четвертая глава вот тут:
http://www.udaff.com/creo/96412.html


5

Сейчас вроде бы и утро, но чувствуется, что жара будет колоссальная и преисподняя вполне себе рядом. Сергей Петрович гуляет, порхает с тросточкой в лёгком сюртуке, думает о весёлом и возвышенном. Он предчувствует, что жизнь его кончится скоро, очень скоро. Может ведь случиться всякое, и застынет он вечной сказкой в твёрдом переплёте. Тем не менее он беззаботен, видятся ему девушки в газовых платьях, матросы, поросята и фрикадельки. Прекрасный макак Витя с перьями там, где не надо, танцует ему лёгкую кадриль. Сергей Петрович куролесит вниз по улочке, а видит себя немного спереди и сбоку. Он не низок, не высок, но принципиально субтилен. Он по-детски любит свои боты на крепком каучуке и носит легкомысленную шляпу. Он опрятен, но не женат. Он не запятнал себя службой в каком-либо департаменте, никогда не стоял вахту и не пёк хлебов. У него нет ни друзей, ни собачек, с гербариями тоже не сложилось. Его щуплое лицо всегда очень гладкое и приятно выглядит. Он никогда не сердится, только когда волнуется – учащённо дышит.
Непонятно, на что он живёт. Деньги сами появляются в его небольшом нагрудном кармашке, а дома есть ещё холщовый мешочек. Может быть, он волшебник? Возможно. Хотя, если спросить Сергея Петровича про мешочек, он непременно станет всё отрицать и учащённо задышит. Когда он сильно волнуется, его ножки трепещут и он начинает неизвестно кому грозить зверским пальцем. Он словно бы говорит: «Вот я вам! Я вам сейчас покажу такое-эдакое всякое-сякое!» Но Сергей Петрович редко говорит. Вот если вы его спросите про волшебника, его ножки сразу же начнут трепетать. И есть одна небольшая страсть у Сергея Петровича. Плотная и жгучая, как его полосатая пижама. Дело в том, что Сергей Петрович – царевич. Да-да, тот самый, стародавний, фееричный, сокровенный. Конечно, сейчас он не женится на лягушках, и не скачет на волке, и давненько не брал в руки свой кладенец, но… извините, тут рассказ о страстях и проказах Сергея Петровича прервётся, ибо сейчас произойдёт совсем не смехотворное происшествие.
Сергей Петрович видит в свои усы заднего вида, что сзади быстро приближается мясистый человек и как будто заносит длинный ножик для удара. Сергею Петровичу делается жутко. А, казалось бы, такое прекрасное утро, такие светлые мысли… Сергей Петрович делается весь, как маленький комок, и бежит, летит, несётся прочь. Но погоня неминуемо поджимает. Комок начинает задыхаться, пыхтя, ослабевает и сдаётся. И тогда его, конечно же, окружают. Сергей Петрович снимает шляпу и отвешивает что-то вроде пластического поклона. Под шляпой царевич оказывается неплохо загорел и лыс. Люди, окружившие его, страшны и беспринципны. Они одеты в глухие куртки-энцефалитки, а штанов не носят. «Эх, пропадай моя телега», – горестно плачет Сергей Петрович. Ближний злодей кричит железным голосом: «Бери стрелу, стервец! Стрелу ведь потерял, сволочь!» Сергей Петрович стоит и стесняется. Но беспрекословная рука протягивает ему тошнотворный предмет. Сергей Петрович сконфуженно берёт стрелу и мучительно засовывает себе в задницу. Удовлетворённые доброхоты, похохатывая, уходят.
Далее царевич, не жалея сил, идёт к своей бабушке, ученой целительнице. За долгие годы существования ему часто приходилось гарцевать на публике. Он привык ко многим непечатным вещам. Со стороны вид и походка этой раненой личности могут показаться жалкими и неестественными, но сам Сергей Петрович так не думает. Он с достоинством несёт свою ношу. Бабушка очень долго лезет с тёплой печи. Исключительно при помощи сухих берестяных перчаток и добрых рук бабушка вытаскивает из стонущего царевича посторонний предмет. В глазах Сергея Петровича кипят разумные слёзы…

Вася страшно проснулся и схватил свой зад руками. Стрелы никакой уже не было. Освобождаясь от странного сна, он прислушался к шёпоту своей несчастной души. «К чему бы это такой непонятный сон? Почему меня звали Сергеем Петровичем? Ведь я же Василий, – думал пробудившийся Тутаев. – Ах да, ведь Сергеем Петровичем зовут моего папку! Может быть, с ним что-то случилось?» – тут Вася обеспокоился за здоровье добродушного царевича совершенно всерьёз, потом подумал: – А как всё-таки мой отец похож на этого дурацкого царевича, имя опять же такое же… эх, папа, папа…» – Вася захотел как-то помочь своему отцу, хотя бы позвонить, но было некогда, и он засобирался на работу. Аккуратно заклеил бесцветным пластырем буквы на пальцах, застегнул повыше рубашку, чтобы товарищ Сталин ненароком не высунулся из-за воротничка, побеспокоился, чтобы манжеты хорошо скрывали надпись на запястье. Он вышел на улицу, вежливо поздоровался со старичками, огляделся в поисках машины, но вспомнил, что отправил её в ремонт. От соседнего подъезда, где крутилась подростковая стая, доносилась ленивая вязь рэпа; из подъезда нёсся детский пронзительный мат.
Позавчера Вася вернулся из поездки по зарыбинским местам и теперь с трудом приноравливался к местности, клавиатуре, осмысленным человечьим лицам, потому как поотвык, загрубел, покалечился. Рисунки на теле, как показалось Васе, немного замедлили рост. Вечером он крутился перед большим зеркалом и с помощью второго карманного зеркальца внимательно осмотрел самые недоступные глазу места. Новых узоров не появилось, но товарищ Сталин заметно посинел лицом, буквы на пальцах укрупнились и стали ярче. Непродолжительный свой отпуск Василий провёл в деревне.
В деревню добирался тяжко, с лишениями. Надо сказать, что Василий в Москве, постоянно будучи при деньгах, достаточно быстро избаловался – по мелочи колесил на такси, иногда снисходя до маршруток, метро же совершенно избегал. Он считал, что в метро чрезмерно пахнет сыром. А тут пришлось ехать в плацкарте (нижняя, удобная), да ещё с каким-то расчудесным болваном соседом – вислоухим охранником из Рыбинска. Звался вислоухий Жорой. Был, конечно, и другой вьючный люд, спешащий по разнообразной надобности. Рыбинский охранник тут же познакомился ещё с одним попутчиком – куцым мужичонкой в квадратных очках и принялся рассказывать, как ловко он обжуливает посетителей фотостудии и своего наивного начальника.
– Ведь их система рассчитана на то, что все люди честные, ну а мы-то люди русские! – и он неприятно смеялся. За столиком через проход интенсивно и угрюмо бухал пожилой студент.
Василий достал из кожаного футляра дорожные часы, поставил на стол, вдумчиво посмотрел на них и убрал обратно. Все истории охранника Жоры были совершенно безрадостные, с налётом серой тупости, но после каждой из них он натужно хохотал и подмигивал терпеливому мужику в очках. К тому же Жора оказался ненасытным брагопийцей – он непрерывно пил крепкое пиво. Пил да нахваливал. И опять запускал руку внутрь объёмной спортивной сумки.
Вася тщательно скрывался за купленной в перронном ларьке книжкой и старался не вникать в маленькие хитрости стражника. Когда мужчина в очках, наконец, насытился байками, утомился, слёг и уснул, он немедленно принялся рассказывать Васе, какие увлекательные книжки про бандитов он прочёл за свою двадцатисемилетнюю жизнь. «Вот мудойло», – метко подумал Вася. Упоминался некий опасный писатель с Украины Боб Нестерпенок, написавший боевик «Прихожая». Сюжет был жизнен и захватывающ, по нему даже какие-то подростки собирались снимать комикс-фильм, но книгу почему-то никто не покупал. «С настоящим искусством всегда ведь так, – сокрушаясь, вздохнул Жора, и Вася понимающе кивнул. – Не берут истинное искусство! Я тоже буду писать книгу, про нас, про охранников, из нашего трудового быта. Ну и из семьи немного, дед у меня тоже этот профиль гнул… я, знаешь, сколько случаев из его практики помню, закачаешься! – предупредил он Васю и постучал себя пальцем по лбу, давая оценить, сколько у него там скопилось курьёзов и происшествий. – Охранник, между прочим, самая сложная в мире профессия, не каждый сможет выдержать двадцать четыре часа на двух квадратных метрах, ничего не делая!.. Йога! – добавил он мудро и погрозил Тутаеву пальцем.– А вообще-то я, конечно, классику обожаю, у меня любимая – Толя Фишер «Дети Вомбата», читал такого?» Вася отрицательно мотнул головой.

Вскоре случилась спасительная остановка, и Тутаев бросился на перрон за пирожками. Возле купе проводника шумно сидели три загорелых златозуба. «Из Ташкента», – сразу же определил Василий, взглянув на нарядные тюбетейки. «Русский народ – баран золотой!» – долетел обрывок фразы из их разговора. Стоя перед торговкой, которая положила в пакет два пирожка с мясом, Вася размышлял, обидели узбеки его и весь русский народ этой фразой про барана или же нет? «Скорей всего нет, завидуют просто, чернота», – заключил Тутаев. За его спиной раздался грохот стального рукопожатия сцепок и железное повизгивание. Василий увидел, как лица в пыльных окнах заулыбались, потекли, поплыли, заструились, замелькали с нарастающей скоростью. Вася выхватил потный пакет с пирожками, отбежал, повернулся и швырнул в оцепеневшую продавщицу горстью пятирублёвых монет. Пришёл он на своё место, когда поезд порядком разогнался. Жора уже гомонил с женщиной, которая таскала по составу тележку с путевой едой. Василий улёгся, накрылся простынёй и притворился спящим. Под монотонное постукивание колес он действительно вскоре уснул и проснулся только глубокой ночью от резкого рывка – на станции меняли уставший московский электровоз на рыбинский свежий тепловоз. Вася осторожно глянул вниз: охранник сидел, раскорячась, и невнятно напевал себе под нос.
Заметив Васину голову, он сделал на лице улыбку и спросил: «А? Есть закурить, братка?» Глаза он имел недобрые, узкопосаженые. Василий не стал жадничать и сунул вниз полную пачку сигарет. Поезд продолжал скучно идти через ночную природу. Колёса отстукивали свою бесконечную железнодорожную морзянку: я-маал-я-маал, я-маал-я-маал, я-маал-я-маал…

Выйдя без пятнадцати шесть в Шестихине, Василий, к своему удивлению, на маршрутку не поспел: из пятого вагона выскочили оборотистые бабищи с кульками и отбросили Васю от двери микроавтобуса, сами же, быстро и плотно рассевшись, смеялись и шутили. Очень медленно переполненная «Гюзель» тяжело взяла с места, мимо проплыло окно с чьими-то сдобными усиками. Но унывать Василий не стал. «Чего уж там, подожду», – подумал он и достал из рюкзака взятое в запас пиво. И совершил ошибку. Ведь в полшестого утра все точки по снабжению населения питьём ещё закрыты. Из дверей вокзала понеслось зычное гоканье и гыканье, следом появились похмельные хохлы со своими пронырливыми женщинами. Женщины гомонили и показывали многочисленными пальцами на умиротворённого Тутаева. Вася напрягся и вспомнил опасного писателя Нестерпенка. Небольшой потасканный мужичок, в крепком пиджаке оловянного цвета, без большого пальца, вскрикнул: «Пыво!» и бросился к Васе. Седой дедушка, бывший при нём, тоже подошел и скромно представился работником искусств. Более он слов не говорил. Обступившие женщины были миловидны и говорливы. Бутылку пива Васе удалось выгодно поменять на три ломтика сала на чёрных хлебах и полпомидорки.
Дядя Мыкола после пива много гоготал, сверкал отшлифованной лысиной и сквернословил на суржике. Вася постепенно узнал немало нового. Двухчасовое ожидание автобуса на пустынном вокзале прошло весело, с огоньком, в шутливом русле российско-краинской дружбы и теплососедства. Женщины рассказывали причудливые истории, и Вася, размякнув сердцем, отдал им всё оставшееся пиво.
Подошёл ещё один поезд, из которого, не дожидаясь полной остановки, прыгали и смешно бежали с чемоданами на единственный автобус, испуганно ожидающий внизу. Народ рассыпался по перрону.
Со спокойным достоинством пронесла мимо Тутаева свою грудь высокая девушка с крупно нарезанными губами и чёрными волосами. Неистощимое число нищих, юродивых и просто верующих влеклось вдоль железнодорожной насыпи: все они спешили в церковь Георгия Великомученика, где батюшка Кирьян недавно очень удачно разрыл под крыльцом чьи-то чудодейственные кисти. Настоятель церкви, пятидесятидвухлетний грешник отец Кирьян, был человеком оборотистым и предприимчивым. По воскресеньям он неплохо подрабатывал: обычно ему удавалось выгодно освятить пару импортных автомобилей.
Некоторые из паломников несли котомки, узелки и мешочки, другие же просто шагали налегке, поскрипывая костылями и липовыми протезами. Некоторое время хохлы беззлобно задирали их, но потом оставили в покое. Вокруг лавочек, на которых расположился Василий со своими нечаянными попутчиками, ковыляли дрянные голуби, выражение их морд было глупое, бессмысленное.

Незаметно прибыл автобус. В салоне дядя Мыкола продолжал шутить и смеяться, распевал песни и тыкал пальцем в проезжающую живопись. Потом он быстро уснул, открыв удивлённый рот. Изношенный работник искусств всю дорогу внимательно рассматривал носки своих сапог. В самом тряском углу автобуса сидела старушка и звонко щёлкала спицами.
Замелькали знакомые названия на выцветших голубых табличках: Бор-Дорки, Чурилово, Манилово, Дурасово, Лопатино, Ножевники, Заломы; мрачной тёмно-серой глыбой проплыла красивейшая полуразрушенная церковь в Веретейском монастыре. Рядом c церковью крутился, посверкивая баклажановым зевом объектива, юркий фотограф, неподалёку сидела девушка с грузным лицом и продавала яблоки.
Из-за церкви показалась группа маленьких людей – это многоречивый мистик-преподаватель из московского института Рустам Рахматуллин с чахлыми ученицами разглядывали кривые церковные прелести…

В городе-герое Брейтове Вася расстался с весёлыми хохлами и подкрепился влажной колбасой, нервы же успокоил полулитровым коктейлем «Морячок». Дрянь, нужно сказать, какой немало. Вскоре, по предварительной договоренности, подъехал Александр Иваныч – бодрый старичок почтенного возраста, хронический прелюбодей, который в прошлом году от страсти чуть не откусил своей тайной полюбовнице уши, и его супруга Надя. Сейчас он был одет в некое подобие то ли пижамы, то ли летней смирительной рубашки. Александр Иванович перво-наперво счёл нужным сообщить Василию:
– Ох, Васька, ты не поверишь, как позавчера мы с товарищем наподдали, что на утро так голова ныла, что даже волосы болели! Василий засмеялся и поверил, лицо Иваныча действительно было искажено суровым напитком. Александр Иванович быстро помчал хмельного Васю на своём красном автомобиле. На замечание Александра Иваныча его супруга иронически произнесла:
– Ну, ты нашел чем хвастать, овечий сын!
Иваныч в ответ тускло отрыгнул в сторону и стал с жаром показывать Васе мелькавшие в окне сельские новинки.

Супруга Александра Ивановича была женщиной незатейливой. «Вот чего она умеет? – иногда озадачивался неугомонный Александр Иванович. – Котлеты вертеть, да хороводы водить. А что ещё надо-то?» – и Василий с ним соглашался: действительно ничего больше и не надо. До революции имя её дедушки Ильи Криля гремело не только в России; потом, конечно, всё осунулось, захирело, шелуха золотой краски пооблетела, и он благополучно эмигрировал. В Берлине с уцелевшими товарищами-музыкантами он издавал журнальчик со скромным непритязательным названием «Русский Сатана». Он выпустил брошюру «Быть поэтом стыдно?», а потом, через пару лет, вдогонку «Стыдно ли быть поэтом, Сергей Гандлевский?» В Вене организовал издательство духовной литературы «Лингам», затем в Париже «Пути Лингама», а закончил он, издавая брошюрки уже по взрывному делу. Как и многие женщины её возраста, Надежда Павловна имела роскошные кефирные груди и тяжёлое гнездо зада. Последние пять лет время обращалось с ней особенно бесцеремонно – всё доброе лицо её было покрыто забавными папилломами.
– А что, Иваныч, много нынче рыбы-то ходит? – поинтересовался Вася.
– Есть, есть рыбец, Вась. Можно и на Редьме с берега половить, да только там река шибко идёт, несподручно! Слышал, Василь, как меня тут библиотекарша величать стала? Ионычем, хе-хе-хе!
Василий улыбнулся: действительно смешно.
Александр Иванович благородной родословной похвастать не мог. От беспрестанного трудового стажа его руки засохли и удлинились. Он был коренным рыбинцем, а в отличие от хохла или молдаванина, средний рыбинский мужичок – хитрожоп чрезвычайно. Но хитрость его подспудная, не явная. К тому же в основной своей массе он матёрый матершинник и отменный рыбарь. Хитрость его приятна, поскольку не особо притязательна и ласкова: обычно это сорок-шестьдесят целковых.

Мужские жители деревеньки уже с утра упивались самодельным вином и лежали в стогах и сараях, чувствуя несусветную лень и грустную злобу. Александр Иванович был не совсем обычным человеком – он постоянно смотрел в своей голове какое-то сложное кино. Как-то раз он, пребывая в своём кинотеатре, заснул на заднем ряду и чуть было не угодил под гусеничный трактор. От Александра Ивановича постоянно исходил слабый запах, напоминавший запах гаммаруса, сухого корма для аквариумных рыбок. И хотя в руках его постоянно множились мухи, он запросто мог поправить тракторный мотор или настроить телевизионные программы. Александр Иванович был одарён наливным носом и до глаз прикрыт бурой щетиной. Он потреблял чрезвычайное количество никотина, а пальцы от непрерывной готовности к борьбе за жизнь стали похожи на крепкие берёзовые корни. В общем и целом Александр Иванович был завидным деревенским семьянином, не без шалостей, конечно. В саду у него жили исключительно яблони и сливы, вишен Александр Иванович не уважал, говорил, что возни с ними много, а толку – с ноготь.
Зимой Иваныч через день ходил на море и бурил лунки по всему ледяному пространству. Собственно, рыбы он даже и не ловил. Просто ходил по льду и бурил, бурил, бурил… иногда садился на раскладной стульчик, отдыхал, покуривал. Ну, иногда закинет удочку разок-другой… А рыбу ему обычно приносили односельчане, которые промышляли весьма успешно. Александр Иванович никогда ни о чём не просил их. Человеком он был диким, с придурью, за это его, собственно, и уважали. На симпатичную, недавно отреставрированную церковь старик старался не смотреть, но зато всегда испуганно крестился на деревянный конёк продуктового магазина, который был выполнен из сосновой коряги очень похожей на голову оскалившейся кошки.
В молодости Александр Иванович страстно любил добывать из женщин всякие удовольствия и, как подопьет, обожал поворошить вечные вопросы. Порой и до драки доходило. Иваныча почти всегда крепко поколачивали, но он не обижался. Истину ведь искал, а это дело непростое.
Неделю назад случился с Иванычем небольшой казус в райцентре: Александр Иванович продал за ненадобностью на ярмарке своего ещё совсем неплохого «Ижа» с коляской и на радостях крепко поддал… милиционеры скрутили старика в магазине одежды: Александр Иванович, напялив малиновый берет, суетился по торговому залу и с криком хватал обезглавленные женские манекены за прохладные пластиковые груди. Наверное, вот за этот окопный юмор и ценили его односельчане. Спать Иваныч любил в мелком, насквозь прощеленном сарае, зарывшись в кучу маслянистых зипунов. Вокруг громоздились липкие рамки от ульев – у деда когда-то была обширная пасека. Кроме жены Надежды проживал у Иваныча весёлый поросёнок по имени Фундук.
Перед самым приездом Василия Александр Иваныч обрился наголо. Ему кто-то сказал, что если чаще стричься и кушать витамины, то волосы будут крепче расти. С приёмистым животиком любителя пива, он теперь очень потешно сверкал лысиной на солнце и с пользой питался разноцветными кашицами и желе.

+ + +

В деревеньке Васе жилось привольно. Хоть и похилился домик, и покосилась банька, хоть заросло всё бурьяном и нет никого из старых друзей. Однако всё равно, какое же это замечательное, ни с чем не сравнимое чувство: родной дедов дом, родная земля! Снизу дом уже порядочно зарос крутым дёрном, крыша сильно прогнулась, косенькие окна смотрели безнадёжно грустно. Войдя в калитку, Вася приблизился к дому, опустил на траву рюкзак, нарисовал на заросшем пылью окне улыбающееся лицо и щёлкнул его по лбу – встречай, мол, старого жителя. Вокруг дома плотно расплодился разнородный сад, осенью он засыпал всю землю разноцветными листьями, которые по весне никто не убирал. Подойдя к двум разросшимся тополям, которые связывала ржавая перекладина, Василий погладил кору, хмыкнул и легко подпрыгнул на юношеский самодельный турник. Внутри у него что-то хрустнуло, и Вася из чувства осторожности спрыгнул. Он вздохнул и отряхнул от ржавого металла ладони. Перекладина, когда-то сделанная из поручня заброшенного автобуса, заметно прогнулась. Быстро налетел ветер. «А ведь это самый сладкий ветер», – с нежностью подумал Тутаев, несколько раз глубоко вдохнул и покосился на старую баню, в которой стряслась однажды летом первая его любовь.
Ему вдруг стало грустно и жаль себя. Вася ещё раз взглянул на свои руки. Татуировки смотрелись настолько дикими в этой детской местности, что так невыносимо стало у него на сердце, хоть вешайся меж тополей на своём юношеском турничке… «Бред какой-то… неужели это всё со мной делается?!»

Неспешно тянулись деньки Васиного отдыха – он много спал или просто вылёживался, питался ерундовой мелочью из сельмага, часто совершал вылазки в лес и валялся там под осинами и соснами.
После лесных походов носки его источали сырой грибной запах, и он, с удовольствием растопив прожорливую печурку берёзовыми поленьями, развешивал их для просушки на спинку стула. Через некоторое время от печки начинал исходить сильный жар, сухо пахло горячей известью и душной сосновой смолой, которая пузырилась из поленьев, брошенных под печной дверцей. К сожалению, когда дрова прогорали, печка довольно быстро остывала и тогда смекалистый Василий притащил из сарая и уложил на печь три десятка красных кирпичей, которые когда основательно прогревались, гораздо дольше держали сытное тепло.
В магазине он купил автошейв «Шумерская сказка» и теперь по утрам с удовольствием брился, позаимствовав у Иваныча опасную бритву с костяной ручкой. Также по совету Иваныча Василий купил, изготавливаемые брейтовской артелью инвалидов, супинаторы «Морозко», которые жалобно поскрипывали при ходьбе.
Александр Иванович каждый день интенсивно трескал креплёный эль и даже два раза умудрился превратиться в натуральнейшую свинью. Из напитков он очень уважал могучее, крепкоградусное пиво. Вскоре в гости к Василию приехал брат Николай с умной девушкой-моделью Аллой. Следует сказать, что пользовал Коля свою модель по вечерам в бане совершенно нещадно. Баня находилась совсем близко к дому, и вечерами Василий, изнурённый звуками братской любви, уходил к Александру Иванычу, и они вместе кушали вяленую рыбу. По утрам, наклонив дубовую кадку, Вася через марлю цедил в кружку ядрёный малиновый морс, делать который Иваныч был большой умелец.
Ночной деревенский воздух, без пронзительных писков нервных авто и воплей ночной молодёжи, способствовал глубокому оздоровительному сну. Поэтому Васина жизнь в деревне начиналась уже спозаранку – первыми криками хриплого петуха и сонным мычанием соседской коровы, зовущей тётку Зою на утреннюю дойку, скрипом колодца, звенящими звуками заточки косы, идущим мимо бабьим говором и далёким ворчанием просыпающегося трактора.

Открыв глаза и ощутив свою совершенно новёхонькую голову, Василий быстро выгонял деревянных насекомых, которые иногда заползали погреться в Васину кровать из старых влажных брёвен, тревожил тело физкультурой (несколько самых незамысловатых упражнений, которые делал с детства) и бежал босиком по влажной траве к умывальнику, повешенному на сук старой яблони. Он умывался тщательно и даже с некоторой яростью чистил зубы, затем, быстро соорудив на электрической плитке простецкий завтрак – остатки вчерашней картошки и пара яиц на сале, отправлялся к тётке Зое за молоком. Потом он шёл гулять в лес, а из леса бежал купаться.
Днём Василий развлекался колкой дров, подтягивался на подновлённом турнике, пилил у яблонь сухие ветви, подрабатывал у Александра Ивановича истопником. Не забывал и о лесопосадках. Вася выкопал в лесу и принёс в рюкзаке крепкий пышный дубок, а также совсем юную сосёнку. Для дальнейших исследований он набрал внушительный куль шишек. Сосновых, кедровых, пихтовых.
«Почему в деревнях нет пидорасов? – задумывался порой Василий, осторожно пробираясь по лесу, стараясь не побеспокоить белочек. – Вон, в Москве, в соседнем дворе, живёт себе спокохонько Леонид Иусов, блохастый гомосек, и не жужжит. За пайку героина кому хочешь дырку подставит. А тут за пузырь водки никто с тобой в зад пихаться не будет, а вот морду набьют, будьте спокойны. Почва, видать, в городе питательнее для таких субъектов. В деревне не то – не родит уродства земля русская, а в городе что – в городе асфальт кругом постелен». Возле клуба попались Васе две рослые сиплые дивчины; судя по диким глазам, они готовы были тут же предаться сельским амурам, но Тутаев после московских изысков как-то брезговал неухоженным женским организмом.

Несколько раз они с Коляном и Аллой ходили в лес за черникой и лисичками. Когда они вместе купались, Вася плескался, нырял и шумел, как ушастый сивуч. Разыгравшись, он даже ловко укусил Аллу за бледную лодыжку.
Иногда они с Николаем баловались и кидали друг в друга мелкими кислыми яблоками. Однажды Вася по неосторожности попал любопытному Александру Иванычу яблоком прямо в лоб. «Чуть было не окривил меня, Васька!» – рассмеялся тогда необидчивый Иваныч, вытер со лба яблочную мякоть и поманил в магазин.
Вечером Василий поймал около бани пожилого ежа, посадил в коробку, принёс домой и заботливо налил в блюдце прохладного молока. Ёжик деловито прищурился и принялся чавкать и лакать, косясь на Васю.
Копаясь на чердаке среди старых книг, Василий обнаружил специальный деревянный ящичек, в котором хранились дедова трубка и кисет. Трубка до сих пор источала желчный запах табака, чеснока, коньяка. Вася несколько раз пробовал курить эту трубку, но результатом остался недоволен – то ли самосад Александра Иваныча был сыроват, то ли курить нужно было по-особому. Да и вид у Василия с трубкой был какой-то дурацкий.
Ни Колян, ни Александр Иванович Васиными татуировками почему-то не заинтересовались. «Может быть, они их не видят?» – тревожно думал Василий, но тотчас мысль эту оставил, потому как точно знал, что татуировки видела Алла. Впервые заметив Сталина на Васиной груди, она ему подмигнула и издала цыкающий звук. На всякий случай с момента приезда брата Вася залепил пальцы всё тем же пластырем и сказал, мол, порезался, когда косу точил.
Рыбинское море в этом году разлилось немилосердно, автомобильных подходов к нему не имелось, поэтому купаться Вася ежедневно ходил пешком по рыжевато-серой песчаной дрисне.
Порыбачить как следует не удалось, потому что собственной лодки у Тутаева не было, а Александр Иваныч за неделю до приезда Василия по сущей дурости распорол своей резиновой лодке брюхо, наткнувшись на подводную корягу, и чуть было пронзительным криком не потоп. Спасли его два пожилых питерца на моторке, которые, несмотря на титановые спиннинги, импортные блёсны и пахучие наживки, в этот день так ничего и не поймали. Александр Иваныч пытался отблагодарить отзывчивых рыболовов, но только мычал; пустые бутылки покидали его тонущий корабль.
Штаны Александра Иваныча, купленные им в Москве на Южном рынке четыре года назад у какого-то юного инвалида, сейчас настолько истончились на заду и передних ляжках, что когда он вставал у окна и осматривал их на солнечный просвет, можно было принять их за любительскую марлю, которой в нашем сыром климате домохозяйки любят улавливать комаров у своих форток. Василий нашел в кладовке свои тренировочные, в которых он когда-то зимой бегал на лыжах, и подарил их Иванычу. Тот принял дар как должное.
По вечерам Вася устраивал пинг-понг и стрелял из пневматического пистолета в дерзких сорок. Более от скуки, чем от созидательного порыва, удалось Тутаеву сделать и кое-что полезное.
Во-первых, он мастерски соорудил лавочку и искусно украсил её каменным орнаментом в виде фаллосов и черепах.
Во-вторых, он прогуливался босиком по свежеиспечённым коровьим лавашам, демонстрируя начитанной девушке Алле полное презрение к страху и наигранной брезгливости.
В-третьих, он проводил таинственные опыты, засовывая руки в пакетик с сухими сосновыми шишками.
В-четвёртых, он разрыл на заброшенном кладбище возле почты фрагмент мужского мениска и также вплёл его в каменный орнамент лавочки.
В-пятых, он посетил баню Александра Ивановича с раскалённой печкой, сделанной из бочки, где до крови исхлестал брата Колю лысым берёзовым веником.
В-шестых, по ночам он, лёжа на жёсткой кровати с сыроватым матрасом, вызывающе хрустел огурцом и крыжовником.
В-седьмых, он хотел было починить мопед, но разозлился на своё неумение и вовремя бросил.
В-восьмых, он слушал утренний колокольный перезвон и вечерний баянный перелив.
В-девятых, он смеялся.
По ночам вокруг Васиной кровати шарахались и безобразничали дикие мыши, и Вася установил несколько выданных Иванычем коварных мышегубок, но они так и простояли порожними, никто в них не попался.

Летом смеркается в этих краях поздно, и затяжными вечерами Коля, Алла, Вася и Александр Иваныч частенько сиживали за большим столом, долбили домино или шлёпали картами, прихлёбывали можжевеловый самогон с яблоками и вспоминали разные забавные истории. Самые смешные истории получались у Александра Иваныча, один его рассказ о героическом кораблекрушении чего стоил.
Александр Иваныч сидел и пощёлкивал по привычке костяной зубочисткой в своих старинных зубах и, если ему везло, и попадалась кой-какая добыча, аккуратно ею питался, предварительно внимательно и с некоторым удивлением рассмотрев.

Алла долго привыкала к малознакомым людям, поэтому рассказывала мало, стеснялась. Братец же Колян вспомнил одну очень грустную и трогательную историю. Лет десять назад скоропостижно скончался от нервного истощения дядя Василий – родной брат их отца, Сергея Петровича Тутаева. Как положено, обзвонили всех родственников, арендовали столовую. Отец пошёл на телеграф и дал телеграмму-молнию Коле в Москву: «Приезжай Коля зпт брат Василий того тчк тчк тчк помер тчк». Дядя Василий имелся в виду, а Коля подумал на младшего, Ваську. Расстроился, понятное дело, остограммился, купил венок с ленточками, попросив сделать надпись «Братану Васе от Коли», и поехал в Рыбинск. Всю дорогу он думал о брате, вспоминая лёгкое детство в деревне у своих пенсионеров. Вспомнил, как однажды они воровали сливы у соседа, все того же Александра Иваныча, а тот выскочил на крыльцо, потрясал коловоротом и угрожал немедленной анальной расправой. Вспомнил, как взял маленького Ваську на рыбалку, а тот испугался большого усатого сома, который лениво шевелился в лодке. Вспомнил, как из двух увесистых болтов они сделали серный пугач, и Вася чуть не лишился глаза. Отец, Сергей Петрович, порол тогда их обоих совершенно нещадно со всей широтой своей души. Эх, Васька, Васька... Приехал Николай с веночком, затянутым в белую марлю, домой, отец один сидит. Молча выпили. Помолчали. Ещё выпили. А когда Васька пришёл из школы, то Колю чуть кондратий не хватил, напала икота и заклинило речь. Только в столовой, когда дело шло к песням, он сказал тихо:

– С днем рождения, братан...
– В каком смысле? – не понял Васька.
– А в таком, что я тебя хоронить приехал. Значит, жить будешь долго, – на этом моменте Коля не выдержал, и капли потекли из переполненных глаз. Он крепко схватил Ваську за плечо и прижал к себе. – Братан... Живой, сукин сын! – горло стиснуло счастье. – На вот, братан, на память тебе часы, – и он снял с руки новёхонькую «Монтану». – Будешь музыку слушать и вспоминать брата Колю. Ещё полночи они пили и пели песни под мелодии от часов «Монтана».

Александр Иваныч растрогался, смешал доминошные кости, хотел было что-то сказать, но только махнул рукой, встал и неловко полез в подпол, откуда достал новую тяжёлую бутыль. Где-то вдалеке меланхоличными голосами пели друг другу свои песни домашние псы.
– Хватит тебе пить-то, овечий сын! – прикрикнула вдруг из темноты супруга Надежда Павловна.
– Надюш, тут у нас на полкарасика осталось, не в сухомятку ж есть. Да и с ребятками давно не виделся, смотри, какие обалдуи выросли, – хитрил Иваныч, почёсывая ворс на лице.
– Нате вот, закусите огуречиками. Послышался плеск, как будто ловили рыбу, и Надежда Павловна вышла с тарелкой душистых огурцов. Она, кстати, очень любила кушать по утрам простоквашу, наверное, поэтому чудесно сохранила своё здоровье. Простоквашу Надежда Павловна смешно называла «простокиша», и это очень нравилось Василию. Однажды Вася по её просьбе полез за «простокишей» в погреб, где, собственно, и покалечился – сверзился по влажным ступеням в сырую тьму исключительно по неопытности.

– Вот собственные огурчики, солёненькие, покушайте, бочковые, со смородным листом.
– А мне водку пить нельзя, – тихо сказала Алла, пристально глядя на Васю, – я от неё пьянею… Вася не нашелся, что сказать, и взялся за бутылку.
– Да я с такой закусью цельный бочонок осилю, – замахнулся озорной Иваныч.
– Угомонись, чёрт беззубый! Бочонок только мой дед Илья выпить мог. И то когда жареного поросёнка съест от хвоста до пятачка.
Словно в подтверждение в хлеву суетливо завозился Фундук.
– Да неужели?! – изумились братья за столом. – Это когда ж такое было?
– Это ещё тогда было, когда тут великаны и евреи-людоеды жили! – веско заметила Надежда Павловна.
– Какие такие людоеды? – удивился Василий.
– Да было у нас тут дело… давно, давно это было… лет сто назад… – неохотно бросила Надежда Павловна и ушла, вытирая тряпкой огуречные руки.
Все за столом замолчали, а Иваныч засуетился, скустил брови, стал двигать предметы на столе и, наконец, мучительно улыбнулся.
– Не слушайте её, ребята, не слушайте, бабка моя порой и не такое брякнет. Нет у нас тут великанов и явреев никаких и не было! Всё, точка! – при последнем слове он грохнул гранёным по столу, что означало: пора освежить.

– Иваныч, а расскажи сам чего интересного, про войну там, что за жизнь тут раньше была. Давай, Иваныч, ты ж умеешь, – подначивал старичка Николай.
– А что. И расскажу. Про своего деда расскажу. Был я мальцом тогда, в Мологе мы частенько бывали.
– Где-где? В Вологде? – переспросила Алла.
– Эть глухомань доисторическая! – ласково возмутился Иваныч, – Ладно, я – старый уже, а ты чего, конпотом, что ли, уши мыла, косточки не вынула? Молога, говорю, что на перепутье Волги с рекой Мологой. Хороший был городок, церквушки там, соборы, луга заливные, дед мой там жил, ну а мы с батей ездили ему с покосом подсобить. Литовки новые привезём ему, они аж в масле ещё все, блестять, а дед ни в какую, мне, говорит, своей сподручней. Возьмёт молоточком её – тюк-тюк – отобьёт, брусочком – вжик-вжик – пройдётся и вперед, косить. Мы с отцом на середине прокоса ещё, а он уже в конце поля сидит на бугорочке – самокруточку смолит и хитро так щурится: не в косе, мол, дело.
А потом нашлись смекалистые инженеры и вот чего придумали. Объявили всем, что сделают в этом месте море, для хозяйственных нужд молодой державы, да стали потихоньку людей выселять из тех краёв. Народ, конечно, с неохоткой, вроде как обжились уже, хозяйство, двор, скотина, а им в ответ, что сам Сталин указ дал, так что ж вы супротив Сталина, значит, получаетесь? Которых больше всех возмущались, тех за вредительство осудили, остальные поворчали-поворчали и начали с мест сыматься.
Дед до последнего тянул, всё думал, что обойдётся, а когда вода прибывать начала, те, кто остался, давай плоты мастерить из сподручного матерьяла, а дед сидит себе на крыше да знай покуривает. Так и потоп вместе с Мологой.
Вот какое море у нас получилось, семьсот сёл потопили, полторы сотни церквей, три монастыря, три сотни человек потонуло только согласно рапорту, а на самом деле сколько их было – кто ж их знает-то… ну и дед среди них тож, царствие ему занебесное.
Иваныч достал из кармана дряблый матерчатый кисет, свернул кривенькую самокрутку из рыжего табака, как следует раскурил и выпустил изо рта кучерявое облако дыма. Посидели, помолчали.

– Слышь, Васька, а меня наша библиотекарша знаешь, как прозвала?
– И как же?
– Ионычем, – и старик весело расхохотался. Василий не стал говорить, что Ионыч уже хвастал своим новым именем, и они с Коляном тоже засмеялись. – А что, Ионыч тебе вполне идёт.
– Да-да, в деревне-то у нас, чего греха таить, народ тёмный, как говорится, негры чумазые, – невпопад ответил Ионыч и тщедушно чихнул.
– Что-то вы совсем тоски нагнали своими историями. Пойду-ка я проветрюсь, – сказала Алла, – Коленька, пойдём со мной, покараулишь.
– Да чего караулить-то, кому ты тут нужна?
– А я сказала – пойдём, Николай! – и она поспешно вышла, дёрнув Коляна за рукав.
Василий тоже вышел во двор, было тихо, как в зимнем планетарии. Чёрное небо над его головой стояло пустое, и ему захотелось есть. Василий вернулся в дом, выпил ещё, а Иваныч разогрел на плите банку говяжьей тушёнки. Саму тушёнку Иваныч почему-то не ел, предпочитая макать чёрный хлеб в густой тушёночный сок.
– Ионыч! – донёсся женский голос из-за калитки. – Когда с моря рыбки привезёшь? У меня вся кончилась.
– Так нетути лодки-то у меня покамест, – обернувшись, ответил он.
– Ну, так скажи, когда будет. А то рыбки уж больно хочется!
– Спокойно, Верочка, всё будет, – заверил Александр Иванович и проводил взглядом пухлую красавицу на низком ходу.
– Ишь, ляжки какие себе нажевала, бабья самка! – с уважением восхитился Иваныч библиотекаршей, и требовательно постучал стаканом по дереву. – Плесни, Вась, Ионычу –грешнику безлодошному!
– Вот дать вам власть, Александр Иванович, и будете вы какой-нибудь деспот и многоженец в Каракумах. – Не так разве? – Василию захотелось сказать Александру Ивановичу что-то приятное.
– А было бы недурственно, кстати, – улыбнулся довольный Александр Иванович, представляя себя в небольшом бассейне, наполненном женщинами. Женщины у него выходили приземистые, крепкие, как лошадки, очень любящие плодоносить.

Где-то вдали влажно взревел бык. Ионыч снова требовательно постучал стаканом по дереву. Василий налил ещё, чокнулся с Ионычем и, так и не дождавшись брата, отправился к себе спать. Александр Иванович попил из бутылки ессентукских вод и тоже отвалился ко сну. Перед тем как войти в дом, Василий взглянул на чёрное небо, туда, где среди бурелома звёзд прятался отчаянный старик бог и что-то всё хитрил про Василия.
Снилась Тутаеву величественная Атлантида, всё вокруг было густо залито золотым солнцем, повсюду произрастали храмы и дворцы удивительного великолепия. Возле каждого дома бушевали роскошные сады с диковинными растениями, птицами и огромными разноцветными бабочками. В садах, у фонтанов, нежились голые атлантки. Василий стоял на самой высокой башне и поглядывал на атланток. Внезапно башня задрожала, и Василий увидел, как невесть откуда взявшаяся гигантская волна, приближалась и накрывала собой храмы, дома, сады и голых атланток с конопатыми ногами. Вода стремительно прибывала. Вася как следует оттолкнулся и, паникуя, взлетел над бушующей пучиной, расправил руки, помахал ими и ещё немного поднялся вверх. Пухлогрудые атлантки, держась за коряги и брёвна, барахтались и матерились, от прекрасного города не осталось ничего: насколько хватало глаз, разлилась водная гладь. Только купол самого высокого храма немного возвышался над водой. Рядом с ним в резиновой лодке пожилой атлант в треухе и телогрейке смолил папироску и жарил на гармошке.

+ + +

На следующий день братья с Аллой шатались по «ближнему» лесу. Колян увлёкся поисками грибного царя, чудо-боровика, и немного отстал в стороне. Он быстро шёл, нетерпеливо хлеща палкой по кустам, высматривал грибы и одновременно слушал в глубине своей головы очередной диалог грубых лифтёров.
Вася и Алла медленно брели вдоль глинистой дороги. Вася лениво пинал шишки, Алла шла впереди и напевала эстрадную мелодию. Вдруг она остановилась, подождала, когда Василий её нагонит, и, повернувшись к нему, быстро сказала:
– Василий, я должна, наконец, открыть тебе одну тайну!
Вася остановился, покрепче стиснул скрипучую ручку корзины и зачем-то оглянулся.
– Дело в том, Вася, что Коля наш – оборотень.
У Васи мгновенно похолодели пятки: неужто права была бабушка, и это у нас семейное?!
– Постой, как же так получается?! Ведь не бывает тако…– предохранительно засуетился Василий.
– Почти каждый день Коля, когда приходит домой, кушает салат, заходит в ванную, запирается и ложится на холодное дно…
Вася представил, как его брат, его родная кровинушка Николай, медленно покрывается шерстью, его пятки быстро грубеют, превращаясь в копыта, а сзади нетерпеливо выбивается гнусный хвост…
– В ванной он курит одну за одной и выпивает целую бутыль коньяка… потом он кричит песни, срывает занавеску и заворачивается в неё, чтобы согреться… иногда он ещё и блюёт, – закончила свой рассказ Алла. – Вот такой он оборотень – «завернувшийся». – Алка засмеялась: – Ты чего так побледнел, Вась? Вот дурной! Тутаев облегченно вздохнул: «Дура ты, Алка! Колян – шикарный мужчина и может позволить себе мелкие шалости!»
– А вот ты, Вась, ты совсем другой. Ты – мужчина серьёзный, основательный! – Алла вдруг посмотрела Тутаеву в пересохшие губы, погладила Васю по щеке длинными пальцами, а потом медленно скользнула взглядом в траву. Но грибов там не оказалось. Василию вдруг нестерпимо захотелось женщину, он оглянулся и сильно поцеловал Аллу в спелый рот. Губы у Аллы оказались мягкие, как у жеребёнка. Вася с трудом оторвался от засопевшей Аллы и решительно пошёл в ту сторону, где остался Колян; какое-то убогое подобие сирокко нетерпеливо толкало Василия в спину. На опушке ходили почтенные вороны и неспешно поклёвывали то, что осталось от туристов.
А вечером Александр Иванович выпукло объяснял Николаю, почему он не ставит себе ультразвуковые отпугиватели от кротов, ежей и прочей нечисти. Весь участок Иваныча был уставлен кротовыми холмиками, а ежи по ночам даже снимали у него с верёвки сохлую рыбу. Александр Иванович смахнул с губ мелкий мясной остаток:
– Крот, Колька, он зверь полезный, почву рыхлит, чего его отпугивать?! Ёбнул его палкой по башке, когда он высунулся, и закапывать не надо, только холмик сапогом притоптал и, как говорится: «Всех благ, товарищ»! А ёж – он вообще святое животное, его не забижай – удачи не будет. Я его поэтому и не трогаю! Ионыч глубокомысленно закурил и быстро почесался.

В Москву Вася собрался без лишней помпы. Утром он проворно взбесил в чашечке мыльную пену и выскоблил мохнатые щёки – последние пять дней он не брился. Синюшные знаки на теле свой рост как будто прекратили, но зато на лопатке проросло непонятное пятно вроде луковицы или уродливой головы. Вася, корячась, при помощи зеркальца обнаружил его накануне. «Значит, не в месте дело. Я одиночка, но не герой. Я слабак и мечтатель. Значит, пора домой. Эх, как же быстро на отдыхе сгущается время…» – вздохнул Василий.
Коля тоже заскулил, засуетился и запросился в Москву. Отбыли вместе. Александр Иваныч при расставании не прослезился, но настойчиво звал приехать на будущий год. Надежда Павловна перекрестила зевнувший рот и воздела очи. Далеко в небе летел самолёт. Перед самым отъездом Ионыч суетливо похаживал, трогал забор и портил воздух кубебой, потому как накануне сильно пил перцовку: вечером он скрытно ходил в тайгу и молился за здоровье отъезжающих какому-то неприличному столбу. Там и усугубил, не удержался.
На автобусную остановку пришли на сорок минут раньше, Ионыч с расписанием немного подкузьмил.
Вася и Колян стояли и потели, сверху радостно скалилось солнце. Алла углубилась в поле – собирала букетик на память, до автобуса было еще полчаса. Вдруг показался на мопеде худой паренёк в большой белой кепке, и Вася его жестами остановил.

– Слушай, сгоняй в магазин, пожалуйста, возьми нам пару пива, умираем уже от засухи, за семь минут управишься, а? – Василий протянул деньги, – а как привезешь, я тебе столько же дам. Хорошо?
– Хорошо, – апатично отреагировал паренёк, взял сумму и обдал Васю ароматным мопедным выхлопом.
На ближайшем повороте паренёк свернул в противоположную от магазина сторону. Заметив его преступный маневр, Вася плюнул, а Колян негромко рассмеялся и сказал: «Эхе-хе, Россия-матушка, любо-дорого смотреть! Хорошо, что на ящик не дали». В небе по-прежнему валяли ваньку и противно верещали юркие стрижи.

В Брейтове зашли на общественный пляж: на берегу были набросаны ил, сушёные ветви, какие-то драные купальные одёжки, запчасти от потрошёных раков и мидий, обильный баночный алюминий, камни, круглые и шероховатые, обломки древесных и каменных скал и прочий реликтовый и человечий сор.
Среди всего этого заботливо гнездились отдыхающие; те, кто был с мелочным потомством – больше, конечно, возились с ним, а одинокие и желающие половой дружбы человечки имитировали незаинтересованность и будто наслаждались исключительно солнцем, незаметно для постороннего глаза подползая друг к другу.
Вася на прощание искупался в заливчике с Аллой. Она тайком от Коли показывала Василию под водой свою модельную срамоту, но Вася, отвернувшись, не смотрел. Его больше увлекала тучная девка с пучеглазым пупком, которая разбегалась с причала и с визгом бухалась в воду. «Беременная она, что ли?» – всё гадал Василий. Когда одевались, посыпал мелкий приятный дождик. В грохочущем автобусе (Брейтово – Шестихино) Коля с Аллой сразу задремали, а Василий с тоской выпил две бутылки сухого вина, но грусть свою так и не унял.
Видимо, от вина Вася вспомнил одного из своих уральских клиентов, Аполлинария Весталкина, который яростно, не помня себя, нахлёстывал туловище берёзовыми прутьями, иные из которых напоминали добрые лучины, и приговаривал: «Так, вот это так, пускай всякая шваль из гормонизма выходит!» Во время командировок, посещая в Москве Сандуны, Аполлинарий обезвоживал свой организм самым нечеловеческим образом. Кроме того, он имел обыкновение с восторгом вторгаться в чужую половую жизнь самым беспардонным образом. Например, брату Коляну он никак бы не позволил безнаказанно забавляться в баньке с Аллой, обязательно бы заглянул и поинтересовался, не нужно ли чего принести или подержать.
В Шестихине не обошлось без очередного инцидента. Недалеко от уездного вокзала стоял нетрезвый парень и, потупив взор, бережно мочился берёзке в низкое дупло. Это был не кто иной, как Константин Николаевич Ржаной. Вася сразу же узнал своего бывшего одноклассника, а вот Костя не узнал. Не смог. Косте в школе очень хорошо давалась математика, он даже два раза ездил и выигрывал районную олимпиаду.
Когда-то Костя подавал большие надежды, но сейчас выглядел достаточно скупо и схематично: жёсткая щётка карих волос, усатая губа с намёком на заячью, упитанный, кособокий. В школе он был очень тихий и нежный мальчик, из которого вырос мужчина вполне полновесный, с душком. Теперь он любил поиграть сальцем и источал запах, сердитый, как из штанов старого солдата. У него были грязные мозоли в грубых сандалиях и мудрые глаза.
– Эй, коренастый москвич, пожертвуй рупь на развитие российского алкоголизма! – закричал Костя. Вася подошёл к нему, пристально всматриваясь и гадая, узнает ли тот его. Но слабый человек не сумел разобрать в Васе бывшего соученика, да и мудрено ли, всё-таки столько лет прошло. Вася протянул страждущему пятьдесят рублей и торопливо отошёл, а то вдруг действительно узнает. Константин Ржаной удивлённо осмотрел голубенькую бумажку в своей руке и неожиданно зычно крикнул Васе в спину:
– А мы вам премного благодарственные, товарищ коренной москвич! Порядочного человека я за версту чую!
«Уж лучше бы я таким, как Ржаной, сделался, чем с такой вот ерундой жить», – подумал Василий, вздохнул и посмотрел на тыльную сторону ладони.
Совсем недалеко от станции подростки разложили стол для пинг-понга, и Василию неприятно было слышать их хриплые вскрики и пустой стук казеинового мячика. К теннисистам подошёл маленький сорванец и стал жечь трескучие пистоны в бумажных лентах. Игра сразу же прекратилась. В приземистом окошке обходчика засияло любопытное лицо. В сторонке, расположившись под берёзой, отдыхали старцы-прорицатели Власий и Пафнутий. Они кокнулись белоснежными варёными яичками, и Пафнутий негромко вздохнул. Рядом с ними в зарослях бузины упорно работал соловей и что-то выстругивал кузнечик.
Пока ждали поезда, Алла с Николаем измождённо дули пиво в кафе, Вася же прибрал скромную бутылочку белой. В кафе отовсюду несло дряблой краской, но продавец-официантка Наталия Викторовна Мажуга была женщиной чрезвычайно вежливой и приятной. Мужичок с тотальным физическим обнищанием сидел у окна и философски кушал былинку. На стене, рядом с кассой, висел прикнопленный листок: «Алюминий не красть, не драться, вызываем милицию без предупреждения!» У синоптиков по радио по-прежнему накрапывал дождь, а на улице между тем давно уже светило солнце, и вокруг не было видно ни одного облака. «А завтра, наверное, в Москве опять над головой повиснет небо твёрдое, как бетон», – подумал Василий и покинул кафе. Радио крикнуло ему вслед: «И наступил в мире полный катараксис!», далее полились мутные потоки рекламы.
Какой-то минимальный юноша гуманитарного почина сидел возле кафе на лавочке и вострил перочинным ножом гибкую палочку. За его спиной, на стене, неизвестной краской была выведена таинственная надпись: «Бобо-дерево». Её постоянно закрашивали, но всё равно, через полгода-год, она снова проступала. Рядом с юношей флегматично покачивались тяжёлые головы подсолнечников.
Вася вышел на перрон и долго стоял там в одиночестве, как стул в пустой комнате.
Когда поезд тронулся и за окном медленно поплыл небольшой ельник, Василий с удовлетворением увидел результат своего доброго дела: Ржаной Константин валялся под ёлочкой и громко пел:

Ночь пройдёт, наступит утро ясное,
Знаю, счастье нас с тобой ждёт,
Ночь пройдёт, пройдёт пора ненастная –
Солнце взойдёт!

– Неисповедимы пути доброты, – туманно подумал Василий и сказал: – Вот тебе, Костенька, и олимпиада районного разлива.

В результате выпитого Вася познакомился в вагоне с двумя добрыми девушками, Кристиной и Оксаной. Одну из них, в знак дружбы и доброго настроения, Вася, осмелев, потрогал в тамбуре за грудь и бит не был.
На длинной остановке Тутаев вышел, как в чаду, и съел в буфете две варёные сардельки, запив их неопознанным алкоголем. Выйдя из буфета, Вася остановился, несколько раз широко вдохнул прохладного воздуха и улыбнулся, но тут проходившая мимо пухлая женщина харкнула Васе под ноги и сказала: «Извините». Когда Тутаев вернулся в поезд, все в вагоне уже спали и будто бы непроизвольно портили воздух.
Вася неуклюже расположился на ночлег и осмотрелся. В проходе на полочке дремала и покашливала небольшая мумия старушки. С третьей полки норовил сорваться потёртый футляр для кларнета. Внизу храпел сумасшедший шестихинский садовод, весь вечер запальчиво вещавший о своей уникальной клубнике.

Вагонная тряска, непостоянство, неустойчивая жизненная позиция, сальце, перегар, прожиточный дух, сокращённый до минимума, – всё это чрезвычайно портит путешествующего человека, и негде ему укрыться, и не будет ему упокоения. Ночью Вася нервничал и стонал, ему снились черти, вонзающие стрелы в его задницу. Утром, в туалете, Тутаев обнаружил в неположенном месте мятые использованные марли и ветхий носовой платок. Васины подозрения сразу пали на старую мумию. В чём убедиться не удалось – старая карга пропала совершенно бесследно, словно человек-невидимка, размотавший свои бинты.
По мере приближения к Москве народ оживился, спешил доделать свою утреннюю гигиену и заблокировал туалет. Не обращая на суету совершенно никакого внимания, сидела бабушка с головой, напоминающей кочан молодой капусты – круглый, тяжелый, лысый, и играла с загорелым внуком в карты. «Ап!» – проговорила старушка и аккуратно покрыла козырного туза крестовой дамой.

А в соседнем купе гитарист с некоторым трудом выговаривал классические пассажи. «С немытою спиною, с нечёсаным лобком» – совершенно не в такт гитаристу приплясывал в репродукторе очередной модный певец из Владивостока. Тутаев усмехнулся, ему очень хотелось в душ. Чуть позже совместными усилиями с Коляном и Аллой они перекрыли переход между вагонами и ненужную жидкость от вчерашнего пива напористо ликвидировали.
Покосившиеся столбы, ветхие домики и расквашенные дороги постепенно сменились полузаброшенными фермами и заводами. «Всё лоно природы измордовали, сволочи!» – подумал Тутаев. Некоторые из предприятий понемногу приходили в чувство, хоть и трудно было поспеть за балбесами, норовившими раскокать из своих метких рогаток все бьющееся в своей округе.
– А у вас ширинка расстегнулась! – хохотнув, сказал Василий проходящей мимо проводнице в юбке. Женщина с грустью посмотрела на Васю и даже не обиделась. Василию стало неловко, он отвернулся к окну и стал подпевать какую-то глупость. Перед ним поплыл бетонный забор, который ещё вчера был совершенно бел, но озорные подростки из предместий совершили ночное таинство калопомазания, в результате чего утром на заборе можно было прочесть: «Слава России!»

Наконец Василий вышел на перрон Белорусского вокзала, зевнул, потянулся, сощурился от пыльного света и осмотрелся. В Москве всё было по-прежнему: тесно, душно и безнадёжно. На столичной площади галдела музыка, встречая путешественников свежими хитами эстрадного инкубатора. Рослые дома груздились над головой. Рядом с чёрными железными воротами небольшой духовой оркестр пенсионеров встречал какого-то орденоносца. Со всех сторон наших путешественников обступили кровожадные бомбилы, однако не успели они раскрыть рта, как Коля закричал на них дурным голосом:
– Такси! Кому такси? Есть такси! Недорого.
Водилы не нашлись, что ответить.

+ + +

Как ни казалось бы это странным, но на службу Василий явился бодрым и отдохнувшим, а главное – вовремя, чего с ним давненько уже не случалось. На радостях он отвесил Лидочке незаслуженный комплимент на предмет её новой причёски и попытался представить себе её без одежды. Со второго раза у него получилась худосочная местами мадама с банальным кельтским узором поверх ягодиц.
– Где тебя черти носят? – увидев Василия, с порога напал Виктор Николаевич Басаврюк, – в понедельник твои клиенты из Омска приезжают, а у тебя ещё ничего не готово. Поставка не закрыта, машин нет, накладные не готовы. Кто за тебя, я что ли, работать должен? А может, я тогда и зарплату твою буду получать?
– Вы же сами меня на больничный отпустили. На недельку-другую, разве не помните? Сказали, что плохо выгляжу и всё такое.
– Ты, Вася, всегда плохо выглядишь. Сам должен понимать, когда можно болеть, а когда нельзя. Взять бы сейчас тебя, закоптить хорошенько и отдать омским на съедение. Там мужики серьёзные, шутить не любят. Проглотят тебя, Вася, вместе с дерьмом, как сардельку, и не подавятся.
– Да вы, главное, не волнуйтесь, сейчас всё оформим в лучшем виде, у меня уже всё подготовлено, – Вася знал, что гнев Басаврюка большей частью напускной, положенный ему по рангу, и не особенно расстроился за такую встречу. Василий стремительно застрекотал по клавишам, имитируя бурную деятельность. Компьютер, отвыкший от такого с ним обращения, возмущенно пикнул, и его красный глаз погас.
Не было печали...

Василий полез под стол, подергал провода и попытался включить технику. Тишина была ему ответом. К счастью, вопреки хронической необязательности, системный администратор Антон Бесхмелицын находился на месте. Произведя некоторую диагностику, он вынес свой вердикт.
– Капут твоему харду, – бодро заявил Антон.
– Это как так капут? Ты меня, Антон, так не пугай, у меня там документы очень важные. Необходимо их срочно восстановить.
– А вот с этим как повезет, может, просто контроллер погорел, тогда полбеды, а если диски заклинило, то дело швах.
– В каком смысле швах? – забеспокоился Василий.
– А в прямом смысле – восстановлению не подлежит. Можно, конечно, отдать умельцам, чтоб высверлили блины и попробовали что-то спасти, но всё это долго, дорого и вряд ли.
– Антон, помогай, родненький.
– Вы, главное, раньше времени не паникуйте.
– А что ж мне ещё делать-то? Там документы. Важные. Люди большие приедут подписывать. Будут проверять. А я... А у меня… – бессилие охватило Василия.
– А что, никаких резервных копий не осталось?
– Да я ещё никуда не успел их сдать. Хотя нет, недавно я отправлял их в Омск на сверку.
– Вот и отлично, сейчас мы их из почтового сервера выудим.
– Антоша! Спаситель ты мой! Выуживай уже, выуживай!
Работа давалась Василию с трудом. Чужой компьютер не слушался и чудил – отказывался сохранять изменения, потерял дорогу в Интернет, забыл драйвер принтера и постоянно кашлял антивирусом на предмет какого-то хронического триппера. Домой Василий вернулся глубоко за полночь, издёрганный и голодный. Немного успокоился он только после того, как плотно набил желудок телячьей печёнкой с квашеной капустой.

+ + +

Василий лежал в кровати, но сон почему-то сниться не спешил. Он встал, включил свет, немного побродил туда-сюда, переворошил все ящики стола в поисках затерянного пластилина, ничего не нашёл и погрузился в чугунные раздумья, за что же ему выпали такие мучения. Вдруг его осенило. Это ж расплата за бабушку! За ту самую милую и добрую старушку, Алёну Ивановну, сомлевшую умом под его, Васиным, железным руководством. Это ж она приходит по ночам и оставляет следы на Васином теле! Это ведь так понятно и логично, можно было сразу догадаться!
– Нужно попробовать войти с духом старушки в плотный контакт, – подумал Василий и принялся за дело: снял с туалетной двери интимный плакат, перевернул его и расстелил на полу. Затем он очертил синим фломастером большой круг, вдоль которого написал буквы по алфавиту. Порядка букв после «У» Василий толком не помнил и написал наугад, а в конце уверенно вывел «ЭЮЯ». Слева он написал большими буквами «ДА», справа – «НЕТ» и подчеркнул.
Тутаев выключил свет, запалил трескучую свечу, кое-как пристроил рядом с ней карманное зеркальце, достал чайное блюдце и над свечкой немного его покоптил. Василий не знал, как правильно нужно вступать в астральный контакт с духом, и стал действовать по наитию. Он положил блюдце в центр круга, немного приподнял край, уставился на стоящую в углу фарфоровую кошку и громко, нараспев, стал звать: «Алёна Ивановна, если вы здесь, то полезайте под блюдце. Накопился острый вопрос, сил никаких больше нет. – Василий положил кончики пальцев на блюдце, закрыл глаза, задрал лицо в потолок и по-козлиному заголосил: – Алёна Ивановна, если вы меня слышите, то подайте какой-нибудь знак». Свечка упала, зеркальце отлетело в сторону и разбилось, блюдце рванулось из-под пальцев, но Тутаев резко вскочил и придавил его коленом:
– Попалась, чертовка старая, сейчас я тебе такой экзорцизм устрою, что тебе сорок третий год Диснейлендом покажется! Василий плотно обмотал блюдце плакатом, наглухо заклеил скотчем, вышел на улицу и, расковыряв землю осколком шифера, закопал в клумбе за домом. «Покойся с миром, бабуля», – сказал Тутаев и плюнул на маленький холмик.
Старушка ответила немедленно: на следующее утро на левом Васином запястье появились синие часы «Монтана». Все английские надписи на часах были ювелирно выведены красным. На циферблате была изображена одна-единственная цифра «4».