Я — Писатель из Парижа. Хоть в Париже не живу. У меня есть кодекс Писателя из Парижа. Состоит из четырёх аксиом. Я сам их вывел, рапечатал и повесил на стенку, над письменным столом. Чтобы каждый день видеть и соблюдать.
1. Писательство — отличное занятие для бездельника. Если не для бездельника, то для того, кого жлобы называют неудачником.
2. Писательство — второй шанс, и пятый, и десятый для человека, который кругом опоздал. Для существа не способного к выживанию в этом бабском мире. Где побеждает не сильнейший, а тот, кто пиздéть умеет громче и больше, как базарная баба.
3. Писательство — последний рубеж перед ничтожеством. Ведь и сами писатели ничтожества. Они это знают и пишут, потому что бояться исчезнуть.
4. Чтобы быть Писателем из Парижа, не обязательно писать. Главное слушать, смотреть, иногда разговаривать.
Писателем из Парижа может стать каждый, кто соответствует нескольким критериям. У него должно быть разбитое сердце, пустой кошелёк, циничные суждения, ненависть к человечеству, любовь к животным, редкие публикации, красные глаза, грязная жопа и тяга к спиртному. Если тяги к спиртному не наблюдается, то её нужно развить. Без перегара, без бодуна и без зажатой в зубах сигареты трудно представить настоящего Писателя из Парижа.
Когда читаешь про нищих писателей, о том, как они пишут про себя, какими они были нищими в молодости, кажется, что это романтично быть нищим писателем. Работать на сраных работах, а по ночам, будто что-то творить. Пить кислое пиво в рыгальниках или сраный кофе из пережженого ячменя, вместо настоящего, сваренного по названию давно уже благополучной страны, типа Австрии или Нидерландов. Или там же, в рыгальнике, среди таких же полубомжей, пить крепленый сверх всякой нормы портвейн, будто в этом весь кайф.
Что может быть безопаснее нищего писателя, который будто знает тайну, а потому и живет в нищете? Потому что остальные смертные, не писатели, готовятся на убой, отращивая себе брюшко вкусными удовольствиями, а потому и становятся вкуснее.
Писателю из Парижа не нужно спешить и знать правила. Это несложно, если нечего терять. Если можешь заплакать, глядя на маленьких детей и животных. Если наглая юность раздражает, а старуху хочется зарубить топором. Если беден, а деньги не радуют, нужно взять то, чем писать и на чем писать, чтобы умещалось в кармане и стать Писателем из Парижа. Писать обо всем на свете и о чем захочешь. Можно с матюками, а можно без. Я люблю с матюками. Мне они нравятся в печатном виде. А вслух — не очень.
В жизни Писателя из Парижа постоянно должно что-то происходить. Даже, когда он просто лежит, как хуй на блюде.
Например, в моей жизни много чего происходит. Постоянно что-то происходит. Даже, когда казалось бы ничего не происходит. Когда просто сижу целый день взаперти, никуда не хожу, но ближе к вечеру начинают происходить чудеса. Я их называю чудеса. Простые вещи, но не такие, как у обычных людей. Для меня они не простые, а волшебные.
Я сижу один. Денег нет. Нет — это когда совсем нет,  а не просто мало. Когда через карман можно поздороваться с членом и поиграть в бильярд, когда проходишь в метро не за деньги, а за чьей-то жопой.
В холодильнике заканчивается еда. Скоро буду голодать. Я смотрю на себя в зеркало, каждое утро, когда умываюсь и думаю, что скоро меня ждёт забвение пропахшее мусорником и саками. Я — унылое говно и мечтаю о том, чтобы что-то произошло от чего перестану быть унылым и буду просто — говно. Я достиг дна, где уже всё потеряно, и всё чаще вспоминается многострадальный Иов.
Просыпаюсь, конечно, в полдень, а то и позже. Туда-сюда и ближе к вечеру покидаю свою съёмную каморку, где осталось жить три недели, а потом под зад коленом и на улицу. Покидаю каморку и хожу по улице пешком. Погода нормальная, солнце. Не знобит. Я хожу и думаю, что судьба подбрасывает мне знаки, которые нужно уметь прочитать. Если их суметь прочитать правильно, тогда повезёт.
В этом и заключаются мои чудеса. Я смотрю на обычные вещи так, будто они что-то значат для меня. Я смотрю на птичек и думаю, что их мне судьба послала, чтобы глядя на них я сумел разгадать код и знал, как действовать дальше. Глядя на людей, я слушаю их разговоры, выискивая в той мути, что они горόдят, что-то ценное для себя, как откровение свыше. Глядя на вывески и афиши, читаю между строк, представляя, будто это послания для меня, якобы зашифрованные, которые только я смогу расшифровать и всё сделать правильно.
Это самообман. Я знаю. Но делаю вид, что не знаю.
Я нашёл на мусорнике (не купил!) позавчерашнюю газету бесплатных объявлений. В неё заворачивали семена многолетних растений. Ищу работу. Серые страницы навевают тоску. Читаю секунду, а потом избавляюсь от шершавых пропахших саками страниц.
В жопу работу. Я уже много раз работал и знаю, что это дерьмо к хорошему не приводит. Мы не рабы. Рабы немы.
Три часа дня. Добрался на метро до Центра. Проехался бесплатно. Бесплатно прошмыгнул сквозь турникет. Завтра пойду таким же манером в кино. Вспомню детство. В детстве я был, как бог. Легко превращал воду в вино и обратно.
Иду. Солнце светит. Каштаны ещё не цветут. Всё равно, приятно вот так просто гулять, когда ноги быстро устают. Город холмистый. То вверх, то вниз. Спускаться легко, а подниматься трудно. Захожу в кафе передохнуть. Без гроша в кармане, но захожу. Там прохладно и пахнет кофе.
Сажусь за столик в самом дальнем углу. Сразу подходит официантка, несёт меню. Не повезло мне. Раньше, бывало, зайдёшь в кофейню и ждёшь три часа, пока на тебя обратят внимание. Раньше можно было сидеть, хоть сутками без заказа, а сейчас каждый клиент на вес золота.
Подходит, кладёт передо мной меню. Я говорю ей, что жду человека, а потом уже сделаю заказ. Она с улыбкой кивает, уходит. Остаюсь один. Могу расслабиться минут на десять. А потом встану и уйду. Нормально. Я ещё могу себе позволить посещать дорогие кафетерии и рестораны, хотя бы просто так, посидеть. Взял на заметку этот фокус. Добавил его себе в память, там где бесплатное метро и кинотеатр. Где бы ещё раздобыть еду и жильё?
Отдохнул, встал и вышел.
Бабёнку бы какую найти. Упасть ей на хвост и пожить у неё какое-то время. Иду мимо витрин, мимо припакованных автомобилей. Везде вижу своё отражение. Выгляжу пристойно, только глаза уставшие. Можно попытаться подцепить тёлочку и жить припеваючи пару недель. А потом съёбнуть, найти другую и т. д. Никогда так не делал, но теперь такой способ выглядит заманчивым. Всё лучше, чем карячится на дурной работе.
Я не в то время родился, не в том месте. Не для этого мира себя готовил с детства. Когда играл в партизан, читал книжки про Робинзона Крузо, Тома Сойера и Гекльберри Финна, учился метать ножи и драться на палках. Выживает сильнейший. Первыми погибают слабые и больные. Знал это с детства. Джек Лондон — любимейший писатель. Писал про приключения, мордобой и еблю в экстремальных условиях. Сильный малый, а умер в сорок лет. Нет. Этот мир не для сильнейших. Это бабский мир, где все обабились и чтобы выжить угрюмому герою прошлого, ему нужно найти себе бабёнку. Нагло её использовать, выкинуть и найти другую. Нет. Герои прошлого с наганом и финкой здесь не нужны. Сильные и сумашедшие уходят первыми, а молоденькие, красивые сучки достаются гнилозубым прысчеватым уродцам, которые звёзд с неба не хватают, а тыряют мелочь по карманам. И хорошо тыряют, я скажу. Титаны прошлого сидят, свесив могучие руки, пьют и плачут.
Я не преодолеваю препятствия. Не борюсь, не выживаю. Не стремлюсь за горизонт. Я просто иду и всё. Просто сижу. Просто ем, просто сплю. Беру ручку, беру блокнот и записываю. Просто.
Сегодня два раза пытался познакомиться. Выбрал бабён поядрёнее. Шёл следом сначала за одной, потом за другой, изучал их округлые попы и глотал слюни. Когда подустал немного начал знакомство. Не обломилось оба раза. Бабёнки смерили меня взглядом, поулыбались и ушли восвояси. Я снова осмотрел себя в витрине, пытаясь угадать, чем же я им не угодил. Видимо, растеряв всё материальное, я лишился того флюида, который говорит самкам, что самец готов. Его можно пожирать, на нём можно паразитировать, у него есть бабло и еда для потомства. У тёлок чутьё на пустоту, как у кобелей на течку. Они почуяли, что я пуст, как высосаный шлюхой хуй, уставший и поникший. С меня уже не поиметь. Грусто всё это.
От грусти решил нажраться. Я нажрусь, как нищий Писатель из Парижа. Это должно сработать, потому что это — романтично. Хеменгуэй так делал, и Буковски, и Генри Миллер. Чем плохая компания? Разве они ошибались? Про Ерофеева вообще молчу.
У меня есть водка, виски, ром и бурбон. Я не пью и поэтому спиртое сохранилось нетронутым с незапамятных времён. С тех времён, когда был женат и жил припеваючи. Потом жена меня бросила и всё пошло наперекосяк. Это бабский мир, в котором без разбитной базарной бабёнки с цепким взглядом не прожить угрюмому герою прошлого, который с детства был затόчен под фэнтэзи, а не под реализм.
Я смотрю на бутылки выстроенные передо мной в ряд. Хорошее пойло. Все знатоки утверждают единогласно. Пойло — высший сорт. Я смотрю на бутылки и склонен видеть в них знамение свыше для себя. Я притворяюсь, будто читаю между строк и расшифровываю тайные послания. Я затόчен под фэнтэзи, и вижу на этикетке «Red lable» маленького человечка. Это Джони Уолкер. Он идёт. Я думаю, что это знак для меня. Мне нужно идти. Нажраться, а потом куда-то пойти.
Я нажрался. Это было вчера. А сегодня ничего не помню. Я выжрал всё, что было. Не знаю, не помню, один ли я всё вылакал, остались только пустые бутылки. И бурбон, и виски, и водка, и даже ром, хоть его я пить не собирался.
Дурной сюжет. Очнуться и ничего не помнить. Я уже такие сюжеты видел. Не в литературе правда, а в кино. В литературе они тоже есть. В плохих детективах, например. Но я плохие детективы не читаю. А вот плохие фильмы смотрю с удовольствием. Я уже такое видел в кино, когда парень приходит в себя после пьянки, а рядом с ним труп прекрасной незкакомки, и всё указывает на то, что он — убийца.
К сожалению, я очнулся в одиночестве. Без трупа. Унылая серость буднего дня, когда на работу не надо, потому что работы нет. Если бы я очнулся рядом с трупом, было бы веселей. Тогда бы поигрался с трупом, а потом бы поигрался в нуар. Начал бы чёрно-белое расследование, как в американских детективах сороковых годов. Шляпа, сигарный дым, виски, жалюзи и female fatale с пистолетиком.
Ладно. Первый блин комом. Сегодня второй. Вечером снова нажрусь, только уже не дома, как лох, а как Писатель из Парижа. В ночном баре. Среди тёмных личностей и падших женщин, которые за выпивку готовы целоваться в засос.
Вечер выдался тёплым. Целый день проспал и чувствовал себя как ёжик в тумане из мультфильма «Ёжик в тумане». Загадочно и вяло.
Конечно, я доехал до Центра на метро. Бесплатно. Это уже дело принципа: не платить за проезд. Это было последнее метро. Как вернуться, об этом не думал. Я был уверен, что ночью домой не вернусь, а только утром.
Выбрал Докер-паб в Пассаже. Уютное деревянное заведение с хорошей музыкой.

Мест не было. Все места возле бара заняты пивными жбанами и их пергидрольными кобылами с мокрыми щёлками. Совсем всё не так представлял. Я представлял, что люди будут покрасивее, поприветливее, пощедрее.
Я стоял, подпирал стенку. Люди косились на меня, как на приcлугу. Я им мешал. В стоячем положении я выпадал из контекста — все сидели, а я стоял, поэтому нервировал тех, кто сидел. А они нервировали меня.
Здесь было несколько хорошеньких женщин. Но на меня они не обращали внимания. Подсел к одной, она поедала мороженное. Официантка сразу притащила меню. Всё ужасно дорого, а я без гроша. Повтыкал с загадочным видом в цены, то и дело поглядывая на толстые ляжки девицы, что сидела рядом. Официантка два раза подходила ко мне, спрашивала, готов ли я. Я мотал головой, не готов. Она уходила и, что-то шептала на ухо какому-то лысому типу на высоком табурете. Здесь собрались одни жлобы. Никто меня не угощал. Рядом стоял музыкальный автомат. Он не работал, зато его лаковые поверхности очень хорошо отражали всё, что творилось вокруг. Я то и дело в него смотрелся. И со стороны выглядел, как обыкновенный лох, а не как Писатель из Парижа. Надо что-то делать. Мой кураж покидал меня.
Я решил ничего не делать, а ждать, что будет дальше. Может кто-то меня подтолкнёт под зад в нужном направлении? Этот лысый чувак на высоком табурете, тот который косится на меня и изображает вышибалу, по-моему он мне поможет. У меня предчувствие. Именно этот человек даст мне пинка.
Вдруг, на меня снизошло вдохновение. На Писателей из Парижа иногда нисходит вдохновение. Вдохновение это значит слушаться своего сердца. Сердце слушаю всегда. Так, как ручку и блокнот забыл дома, то стал писать своим телом по своей жизни.
Я набрался храбрости и сделал заказ. Два мохито, телячий стейк, салат «Цезарь», креветки, японские роллы, пинту «Гинесса» и сигару.
Когда принесли заказ я расслабился. Назад пути нет. С наслаждением принялся поедать мясо, запивая пивом. Мохито досталось двух кобылам. Я их пригласил за свой столик. Они с радостью подсели, когда увидели сколько всего я назаказывал. Я их обманул. Они подумали, что я крутой. Я ел, пил, лапал кобыл и чувствовал себя прекрасно. Выглядел тоже прекрасно. Как Писатель из Парижа.
Музыканты в клетке громко играли рок-н-ролл. Можно было не разговаривать, а улыбаться во весь рот и ритмично дёргать головой. Все так и делали. Делал и я. Люди уже не казались жлобами. Все были братья по разуму и улыбались друг другу.
Лысый перец на высоком табурете больше не смотрел на меня заносчиво, его взгляд был светел, могучие руки с рыжими волосками на пальцах спокойно покоились на мускулистых ногах. Настощий герой прошлого.
Заказал ещё виски, без льда, без воды, чистый скотч. Выпил и заказал снова. Взяв одну кобылу за сиську, а другую за задницу, повел их танцевать. Они трясли ядрёным мясом, а я наслаждался их движениями, своими движениями и музлом, что излишне громко лился из динамиков. Люди улыбались и хлопали, кто в ладоши, кто по ляжкам, подзадоривая меня и моих девок. Многие встали со своих мест и присоединились к нам. Получился настоящий дискарь и я в центре дискаря самый загадочный, самый циничный, как Писатель из Парижа. Под конец вечерухи все уже знали, как меня зовут и называли по имени, будто я им старый друг. Я уплетал очередной кусок жареного мяса, запивал пивом и закуривал толстой, длинной сигарой. Приятно было в желудке, приятно в теле, я был абсолютно счастлив. Двух кобыл успел трахнуть в туалете и теперь восстанавливал силы едой. В какой-то момент, в самый разгар веселья, подошёл к лысому вышибале. Он уже давно покинул свой табурет и стоял, пританцовывая около музыкантов.
— Витёк.
Его звали Витёк. Он улыбался.
— А?
— Денег дай. А то у меня закончились.
Улыбка медленно сползла с его лица. Как для вышибалы он быстро соображал. Я тоже быстро соображал и ударил первым. Коленом в пах. А потом достал из кармана ножичек и прирезал Витька в живот, не сильно, а так, немножко попугать. Кровь потекла, затекла ему в штаны и проступила на заднице. Он был в белых штанах. Красное на белом, как польский флаг. Ещё полоснул немного по ляжкам. Лезвие было острым, как бритва. Резала ткань и плоть легко, как масло. В три секунды Витёк был исполосован и выжат, как лимон. Он вспотел и не мог двигаться без боли. Я действовал быстро. Такого драйва у меня не было со времён подросткового онанизма.
Люди вели себя по-разному, но в основном это были зеваки. Кто-то смотрел, а кто-то делал вид, что ничего не происходит. Кто-то поминал имя Господа всуе, а кто-то просто, по-английски съебался не заплатив. Пока первый шок у посетителей не развеялся, я тоже покинул заведение. Никто меня не останавливал, не преграждал дорогу и не просил оплатить счёт. В руке моей был нож, он добавлял мне уверенности, а телу красоты и стремительных форм.

Я выспался, а спустя день снова пришёл в Докер-паб и попросился на работу. Перед тем, чтобы замаскироваться, побрился налысо.
— Можно у вас устроиться вышибалой?
— А что ты можешь?
— Могу вышибать.
Ростом я невысок, но широк в плечах. Мускулист и силён, как горбун.
— Ладно, приходи вечерком. Работа в зале. Сидишь на табуретке и следишь за гостями, чтоб не буянили.
— Угу. Хорошо. Договорились.
Вечером пришёл и сел на табурет, где раньше сидел лысый Витёк.