Когда мы подошли к Исаакиевскому собору, пришлось пробираться через грассирующий рой крошечных французских старушек – в куделечках, коротких брючках. Наверное, поэтому, по ассоциации «Франция-католики-бабушка-крест» я рефлекторно положила ладонь на грудь и почувствовала через батист обкатанные столетиями перекладинки.
А может, беспокойное движение руки было вызвано другой причиной – со мной ли знак, символ, без которого не стоит подниматься по мрачным ступеням собора?..

Я топала вверх по бесчисленным ступеням и повторяла про себя: «Верной твердынею православья врезан Исакий в вышине»…
Отстали французские старушки, отстал и запыхался эмигрант, подаривший мне подробный Петербург. А я шла и шла, несла свой крестик, повторяя Гумилева - к венцу неприветливой глыбы, и муравьиные шаги не тревожили гигантское корыто фундамента, утопленного в болотистую почву.

Наверху, обнимая питерский горизонт, я думала о жалкой попытке Москвы обогнать в величии это православное чудовище, я думала о явном проигрыше храма Христа Спасителя, слепленного из родного саянского мрамора, веселого, как пасхальное яйцо.
Мое православие здесь, - думала я, - черное, грубое, языческое, полное тайн и грехов…

Я приняла крещение в 2000-м, в шахтерском городе Шарыпове, где меценат-армянин - ради понтов ли, ради жены-кержачки, ради родного города, продуваемого ветром-хакасом, соорудил собор – самый большой за Уралом. Местный Церетели пригласил в храм залетных журналистов, обвел рукой голые яичные стены, попросил опубликовать счет – денег на отделку не хватило.
Навстречу вышел поп – высокий белокурый мальчик, под стать церкви, юной и стройной. Спасаясь от белой нищеты, от голосов, терявшихся в пустоте, глаза мои искали хоть какое-то свидетельство жизни, работы призрачного храма. Направо, в нише обнаружилась серебряная купель.
- Уже пятнадцать детей крестили. И четверых взрослых, - похвастался мальчик-поп.
- До которого часа вы здесь будете? – деловито спросил кто-то за меня. – У нас поезд в девять вечера.
- Хорошо бы вам успеть до семи, - ничуть не удивился юный священник.
- У меня католический крест. Это ничего?
- Ничего страшного, - улыбнулся поп.

В 19.00 он бережно принял старинный крестик с кровавой эмалевой вставкой, не скрывая любопытства, оценил клеймо итальянского ювелира, и унес на какую-то тайную процедуру.
Строгий крест вернулся ко мне только в конце таинства, видимо, с амнезией, полной потерей 150-летней памяти о римской церкви, о дубовых скамейках костелов, о гладких кружевных ксендзах, о сладких причастиях и горьких исповедях в палисандровую решетку…

Крещение - самый необъяснимый поступок в жизни. Все странно: время и место, легкость, отсутствие обязательств, ведь ничего не изменилось, ничего. Никаких походов на церковные службы, никаких постов, никаких платков на свободной от предрассудков голове.
«Когда умру, поставите крест – на всякий случай» - слышен голос деда, вся судьба которого – полное отрицание Бога, апофеоз страданий и несправедливости.
«Ну, с Богом!» - крестит ушедшего в наркоз больного моя подруга Нина, прежде чем сделать первый надрез. Крестит – на всякий случай.
Бог привел в Шарыповскую юную церковь. На всякий случай.

С православия началась история семьи. Православие прошило эту историю суровой нитью, где-то посредине скатавшейся в тайный, до сих пор неразгаданный узелок. После нежданного сбоя семья стала светской. До того – не выходила за ограду нищих русских церквей. В ней были многодетные, вечно пузатые матушки, библейские  младенческие имена, суровые посты, тоскливая провинциальная жизнь от молитвы до молитвы.
Первые имена история подарила в 1824-м - дату рождения прапрапрадеда, Петра Савлова – сына воронежского священника Антония. Похоже, это была очень давняя поповская линия. У Петра Антониева не было альтернативы – семинария, приход, бедная паства, матушка, дети.
1847-й. Февраль. Отец Петр, подгоняемый ветром, спешит домой к матушке, к новорожденному первенцу Илье. Сын, наследник, продолжатель духовной линии – какие могут быть сомнения.
Так оно и выходит – усердие в церковно-приходской школе, отличная учеба в семинарии, и – чудо! – редкий шанс, направление в Киевскую духовную академию за государственный счет. Невыразимая родительская гордость, счастливый случай для сына нищего попа. 

1872-й. Киевская каштановая весна. Город благоухает, похож на собор, уставленный зажженными свечами.
У прапрадеда Ильи Петровича первая служба в чине настоятеля Крестовоздвиженского храма на Подоле. В этом же году матушка, Пелагея Полонская-Савлова, дарит отцу Илие сына Александра. И этот мальчик, казалось бы, не имеет причин изменить семейному духовному ремеслу. Все идет по накатанной: школа, блестящие способности – особенно к греческому, латыни, французскому. Затем семинария и академия. Уже традиционный стремительный взлет.

1898-й.
Александр Ильич Савлов на приеме у ректора академии. Выпускник, один из успешнейших студентов, говорит о невозможности продолжения церковной службы.
Старый ректор молча слушает. Он не спрашивает о причинах решения, он задает всего один вопрос: известно ли Александру о последствиях такого шага?
Александру Ильичу известно: 600 рублей надо вернуть в государственную казну. О том, какие это деньги, можно судить по примеру: зарплата царского полковника составляла всего сотню.

Почему прадед это сделал? Что его заставило – извне ли, изнутри выплыл протест? С чем он не смог справиться?
Ума не приложу. Смею только предполагать: дело не в обрушении веры, дело в обрушении церкви.
Рассматриваю фото начала XX века: нервное лицо, высокий лоб с залысинами, острые светлые глаза, строгий сюртук, белый ворот впивается шею, галстух. Это уже не священник – директор киевской гимназии. И неожиданный детский почерк с обратной стороны луны: «Мой дорогой отецъ». Я вижу, как трогательно, высунув язык, подписывает мой маленький дед папину фотографию…

Ума не приложу, почему прадед отказался служить церкви.
Правда, чуть-чуть рассеивается туман через два месяца после катастрофы.
Александр Ильич уже определен преподавателем в одну из киевских гимназий. С таким образованием в старой России, конечно, нет проблем устроиться на службу, но долг висит неподъемный.
Думаю, по этой причине Александр Ильич поступает работать гувернером в дворянскую семью Городиских. Два месяца он проводит в родовом имении  высокого военного чина. Его превосходительство всегда вывозит семью на лето из Москвы в теплые малороссийские края. По соседству имение Мусин-Пушкиных, вечера проходят с чаепитиями, вареньем из крыжовника, столичными сплетнями.
Александр Ильич занимается с младшей Городиской французским, латынью, а вечерами беседует со старшей сестрой – черноглазой девушкой, недавно вернувшейся из берлинского пансиона.
Белое платье, бархатная украинская ночь с одуряющим запахом маттиолы, дерзкие звезды слепят глаза.

«Мезальянс!» - прогремел Городиский, узнав о грехе дочери с попом-расстригой.
«Мезальянс!..» - шипели высокие соседи, готовясь к венчанию девушки с гувернером.
«Мезальянс», - твердила прабабушка всю свою трагическую и счастливую семейную жизнь.
«Мезальянс», - говорила она человеку, спасшему ее от пролетарского гнева простецкой фамилией.
«Мезальянс», - рассказывала она нам, внукам и правнукам, безуспешно разыскивая в каждом родовые породистые черты…

Флаг им всем в руки. Если бы не гоголевская грешная украинская ночь, меня не было бы на свете. И если бы не страсть моего прадеда – сильнее греха, сильнее веры, сильнее седьмой заповеди.
Может быть, в этом причина ухода из церкви – у несостоявшегося попа был слишком острый вкус к жизни, к любви, к свободе.
Свободу от ритуальных догм он передал всем нам, своим буйным потомкам. Но вместе с тем, ни Александра Ильича, ни тех, кто был до него, ни тех, кто пришел после – невозможно избавить от добровольного рабства, от жесткой принадлежности к православной твердыне - неотъемлемой части любви к Отечеству. В это рабство погрузились все – даже юная католичка, от которой мне достался строгий крестик. Кусочек мягкого золота с рубиновой вставкой стал последней каплей, последним римским следом в семейной византийской истории… Я стерла этот след, не задумываясь, и ни о чем не жалею.

Прислониться к государству – бесполезная затея для русского человека. Государство многолико, как дьявол.
Искать защиту у церкви – удел то ли самых слабых, то ли самых мудрых. Ни к тем, ни к другим не принадлежу. Кроме того, церковь слишком похожа на государство – все в наличии: законы, назначения, интриги…

Твердыня православья – это даже не вера, это энергия народа, молитвы десятков поколений о хлебе насущном, о милости Божией к большой нелепой стране, родной для тебя и меня.

Православие – это и есть вечность, суровая нить русской истории. Больше уцепиться не за что.

Так я думала на верхней палубе Исаакиевского собора, темной громадины, плывущей черт знает куда, вместе с безумной полуязыческой страной.
Я не чувствовала ни трепета, ни восторга, ни пафоса. Простецкая была мысль: это все мое, крест мой. Никуда с этого корабля не денешься, ход его не изменишь.

У меня сложные отношения с православием, еще не выясненные до конца.
Впрочем, концовка как раз не вызывает сомнений. Как и мой дед, то ли атеист, то ли святой, я скажу своим внукам:
- Заморочки в виде отпеваний и креста на кладбище должны быть обязательно. На всякий случай.