И оба сошли где-то под Таганрогом,
среди бескрайних полей,
и каждый пошел своею дорогой… (с)

…Шанс был – последний. Когда мы вылетели на перрон, поезд уже набрал крейсерскую скорость, большая часть состава успела прогрохотать мимо, осталось – вагона четыре. Если хоть в одном еще не успели закрыть дверь…
Таковая обнаружилась – в предпоследнем вагоне. Титаническая бабища-проводница, будто облитая синей форменной тужуркой, перекрывала собой дверной проем без малейшего зазора, и даже, кажется, с натягом – так, словно ее сработали заодно с этим проемом, как качественную плунжерную пару… Я прыгнул головой ей в брюхо – выбирать не приходилось.
Баба-плунжер впрямь оказалась тертой: с неожиданным проворством скользнула назад, и я грохнулся всеми мослами на промерзший, покрытый застывшими плевками пол тамбура. Перевернувшись на спину, увидел, как в дверной проем черной вороной метнулась моя походная сумка, пущенная с нечеловеческой силой и меткостью. Вадим – друг детства, первый истребитель кошек в районе – никогда не промахивался. Не оплошал он и сейчас: сумка врезалась точно в рыло проводницы, и бабища, вместо того чтобы опрокинуться назад, с хрюканьем повалилась вперед…
Впрочем, даже в бурдюке сала может таиться добрая душа. Проводница Маша оказалась неплохой бабой. Она не устроила скандала, не вызвала поездную бригаду, даже не выгнала вон, хотя вагон был – не мой, купейный. Возможно, на моем лице было написано, что в этот Новый год мне уже хватит подарков? Так ли, иначе, а проводница оставила меня в своем вагоне, ибо «купе все свободные, какой дурак попрется 31 декабря из Москвы в Мариуполь?», и даже пообещала принести белье и чай с лимоном. Стыдливо сунув тете Маше последнюю свою сотню, я поплелся в купе.
В сумке, извлеченной из-под Маши, похрустывало. Вряд ли так хрустел свитер и носки… в последние, недобрые дни вопрос со стиркой был здорово запущен, но не до такой же степени! И вряд ли это хрустела пластиковая полторашка пива. Значит, мобильный – что же еще, раз больше там ничего и не было? Последняя моя ценность, он же – последняя связь с миром… А чего, собственно, другого мог я ждать в этот богом проклятый Новый год?
…Тетя Маша, как обещала, принесла белье и чай, и даже сдачу, в валюте – положила на столик две бумажки по гривне. Я дождался, когда закроется дверь, и повалился на голую полку. В купе было холодно, и переодеваться не хотелось. Не хотелось ни чая, ни пива, ни свежего белья. Не хотелось никуда звонить по разбитому мобильному. Я был здорово пьян, и мысли текли привычной мутной волной – тоскливо и тупо, ни за что не цепляясь.
Хотелось – быть сейчас там, откуда я сбежал, и вместе с поддатыми друзьями ехать, куда они едут – по магазинам, за мандаринами и шампанским, за всем необходимым для оливье, за подарками и елочными шарами… а потом – по домам, к жёнам… пусть – к дурам, пусть даже – не особо симпатичным… но зато – к своим, верным, честным, надежно-теплым, дарующим ту самую «уверенность в завтрашнем дне», над которой я – на публике – так остроумно потешался порой: дескать, мне другого надо, мне эдак – скучно…
Поэтому-то сегодня ТАМ – мне ехать некуда.
Марьяна… Яркая, красивая… не только для меня – всеми признанная красивой, всем желанная… всем улыбающаяся, с вечной своей, проклятой «очень-даже-может-быть» улыбочкой… Полгода безумия – до призыва. Никто не верил, что она дождется меня. Я сам не верил! Конкурентов было – впору отстреливаться. В том числе и её прежний, серьезный: серьезное авто, очень серьезные деньги и самые что ни на есть серьезные намерения…
Но вот армия – и два года писем, в которых не было даже намека. И встреча –о какой не мечталось даже на солдатской горячечной койке. Свадьба. И через семь месяцев – дочка… наш чудесный Недоносыш, вполне себе крепкая, даже – увесистая, смешливая… моя Лидка – шоколадная плитка, моя Лидия – вкусная мидия, моя Дочура, уже полгода как моя… Моя? Или..?
(«…недоношенная, говоришь? Вот ей-богу, Игоряха, ты сам как недоношенный… смотришь на тебя – здоровый же лоб, и отслужил, лет тебе третий десяток, а – лопух лопухом, и всегда ты таким был… ты – письма писал, а этот, на красной «бэхе» - сам, лично ездил, почитай что каждую неделю, и с цветами всегда… и что-то я не видел, чтоб он эти цветы обратно выносил, у меня же окна – напротив… когда – по часу сидел, а когда по три, а пару раз «бэха» эта у подъезда и ночь ночевала… ты не думай, я это – не чтоб в душу тебе нагадить, а как другу, чтоб лопуха из тебя не делали… Я б, на твоем месте, обязательно на установление отцовства анализы подал… сейчас это анонимно и дешево, зато хоть знать будешь, кто там у вас доношенный, а кто – нет…»)
Да если правда – то, о чем говорил поддатый Вадим, если хоть половина, хоть четверть из этого – правда, то не дверью хлопать надо было… не лицо каменное делать, не цедить сквозь зубы презрительную чушь из серии «я себе десять таких как ты найду»… Башку надо было свернуть! Зубы все вышибить, выдавить из суки правду, расплатиться сполна…
Вместо этого я еду сейчас к Галине.
(«хо-хо… Галке привет передавай, ага… жопа у нее, помнится, хорошая была, и сиськи тоже ничего… как ты ей тогда – пойдем, говорит, я тебе Большую Медведицу покажу, хо-хо-хо… да не бзди ты, мужик, хорошо время проведешь! …а вернешься, твоя сама к тебе на коленях приползет – будет знать, кого теряет, ага… держи хвост пистолетом, держи еще стакан, до поезда целых десять минут…»)
Галка… Как хотите, а имя – многое определяет. Галина бланка, буль-буль… Курица: хлопотушка, мельтешливая, бесцветная… Никакая. Но, с другой-то стороны – верная! Мне – залетному петушку, случайно переспавшему с ней (так и хочется сказать – потоптавшему ее) пять лет назад, на чердаке худого колхозного сарая, где бригада студентов-первокурсников добрым колхозным самогоном отмечала окончание картофельной страды.
Ни мужа, ни детей. Все пять лет ждала – меня, своего первого, не думавшего ей что-либо обещать. И сейчас ждет – сегодня вечером, на рассыпающемся перроне богом забытой станции Макеевка, Донецкой области, экс-братской Украины. Будет ждать, и верить, и беспрестанно поправлять растрепавшиеся на студеном ветру жидкие белесые волосики-перья, слегка, но непобедимо отдающие неожиданным кислым запашком птичника…
Я был тяжело и нехорошо пьян. Еще бы один, последний раз прикоснуться к волосам Марьяны… ощутить в горсти их блестящую душистую тяжесть… сжать их в кулак, наматывая на костяшки, резким движением запрокинуть голову… и всего один точный удар – ребром ладони, прямо по этой нежной, столько целованной шее… по горлу ненавистной, единственной, подлой, незабываемой суки, шлюхи, гадины… А потом заснуть – и не просыпаться, чтобы этот проклятый богом Новый год никогда не пришел.

* * *
У каждого быка – свои красные тряпки.
Один не переваривает, когда пальцем по стеклу, другой – когда ножом по фарфору. Я вот НЕ МОГУ от хруста клееной бумаги: когда книжку свежую, из дешевых, проклеенную – с хрустом разламывают посередке… брррр!
Именно этот звук выдернул меня из глубин пьяного сна, подбросил на полке, перевернул и заставил в бешенстве искать глазами его источник.
Попутчику было, пожалуй, за семьдесят. Будь он помоложе – я поднес бы ему в тыкву сразу, без долгих. Лошадиное лицо, обширный лысый кумпол со старческими пятнами, остатки седых волос – нет бы состриг! – соплями лежат на воротнике пальто a-la недорезанный профессор Преображенский…
Бесило и то, как обстоятельно, с явным намерением приятно провести время, расположился дед: на столике разложил всякого добра – не продраться. Тут были и некие промасленные свертки с харчем, и термос, и бумажный пакет с отчетливой внутри пузатой бутылкой, и стакан, и второй стакан, с водой (зубы вставные класть?), и очки, и какие-то медицинские пузырьки-склянки… Вот и книжечку со вкусом разломил, новый паршивый бестселлер Тети-Саши-милиционера. Хорошо устроился, сука, жидовская морда…
- Простите великодушно, что потревожил Ваш сон.
- Откуда вы взя.., - в горле хрипнуло.
- В Орле сел, с Вашего позволения. Согласно купленному билету.
Издевается, сука. Специально, вежливо. Ведь все же купе, сука, свободные, нет – надо было ему впереться именно ко мне, разбудить, поганой книжкой своей похрустеть на законных основаниях, вот сука! Вот вечное это их еврейское «моё», «имею право», «согласно купленному билету»…
- Вы еврей? – как-то само спросилось.
- А почему Вы так думаете?
Ну точно – еврей! Вечная эта их манера юлить, вопросом на вопрос, сука…
- Впрочем, неважно, - помолчав, сказал старик. – Отвечаю – нет. Отнюдь нет, можно даже сказать – совсем наоборот. Я – поволжский немец, с Вашего позволения. Истинный, так сказать, ариец. Белокурая, так сказать, бестия… - и медленно потрепал свою седую прядку за ухом, и медленная печальная улыбка явилась на его лицо, преобразив костлявый профиль.
Вообще, я был неправ. Собственно, это не он вперся в мое купе – это я вперся в его. А то, что он стар, трезв, обстоятелен и наглядно благополучен – так разве его вина, что у меня – все иначе, что так погано сложился у меня этот Новый год, и все, у кого не так погано – раздражают до скрипа зубов?
- Да я, собственно, ничего против евреев… ни против вас…
- Ничего-ничего, молодой человек, Вы меня ни в коей мере не задели, напротив, это я Вас побеспокоил. В командировочку изволите ехать?
- Нет.
- Тогда, наверное, к родным на праздник торопитесь? – улыбнулся старик.
- Тоже нет.
- Что ж, не смею более лезть в душу. Разве что… не угодно ли перекусить? Раз уж я, так сказать, стал виновником Вашего пробуждения? Всё домашнее, свежее… Вы молодой человек, а молодые люди должны хорошо питаться…, - уютно шелестел старик. – А по Вам видно, уж простите великодушно за наблюдение, что в последнее время все больше налегали на пищу, так сказать, духовную, да некачественного разлива… так вот отведайте этого коньячку, и сразу же – вот этой рыбки… знаю, что не по науке, зато по практике – весьма и весьма… И что Вам сейчас нехорошо, тоже знаю и вижу, но уж поверьте: от этого коньячку Вам не только не станет более нехорошо, но совсем наоборот – значительно лучше себя почувствуете!
Пятьдесят грамм «Ани» многолетней выдержки теплым парашютистом прыгнули в горло, шелковым куполом раскрылся над ними истекающий маслом ломтик белорыбицы… До слез. Стало вдруг хорошо, тепло, покойно, и очень захотелось говорить. О ней. Не выбирая, наконец, слов и выражений лица. И чем, в конце концов, плох в качестве слушателя этот старикашка-немец? Для меня он просто – лицо, в силу самого возраста бедное на эмоции, и это хорошо. Мне не нужно ни советов, ни сочувствия, а нужна мне – мишень, в которую я выплесну накопившуюся зеленую желчь. И пусть выходит на своей станции, и мы больше никогда не встретимся…
Я вывалил ему все. Попутчик не перебивал меня.
Это заняло полчаса, и пару раз пришлось утереть злые слезы рукавом, зато на душе сделалось пусто и сухо… так, словно соды выпил, погасил кислоту внутри себя – и изжога прошла. Можно было ложиться и спать дальше.
- …Вот и еду… после всего, что я знаю об этой суке – нечего мне там больше делать, - пробормотал я, скатывая куртку под голову, устраиваясь поудобнее.
- Откуда Вы, черт бы Вас побрал, знаете?
Не столько вопрос, и не постановка его, но голос говорившего поразил меня. Так мог бы спросить крепкий сорокалетний разъяренный мужик, которого в купе не было и быть не могло. Я рывком приподнялся с лавки.
- Так это… от Вадима…
- Ваш Вадим женат?
Я робко потряс головой – нет, мол. Попутчик сидел прямо, лицо его опять стало неприятным, жестким, у него даже уши покраснели, и уже не пожилого еврея напоминал он, а гестаповца, ведущего допрос с пристрастием.
- То есть, - сверля меня ледяными глазами, прошипел гестаповец, - ваш никчемный пьяный дружок наговорил подлых гадостей про вашу женщину, жену, мать вашего ребенка – и вы поверили?! Уже плохо, и Бог вам за это судья, но верить в плохое и знать наверняка – большая разница! Это же доносчик, подлец, он трактует факты так, как ему выгодно, и лжет там, где ему удобно. Он преследует свои, доносчичьи, цели – а вы даже не знаете, какие именно. Вы задумались хотя бы: отчего вдруг здоровый молодой мужчина так странно проводит свои ночи – подсматривая за окнами вашей невесты? Нет? Конечно, нет! Как же вы можете утверждать, что ЗНАЕТЕ что-то худое о ней? Нет – как вы СМЕЕТЕ это утверждать?! Как..?!
- А что ты каркаешь на меня? – уже сам вскипая давешним, черным и слепым бешенством, прошипел я. – Раскаркался тут, как ворон на поминках…
- Угадали. Я как раз и еду… с поминок.
Куда исчез гестаповец? Очень грустный, тихий и очень старый человек сидел напротив, глядя перед собой остановившимися глазами. Все зло мира он уже, надо понимать, видел, и орать на него было глупо и подло.
- Простите, - вполне искренне извинился я. – Кто-то из близких?
- Ближе не бывает, - ответил он, подумав. – Мы не виделись пятьдесят лет…

                                                            * * *
Обычная для поезда история: роли поменялись. Теперь я молчал и слушал, старик – говорил, и тихий его голос живыми красками рисовал те странные времена, когда и родители мои еще не испачкали первых пеленок…
Его тогда звали все – Володя, он и сам представлялся – Володей, годы были послевоенные, и немецкое происхождение свое следовало всячески скрывать. И без того «нехорошая», оканчивающаяся на «-манн» фамилия выдавала его с головой, и заострять внимание соответствующих структур на данном родителями и пастором имени Вальтер было бы политически неверным. Так знали его лишь самые близкие. В том немногом числе – и она.
Мирьям… Которую все звали – Машей, хотя сама она всегда представлялась – полным именем, не пряча ни своего происхождения, ни нехорошей своей, оканчивающейся на «-ман» фамилии, всегда и во все времена «нехорошей»…
Он никогда не называл ее Машей. Ни разу. Ему доставляло удовольствие – старательно выговаривать это звонко-тягучее, чужое для его слуха и языка «Мирьям», от которого веяло терпкими пряностями и горячими ветрами неведомых, дальних, небывалых стран…
Впрочем, он ничем не рисковал – свидетелей не было и быть не могло.
Красивая, умная, яркая. Манящая. С годовалым сынишкой, в метрике которого в графе «отец» значился долгий и двусмысленный прочерк. И, конечно же – толпы поклонников, табуны ухажеров, начисто лишенных какой бы то ни было политической дальнозоркости. Конфеты. Букеты. Банкеты… Но любила она – его одного, она просто не умела иначе…
- Оттуда вы знаете? – с некоторой мстительностью спросил я.
- Откуда мы знаем, что вода – холодна и чиста, музыка – прекрасна, а небо – безоблачно? – отвечал попутчик. – Мы просто видим, слышим, ощущаем кожей и душой. Это было короткое, но прекрасное время, когда веришь – себе, только себе и своим чувствам, а вовсе не тому, что нашептывают тебе в уши доброжелатели. К сожалению, меня быстро отучили верить себе…
…Конечно, семьи были против. Категорически. Времена были сложные, а наступали – еще сложней. Им, с их «мечеными» фамилиями и крайне сомнительным соцпроисхождением, надлежало – избегать кумулятивного эффекта и достижения критической массы. Уж никак – не создавать ячейку общества – шумно, напоказ и наперекор – добровольно выставляясь из окопа под прицел Недремлющего Ока. Надлежало – пригнуться поглубже в этот окоп, вжаться в глину, пришипиться там – и тихонечко, «не привлекая», коротать свой век, авось и обойдется. Разумеется – поодиночке. Ей – в своем Орле, ему – даже и еще бы где подальше…
Само собой, сказалась и клановая расовая неприязнь, и некоторые – вполне себе резонные – бытовые соображения. Но – не только и не столько.
«Гулящая», говорено было ему. «Еще трех в подоле тебе принесет, гадай потом – от кого», говорено было ему. «Всю жизнь чужих щенков нянчить будешь», говорено было. Назывались даже имена. «Ты же немец, стыдись, мало ли честных фройлен вздыхает по тебе?», говорено было – не раз и с особым нажимом. И снова назывались имена…
Про потешных мужей, рогачей и подкаблучников – тоже говорено было достаточно. Характерно, что эта категория доброжелателей, совмещая несовместимое, спокойно продолжала шляться к Мирьям с цветами и конфетами – без всяких, впрочем, серьезных намерений и успехов. Однако, порой они знали – и непременно вставляли в разговоры – такого сорта подробности, которые, по его скромному мнению, о честной девушке посторонние знать не имеют права и не должны. Особенно – об его… невесте? А Мирьям, как ни в чем не бывала, продолжала тепло общаться со «сбродом», не видя в том зла. «Я люблю – тебя, разве этого недостаточно?»
Недостаточно, mein Gott!! И он уехал.
…Нет-нет, никакой «высокой» драматургии, что Вы! Никто не погиб, не резал вен в горячей воде, не бросался под поезда и в окна. Он был потом женат – на честной и доброй фройлен, которая, правда, рано умерла, но успела подарить ему четырех сыновей-погодков, которые, правда, сегодня «большей частью» перебрались в Фатерлянд, но отца не забывают, помогают, и хорошо помогают… Она? Тоже была замужем, правда, муж тоже умер рано, и детишек больше не дал Господь, но в остальном – все, все хорошо.
Позже, когда схлынули лихие времена и перекипело в груди, они возобновили общение, и общались хорошо, много: пять, восемь, десять писем в год – в обе стороны. Одного он так и не смог сделать за эти полвека: снять трубку – и еще раз услышать ее грудной голос, веющий пряностями жарких и небывалых стран. И уж тем более – приехать. С тех пор он не видел Мирьям ни разу. Ни разу не прикоснулся к ней.
До вчерашнего дня.
- …когда началось прощание, я все же подошел к гробу и погладил ее лицо… мертвое, все еще прекрасное лицо. Вы знаете – вернее, Вы этого еще не знаете, но поверьте на слово: в моем возрасте жить хочется гораздо сильнее, чем в Вашем – просто потому, что так мало осталось жизни. Но, клянусь, я с радостью бы отдал все оставшиеся никчемные месяцы и дни за то только, чтобы Мирьям знала: я – приехал к ней, и погладил ее лицо. И если бы за это мне пришлось в ту же секунду лечь рядом с ней, я счел бы это не карой, но  величайшей наградой за всю свою пустую, холодную жизнь…
Голос истончился и исчез. Сказано было – все. Да и времени, собственно, не оставалось уже: зычный альт теть-Маши из коридора возвестил с напором:
- Белгород через пять минут, стоянка десять минут! Которые выходят – поторапливаемся, которые дальше едут – документики приготавливаем, декларации заполняем, через час граница!
Немец вздрогнул и засобирался. Я молча помогал ему, кульки как попало (совсем не педантично) летели в древний, видавший виды… кофр – кажется, так называется это вместилище? Поезд уже притормаживал. Вот и «вместилище» с трудом протиснулось в дверь, вот и старик Вальтер, семеня, выбрался вслед за ним. Что-то надо было сказать этому человеку, которого я больше никогда не увижу, которого вообще уже мало кто увидит… что-то доброе сказать, пожелать… но, как назло, ни единой мысли не находилось в пустой – или чересчур полной? – голове, и ничего же не шло на язык.
Пожимкой морщин на лбу старик показал: можно ничего не говорить. Он – понял, принял, благодарен мне – и сам готов подвести черту.
- Вы знаете, я часто думаю о судьбе библейской Мирьям… Марии, об ее истинной судьбе. Канонический образ хорошо известен, но он – лубочный… слишком красив. Реальность всегда грубее. Разве трудно представить, как Деву Богородицу таскал за волосы по улицам Иерусалима, осыпая черной уличной бранью, ее муж, Иосиф-плотник? Как закатывал ей домашние сцены, как хватал за горло, скрежетал зубами, допытываясь правды: от кого, сука гулящая, щенка прижила?! Апостолы-летописцы, естественно, об этом промолчали – не укладывалось в красивый сюжетец, но разве сложно допустить, что – так все и было? Ведь так всегда бывает. Вчера – святая, сегодня Магдалина, так побить ее каменьями, проучить, чего церемониться? Вот только Марии дано было – не простить, а Иосифу – понять и поверить. Подняться над самим собой, над мелким и грязным в себе. Быть достойным своей сильной женщины. И очень-очень жаль, что в Книге этого нет.
…Тогда бы, возможно, и я не упустил свой шанс. Но мне не было дано ни веры, ни знака. Я оказался слабым – и мой поезд ушел. Я струсил – и опоздал на свой поезд навсегда. А ваш поезд, молодой человек, еще грохочет мимо Вас по перрону. Скорость уже велика, но – есть еще вагоны, в которые можно прыгнуть. Не все двери еще захлопнуты. Риск есть, но и шанс есть – возможно, последний. И я от всего сердца желаю Вам – не упустить его.

                                                            * * *
…Блиномордый, луноликий (словно насосавшийся крови с салом комар-мутант) таможенник в Казачьей Лопани долго и безуспешно, мешая русские слова с мовой, добивался от меня правды: с какой такой целью собираюсь я провезти в Незалэжную обломки «Сони-Эриксона». Я невнимательно отвечал на его вопросы. Я все еще ломал голову: откуда старик ЗНАЛ?!

                                                            * * *
- Макеевка через пять минут, стоянка две минуты! Которые выходят – поторапливаемся!
Уже смеркалось. Перрон встретил приятным легким морозцем – совсем не то, что в кисло-промозглой Москве. В дальнем конце перрона, в неверном свете жестяного фонаря, одиноко маячила белесая фигурка, вглядываясь в полудюжину высыпавших из поезда пассажиров. Ну, правильно – я же обещался приехать в первом, плацкартном вагоне… Ничего. Пять лет ждала – подождет еще чуток. Убогое полутораэтажное здание вокзала было как раз передо мной, и я шустро нырнул в двустворчатые двери.
Пусто. Унылые ряды железных банкеток, навеки выкрашенных в темно-поносный цвет… заплеванный пол… облупленные, исписанные унылой похабщиной стены… трещащая под потолком лампа дневного света… ничего не изменилось за пять лет. Впрочем, нет: на месте прежнего «буфета № ХХХ» зазывно сиял неоновыми трубками «Переговорний пункт», сулящий «Дзвінки по Росії: на голосові номери - 2 грн/хв; на мобільні номери - 1 грн/хв», и не просто так, а «Всі країни! Цілодобово!». Это прелестно. Или, с поправкой на местный колорит – о це гарно…
Я ощупал в кармане две грязноватые гривенные бумажки. На мобільні? Ну, нет: во всей Росії нет той країни, где бы сейчас (уж не говорю – цілодобово) особо ждали бы моего дзвінка… а если и ждут – я туда звонить не хочу…
А вот на «голосові» - можно бы… и нужно. Мама… Мобильных телефонов не признает – не понимает их и боится. Красиво: на последние деньги позвонить ей на городской, поздравить с Наступающим. Ага… И сразу же – «и вас, мои родненькие… как там Марьяночка, а как внученька моя, у вас все хорошо?»… и придется что-то врать, или хуже того – НЕ врать…
Вторые двери из вокзала – точная копия первых – вели, как я помнил, на маленькую базарную площадь. Я толкнулся в них – и замер, пораженный.
…Молодой серебряный месяц полулежал себе, покачиваясь на спинке, среди мелких облачков, точно венчая собой шпиль хрустального минарета. Так хорошо было здесь! Так чисто, так свежо, так тихо и радостно…
Мелкий серебряный снежок-пушничек, посверкивая в косых лучах месяца, укрыл собой все грехи старого полустанка: убогую ветхость «коммерческих» ларьков и выщербленный асфальт площади, облезлые стволы горящих через один фонарей и новогоднюю елку, простодушно украшенную тремя обычными электролампочками… Ни единой цепочки следов не было заметно на белой новорожденной земле. И, видно, за целый вечер никто так и не подошел к одинокой старухе-торговке, застывшей на своем раскладном стульчике, с мешком у ног, укутанной по плечам и по платку серебряной снежной шалью. Кого ждала она здесь, со своим нехитрым товарцем, за несколько часов до наступающего праздника? Меня?
Старушка явно обрадовалась покупателю.
- Здравствуй, здравствуй, сынку, - заворковала она, расцветая морщинистым, но румяным, на печеное яблочко похожим лицом. – С праздничком тебя со светлым, здоровья тебе и деткам… А что ты смурной такой, аль на душе тяжель какая? Не журись, не журись, а лучше вот у бабки семячек возьми, пощелкай, да вместе с шелухой все свои бедки наземь сплюнь…
Так хорошо было сказано! И вся уютная воркотня неведомо как оказавшейся здесь старухи навевала что-то безусловно хорошее: дом, детство… пироги с картошкой… забота, безмятежность, мир. Отказаться было невозможно!
- И почем, бабуля, твои семечки? – спросил я.
- Рубль стакан, сынку. Калёные, хорошие, бери – не пожалеешь…
Я потянул из кармана гривну. И вдруг, повинуясь наитию, спросил:
- Как вас зовут?
- Бабой Марьей люди кличут, - с достоинством ответила старуха.
…Приняв газетный кулёк, я снайперски нащупал самую крупную семечку, с наслаждением раскусил, ощутил на языке душистое маслянистое ядрышко – и сплюнул на свежий снег шелупайки. И вся тяжесть и грязь, копившаяся в душе последние дни, куда-то исчезла вдруг.
Сколько же хороших людей встретил я сегодня! Совпадение?
Вот баба Марья… Не гонял ли ее когда, в старинные года, Петро-тракторист по хате – за то только, что нашептал ему пьяный дружок про нее разного: мол, гуляла за околицей дотемна с соседским Витькой-гармонистом?
А тетя Маша, проводница? Разве не бил ее Ванька-алкаш чумазым кулаком в мягкую пухлую грудь, норовя зацепить побольнее, матеря шалавой вагонной, и еще по-всякому? Пожалуй, что и бил, и материл – дело-то житейское.
А они – что? Озлобились? Очерствели? Вовсе нет.
Как прежде, рожают, растят и любят детей – своих и чужих, желанных и случайных, хороших и не очень. Запоздалому путнику – дадут приют под своим небогатым кровом, где, однако же, отыщется и питье, и еда, и чистая постель для уставшего. А для отчаявшегося – найдется теплое слово и стакан семячек… попрекнуть ли, что не всегда это бесплатно, а иногда стоит гривен? Расчетливые и бескорыстные одновременно, хитрые – но наивные, «другой биологический подвид», без которого наш вид, точно, потерял бы и смысл, и саму возможность существования.
…Я пересыпал семечки в карман, как мог тепло попрощался со старухой и почти побежал обратно к вокзалу, к сиянию неоновых трубок, сжимая в руке оставшуюся грязноватую гривну. Пусть так…
Но мне срочно нужно было позвонить.