...Привыкаешь к внешности китаянок быстро. Однообразная круговерть плоских лиц с короткими, но широкими носами, куцыми бровками и сверкающей темнотой щелочек-глаз вдруг куда-то исчезает, и вот ты уже выхватываешь взглядом то весело болтающую по телефону смуглую симпатяшку с коротким игривым каре, то надменную, с роскошной гривой волос и дорогим мэйк-апом красотку, потягивающую холодную колу за столиком ресторана под бубнеж своего ухажёра - рано начавшего толстеть очкарика с добрым лицом. Их походка, жесты, манера одеваться перестают удивлять или смешить. И чем дольше живешь без женщины, тем острее понимаешь – в местных девчонках всё же что-то есть. Непонятное тебе, всё еще чужое, непривычное, исподволь зовущее. Так, наверное, русалочий голос, переливаясь в ветвях, манит боязливого горемыку, потерявшего в дремучем лесу и себя, и дорогу. 

Первый год в Китае я еще старался держаться на плаву. Получалось с переменным успехом. Другие лица, звуки, запахи, иные оттенки и нюансы, новая работа, непривычная еда, вода, воздух, лёгкая паника при попытке наладить быт – всё это помогало, отвлекало от груза всего оставленного там, в другой части материка. У кого-то читал, что отъезд за границу похож на хорошую пьянку. Позволяет на время забыть о проблемах, заменяет их на другие, что тоже часто хороший выход. Оставляешь проблемы и пытаешься если не убежать от них, то просто забыть. Они никуда не исчезают и терпеливо ждут, становясь лишь сложнее и неразрешимее. Но об этом не надо думать. Не надо.
Дэнс, дэнс, дэнс – и всё будет хорошо.
Дринк, дринк, дринк.
И будет всё, как надо...

Не получалось.
Настигало, накатывало, накрывало...
Не то, привычное похмелье, альдегидный портал в подсознание, в шизу, в сентиментальость или экстаз, в аритмию, в пот, дрожь и липко-страшное понимание - вот, кажется, и всё...
Этого как раз и не было.
Я ушел в полную завязку, впечатлений хватало других, да и начинать на новом месте с прогулов и болезней совсем не хотелось. За мной – репутация, честь альма-матер, больше – всей страны. «Позади – Москва...»
Навалилась абстинуха непонятной, явно не химической породы. Такого никогда со мной не случалось, я не знал, как назвать это... Нейронное похмелье... Легко и привычно я бы справился с любым бодуном, но вот с нейронным поделать ничего не мог. Меня скручивало, полоскало, встряхивало, будто уборщица тряпку, распластывало и елозило по узорам памяти-линолиума.
Инна мне снилась. Её я представлял утром в душе. О ней я думал, стоя за кафедрой перед студентами – ряды одинаковых пятен-лиц, тёмноволосые кочаны на фоне карт и грамматических таблиц... Засыпая с пультом в руке под местные дурацкие – хотя они во всем мире такие – викторины и шоу, начинал видеть в смешливой ведущей свою бывшую жену и понимал, что еще немного - и хана...

Мучало почти беспрерывное, как и полагается с хорошего, настоящего бодуна, мужское беспокойство. Донимал, изводил навязчивый стояк. Вид идущих в обнимку пар вызывал зависть, похоть и злобу.
В парке неподалёку от кампуса обнаружил спортцентр. Разорился на годовой абонемент.
Тягал железо, тянул блоки, хрипел и рычал, пугая изнеженных и ленивых китайцев, чинно шагающих по беговым дорожкам. Месяц от месяца здоровел, матерел, тяжелел. «Русский богатырь! Илья Муромец!» - завидя меня, вскидывал свои сухие ручки один из профессоров кафедры. «Скорее, Святогор...» - отвечал я, но бывший хунвейбин не понимал былинных нюансов.

Лупил голыми кулаками мешок с песком, вымещал на нём всю злобу, пружиной внутри сидящую – на себя, на Инну, на обнимающиеся парочки, на весь белый свет... Костяшки кровили, заживали, покрывались мозолями. Ломило мышцы и связки. Ныла душа. Пружина лишь сжималась сильнее, не было выброса, облегчения. Чувствовал – где-то там, в самой тёмной части черепушки, сорвалась с троса подводная мина. Поплыла, осторожно покачивась, вверх, разгоняя стайки рыбёшек-мыслей, всё уверенней разгоняясь навстречу брюху моего парохода-судьбы, шлёпающего по волнам своими смешными лопастями – только брызги веером, а толку мало.

Я знал, что запью. И запью нехорошо совсем, не по-человечески.
Но пытался хотя бы отсрочить. Ни компьютерные игрушки, ни мудацкие литературно-сетевые конкурсы не помогали. Игры не увлекали, лишь захламил стол кучей дисков.
Виртуал отвращал, хотелось действия. Я собирал сумку и бежал в спортзал.
Рвал штангу с груди, молотил мешок. Загонял себя до хрипа, до блевоты, до темени в глазах, нарезая круги по стадиону.
По-звериному хотелось секса. Тянуло во «французский квартал», не в бар или клуб, а за блядями. Останавливало одно – знал, что тогда уж непременно нажрусь. А это значит – всё. Полная хана.
Можно было бы в районном блядюшнике, там всегда предложат унылую дрочку за недорого или отсос за чуть подороже, но я брезговал. Да и уверен был – не поможет.
Инна снилась. Инна мерещилась повсюду.
Медленно сходил с ума.

В тот день я поджидал автобус на остановке неподалеку от парка. Потный, со спортивной сумкой на плече, только что из зала и мечтавший о прохладном душе. В зале душ тоже есть, но мыться, когда рядом стоят несколько голых азиатов и с интересом разглядывают тебя, удовольствие сомнительное.
Над темным силуэтом небоскреба клубилась, синела туча. Высоко-высоко в небе поблескивал крестик самолёта. Ветер налетал порывами, теплый и сильный. Подкидывал вверх и кружил целофановые пакеты, шумел широкими листьями платанов, разгонял дым над мангалом шашлычника-уйгура, взметал пыль и швырял её в глаза прохожих.
Люди на остановке прикрывали лица сумками и пакетами, поворачивались к ветру спиной, щурили и без того узкие глаза.

Толпа на шанхайской автобусной остановке – образование подвижное, беспокойное. Кажущаяся безмятежность ожидания обманчива. Кто-то покуривает, кто-то уплетает <баодзы> или вареную в молоке кукурузу, несколько старух сидит на металлической скамье, вытянув короткие и кривые ноги в стоптанных тапках... Худющий пацан с «вороньим гнездом» на голове увлеченно тычет в кнопки своего мобильника... Высокая девица в шортах стоит на самом краю тротуара с независимым видом, лишь едва заметно вздрагивает её голова и покачивается на груди серебристый «айпод»... Старик с печальными, как у человекообразной обезьяны, глазами, ловит ладонями длинную прядь волос, которую разметал на его темени пыльный ветер...

Каждый зорко вглядывается в приближающийся автобус. Завидев свой номер, оживляется, начинает движение навстречу, обгоняя конкурентов. К не успевшему подъехать автобусу уже бежит толпа, и водителю приходится тормозить метрах в десяти от остановки. В переднюю входную дверь ломятся со всех сторон. Уступить, пропустить кого-то вперёд – значит оплошать и быть слабым. Драк и ругани нет – как не дерутся загоняемые пастухом в узкую калитку овечки. Суматоха и толчея у двери не мешают вошедшему остановиться возле водителя и неспеша полезть в сумку за билетной карточкой или мелочью. Толпа терпеливо колышится за его спиной, пытаясь просочиться в салон. Водитель – очень часто это крепкого сложения женщина в темных очках и белых перчатках – покрикивает на пассажиров резким и визгливым голосом.

Особенность китайской толпы – в её умении состоять из крайних индивидуалистов, которым нет никакого дела до рядом стоящего. Но если необходимо, как при посадке в автобус, толпа мгновенно объединяется в многоногое, многорукое, темноголовое и крикливое целое, чтобы, достигнув цели, вновь распасться на несвязанные между собой частицы. На лицах вновь полное небрежение к некомфорту, глубокая отрешенность и безмятежность.
После короткой и деликатной потасовки с теми самыми старухами, что сидели на остановке, такой толпой я и был внесён в прохладное нутро автобуса. Людская масса пихнула меня в спину, протолкнула, как кусок баодзы по пищеводу, в конец салона. Ухватившись за пластиковую ручку на кожаном ремне, я повис возле задней двери. Бросил сумку под ноги, машинально ощупал карманы – мобильник и деньги на месте. В такой давке частенько работают карманики.

Тут её и прижало ко мне, вплотную.
Пугливо-виновато глянув снизу вверх, из-под косой иссиня-черной челки, она попыталась отодвинуться, но напирающие сзади лишь сильней вжали её в меня. На секунду я пожалел о непринятом душе, но общий сплав запахов и ароматов в автобусе висел такой, что можно было не волноваться. Пахло чесноком, потом, пепельницей, мокрой псиной и корицей, над всем этим тяжело стояла вонь бензинового выхлопа.
Просто удивительно, как я смог различить едва уловимый запах от её волос.
Очень знакомый. Настолько, что вздрогнуло сердце. 
Таким же шампунем, яблочным, всгда пахло от Инны.

Под крики водителя дверь всё же закрылась.
Автобус дернулся – девушку прижало ко мне так, что я почувствовал её бедра, живот, чашечки бюстгальтера... Головой она почти уткнулась в мою грудь и попыталась отодвинуться. Куда там...
Так мы и поехали. Я мог сколько угодно любоваться её склоненной головой, маленьким аккуратным ушком, проглядывающим сквозь каскад блестящих волос и гладкой, чуть смуглой кожей шеи и плеч. Она же, в свою очередь, могла лишь позволять мне сколько угодно это делать.
Выбора у нас не было, во всяком случае, до следующей остановки, когда автобус перевалит по мосту через речку.
Там мне выходить.

Ей удалось высвободить зажатую телами руку, на мгновение она вскинула её к поручню, но автобус качнуло и ей пришлось уцепиться за мою футболку.
- Сорри... – едва слышно сказала она и наконец, подняла голову. – Сорри...
Пальцы её, тонкие, длинные, уже отпустили ткань футболки, но согнутая в локте рука продолжала упираться мне в грудь.
- Всё нормально. Можешь держаться за меня, - ответил я ей по-английски. – Нет проблем.
Она смущенно помотала головой. Руку опустить ей не удалось, она развернула её так, чтобы до меня дотрагивалась лишь тыльная сторона.
Красиво очерченные губы, четкие скулы, маленький, будто кошачий, носик. Тёмные, внимательные глаза.
Вокруг её тонкой шеи бежала едва заметная в полумраке автобуса золотая цепочка, не толще нитки. Чуть приподнявшись на открытых ключицах, цепочка сбегала на грудь, где между двумя холмиками белого топа устроился крошечный знак зодиака - Близнецы.
- Красивая штучка! – я показал глазами на кулон.
Улыбнулась – на этот раз весело, без смущения:
- Спасибо.
Ехали молча.
Блестнула на солнце река. Автобус несся вниз по мосту, а я клял себя за напавшую вдруг робость, косноязычие, общую «медвежистость». Чем-то напоминал сам себе сопящего в тугом раздумье Собакевича. Ничего не приходило в голову, лезли какие-то дурацкие фразы-приветствия и представления из разговорника.
«Вся такая воздушная, к поцелуям зовущая...» - совсем некстати уже завертелась в мозгу строчка.
За окном мелькали кроны деревьев, серые постройки-лачуги, столбы и указатели. Автобус сбавлял ход. Показался газетный киоск и витрина универмага.
Приехали.
- Сейчас выходишь? – вдруг спросила она.
Скорее, не ответил, а выдохнул:
- Да.

Автобус выплеснул нас на тротуар, в пыль и ветер. Ветер разыгрался уже вовсю - трепал страницы газет и журналов на прилавке киоска, рвал края тряпичного навеса над лотками с пиратскими дисками, разносил на всю округу запах жареного тофу и звенел листьями мохнатых пальм за оградой кампуса.
Одной рукой девушка придерживала край своей клетчатой юбки, другой – разметавшиеся волосы. Яркая красная сумка висела на плече.
- А ю э стьюдент? – спросили друг друга одновременно и рассмеялись.
- Меня зовут Джейн, - сказала она, делая шаг в сторону.
Между нами, жмурясь и крутя головой, проехал пожилой велосипедист.
Я назвал Джейн свое русское имя. Она старательно повторила его, но я знал, что если это не привычное Джон, Алекс или Майкл, вряд ли запомнит.
- Ва Дзинь... – вновь повторила Джейн. – Никогда такое имя не слышала раньше. Откуда ты?
Мы уже шагали по узкой полоске свободного тротуара в сторону главных ворот кампуса, переступая через потеки непонятной маслянистой жидкости и кучи мусора. По обе стороны от нас продавцы, с опаской поглядывая на разбухшую и потемневшую тучу над небоскребом вдали, гадали, будет ли дождь. Безмятежный нищий спал прямо на тротуаре, возле тележки продавца бананов.
Я достал из кармана желтый прямоугольник – пластиковое удостоверение.
- Вот тут написано моё китайское имя, посмотри, - протянул его Джейн.
На мгновение, пока она брала карточку, коснулся её пальцев.
Джейн бросила взгляд на три иероглифа над моей фотографией. Остановилась и всмотрелась. Засмеялась, поднеся ладонь к лицу.
- Ты шутник! – вернула мне удостоверение, и вдруг спохватилась. Тень сомнения, неуверенности пробежала по её лицу: - Так ты не студент? Преподаватель?
Я сунул документ в карман, перехватил поудобнее сумку. Мы снова пошли в сторону ворот.
- Ну да. Разве это проблема?
- Не знаю. Ты как студент. Совсем не похож на <лаоши>.
Говорят, китайцы утратили многое из своего наследия. Говорят, современные китайцы – совсем другие, не имеющие ничего общего ни с конфуцианством, ни с традициями. Не знаю... Может, и так. Но вот только что, похоже, я сделал ошибку, своими руками возведя стену традиционного чинопочитания.

Прошли под темным бетонным брюхом кольцевой эстакады и вышли на площадь перед входом на территорию университета. Над входом-аркой, над выпуклыми золотистыми иероглифами, трещал на ветру красный флаг. 
- Ну да, не похож, - пожал я плечами, с преувеличенной беззаботностью. – Я и на Мао Дзедуна не очень похож. Однако, ты видела моё китайское имя.
- Да, забавно, - кивнула Джейн. – Кстати, почему именно «Мао»?
- Когда я только приехал, мне выписали документ тут, в университете. И спросили – какое китайское имя я хочу. Я сказал – дайте любое, всё равно я ни одного не знаю, кроме Мао Дзедун. Секретарь попалась с юмором, взяла и написала – Мао Дзедун. Только иероглиф «мао» другой, ты видела. А звучит так же.
Джейн снова улыбнулась:
- Это очень странно для китайцев. Думаю, ни у кого такого имени сейчас нет. Ты откуда?

Миновали забитую машинами площадь у ворот, вошли в кампус. Над центральной аллеей прыгали на ветру красные ленты транспорантов. Шумели листья платанов. На парковке для велосипедов царил беспорядок – ветер повалил целый ряд, педали и рули беспомощно торчали вверх.
Под мой рассказ о России, Москве, холодах-морозах и президенте-спортсмене мы дошагали до корпусов ощежитий.

На ногах Джейн были летние босоножки, открывавшие красивые подъемы стоп и маленькие пальцы с тёмным лаком на ногтях. Шла она непринужденно и легко. Тонкая, стройная, прямая, несмотря на дувший нам в лицо ветер. Волосы развевались за её спиной. Джейн явно занималась танцами или гимнастикой, вся её осанка говорила об этом.. Я невольно залюбовался её походкой – не южная развалочка, не кавалерийская раскоряка, не ленивое шарканье, чем так славятся местные девушки. Глядя на неё, я вспомнил москвичек, длинноногих, красивых, но отрешенно холодных или язвительно-настороженных.... вспомнил питерских девушек, их стремительный бег по проспекту, в одиночку, или уцепившись друг за друга, наклоненный вперед корпус, одна рука непременно у горла или груди, придерживает воротник пальто, губы подрагивают в замерзшей улыбке... Вспомнил американских девушек мидл-веста, в шортах и безразмерных футболках, с непременным рюкзаком за спиной, большегрудых и толстозадых, марширующих по улицам студгородка...
«Вся такая воздушная, к поцелуям зовущая...» - вновь чуть ли не вслух пробормотал я, впервые оценив всю силу таланта классиков.

Джейн оказалась студенткой первого курса, факультета информатики.
- Вот тут я живу! – махнула она рукой в сторону неказистой шестиэтажки, каждый второй балкон которой был увешан женским бельём.
- А я – там! – я показал вперёд, на гнущиеся под ветром верхушки кипарисов. – Дом для иностранцев-преподавателей. Близко, в общем.
Джейн порылась в сумочке и достала мобильник. Под тонкой «мотороллой» на чёрном ремешке болтался игрушечный мишка размером с ладонь. Мишка был одет в джинсовый комбинезон и бейсболку.
- Как его зовут? – спросил я.
Джейн задумалась.
- Мм... Его зовут...Пусть будет... Пусть его зовут – Путин.
- Непохож.
- Как и ты на Мао.
- Тоже верно.
- Какой у тебя номер?
Я назвал.
Джейн записала. Нажала клавишу вызова.
Моя «нокла» разразилась бравурными звуками. Хор немецких солдат заревел про готовность разрушить старый мир и построить новый.
- Русская народная песня, - зачем-то соврал я.
Джейн кивнула:
- Моя бабушка учила твой язык в школе. Она знает одну вашу песню. «Московский вечер». В детстве я тоже пела её, но по-китайски.
- Можешь спеть?
- Не сейчас... – засмеялась она.
Я внес определившийся номер в «добавка контактировать списком».
- Какое у тебя настоящее имя, китайское?
Джейн почему-то смутилась:
- Самое обычное. Меня по-китайски зовут Ли Мэй.
- А ты думаешь, имя Джейн чем-то особенное? По-моему, Ли Мэй звучит намного красивее.
- У нас у всех на курсе английские имена. Так принято, когда учишь язык.
- Знаю. У моих студентов – русские имена. Но мне нарвится твое имя. Что значит «мэй»? «Прекрасная», «красивая»?
Джейн опять засмеялась:
- Нет, всего лишь «цветок сливы».
- Цветок сливы – красивый, - убежденно сказал я. – Очень красивый. Как ты.

Джейн, наклонив голову, спрятала глаза под чёлкой и принялась суетливо запихивать телефон в сумку. Медведь Путин запутался вокруг ремешка, и никак не хотел залезать внутрь.
- Мне действительно пора... – едва слышно сказала Джейн-Ли Мэй и посмотрела куда-то в сторону.
Я стоял перед ней, мысленно проклиная некстати подавшего голос внутреннего Собакевича. С комплиментами у меня всегда проблемы...
- Только, пожалуйста, не говори «было приятно с тобой познакомиться!» - почти взмолился я. – Не знаю, почему, но звучит как «иди ты к чёрту!».
Ли Мэй удивленно посмотрела на меня.
- Конечно, нет. А что тогда тебе сказать?
- Ну... Скажи – «увидимся!»
- Увидимся! – легко кивнула Ли Мэй. – Бай-бай!

Она забежала на крыльцо общежития и скрылась за тёмным стеклом входной двери. Закрывающаяся дверь сверкнула солнечным бликом.
Я остался один.
Вокруг сновало множество людей – кто-то входил, кто-то выходил из общежития, целые группы студентов тянулись к огромному зданию столовой – близилось время ужина.
Но я вдруг с тягостным отчаянием осознал себя совершенно одиноким и чужим. Осознал настолько остро, что захотелось немедлено выпить. Напиться в зюзю, из горла, до пьяных соплей и очередного приступа жалости к самому себе. Даже потряс головой, отгоняя заползающий в душу соблазн.
Огляделся.
Пусть я - просто гость. Не понимающий языка, не знающий обычаев, не умеющий общаться с другими людьми, амбал-невротик, накрепко застрявший в прошедшем времени, пасующий перед будущим и невидящий настоящего.
Пусть.
Но я так хочу попробовать жить по-другому... Жаль, никто не поможет.
Я задрал голову.
Ветер наконец-то расправился с так и не назревшей тучей, расшвырял её лохмотья по небосклону.
Вечернее солнце заливало кампус мягким закатным светом.
«Нокла» в моей руке коротко пиликнула.
Я взглянул на экран.
«От: Ли Мэй».
Сердце – второй раз за сегодня – гулко ёкнуло.
От волнения не сразу смог разобрать короткое сообщение. Прочитал его и шёпотом повторил.

«Ты забавный!»

Едва сдержался, чтобы не крутануться на месте, на глазах у всего общежития, не подпрыгнуть с несуразным криком: «йессс!».
Медленно выдохнул воздух и негромко сказал:
- Да.

Подставив ветру лицо, я шёл домой широким, упругим шагом, всем телом ощущая какую-то новизну. В движениях ног и рук, даже в поворотах головы – чувствовал другую, новую энергию, мощную, волнующую и безмерно-радостную.

Я остановился на мостике через ручей.
Над городом властвовал ветер.
Мне казалось, что я и есть этот ветер. Я мысленно взлетал над кварталами и видел, как выгибаются парусами развешенные простыни и одеяла; как покачиваются перед входами в рестораны красные пузатые фонарики; как распахиваются узкие рамы окон в похожих на большие казармы домах и сыпятся вниз, звеня, осколки стекол; видел рябь и мусорные волны коричневой Хуан Пу; видел взмывшую вверх угольную пыль, подхваченную с ползущих по реке длинных барж, сорванные бейсболки с голов стареньких японцев, семенящих за гидом с желтым флажком в руках; выгибая спицы, я вырывал из рук принаряженных барышень цветастые зонтики; слышал, как звонко хлопают рукава и брючины туристов, облепивших борт теплохода; слышал, как гудят пролёты телебашни и потрескивают под напором воздуха стекла высоченного Цзинь Мао; я пролетал над длинным бетонным серпом набережной, мимо памятника круглолицему толстяку-коротышке - первому мэру города; кружил над бетонными стеллами памятника героям войны, проносился над российским консульством с трепещущим триколором на куполообразной крыше; залетал в уютный Сад Радости; шумя листвой, облетал воздушную крышу чайной посреди маленького озера и огибал «драконьи стены»; влетал в теснину Старого Города; разгонял бензиновый чад и нёсся над торговыми улицами, парками, стадионами, трущобами и новостройками... 


– Особо не обольщайся... – вечером того же дня мне ухмыльнулся Лас, выслушав рассказ о знакомстве.
Мы сидели в уйгурском ресторане.
Коренастый и чернявый мужик в белой тюбетейке готовил лапшу у входа. Подкидывал вверх толстый жгут теста, растягивал его и со всего маху шлёпал на стол. По узкому залу сновали две непонятного возраста уйгурки в ярких грязных платках, с подносами в руках.
Лас жевал баранину и поглядывал на меня бездушным взглядом сквозь круглые линзы очков. Линзы тускло и холодно поблескивали, как военная оптика. 
- Скорее всего, чтобы просто попрактиковаться в английском.
Губы Ласа, пухлые, блестели от бараньего жира.
Я вдруг представил его тыловым фрицем в русской деревне. Воображение услужливо вложило мне в руки вилы – я даже ощутил ладонями черенок и увидел побелевшие от заточки и работы острия, почему-то с комками навоза и сена ближе к основанию. И даже услышал хруст и стук – это вилы проткнули китель и тело фашиста, пригвозили его к бревенчатой стене. Губы оккупанта раззявились в гримасе обиды и боли, изошли кровавыми пузырями... «Ужо не забалуй...» - деловитым баском произнёс проснувшийся во мне партизан. 

- С тобой всё в порядке?.. – на секунду перестав жевать, вдруг спросил Лас.
Я полез за сигаретами.
- Да, нормально всё.
Лас разлил по стаканам пиво.
- У человека, который влюбляется в китаянку, не может быть всё нормально...