть листьями; с северо-запада, ещё не часто, но уже напоминая, рвано всплёскивал прохладой ветер. От прохожих отгораживал прозрачный пластик, с нарисованными поверх окнами. Плёнка мерно билась от северо-западных порывов. “Сижу тут, как в плодном пузыре, кофе пью, - подумала Она не без удовольствия и потянулась: - Хорошо, - тут в голове сама собой возникла пауза, и, как облачко, набежала фраза, - Хорошо, что сейчас хорошо”.
- Девушка, можно к вам присесть? - напротив за столик сел приятный парень. Легкая небритость – но это не портило его – бесшабашные (почему-то так и подумалось - “бесшабашные”) короткостриженные волосы, светло-коричневая майка с тёмной мешаниной букв... Она посмотрела на него долго, дольше, чем такой взгляд мог выглядеть нормальным.
- Присаживайтесь.
- Мне просто показалось, что вы... Нет, вы не подумайте, вы замечательно выглядите, но у вас был на секунду взгляд такой, как будто, ну я не знаю, как будто вы болели долго, - парень понял, что начал не оттуда, и не туда, и немного замялся.
- Как вы оказались правы, молодой человек, я действительно, в некотором роде... Впрочем, не закажете ли вы девушке кофе, а то у девушки закончился... - указала она на пустую чашку.
Парень улыбнулся.
- Минутку, - он поднялся с места и пошел к стойке.

Вернувшись к столу, он увидел лишь пустую кофейную чашку, и придавленный ею листок бумаги. Листок пытался вытащить из-под кофейного пресс-папье и унести с собой неутомимый сентябрьский ветер, отчего тот трепыхался, и буквы на нём, казалось, скакали и менялись местами.

“БОЛЬЮ ВОЛЬЮ ЛЮБОВЬ” - читалось там ветром.