Новый Гот, эта канешна симейный празник. Все радители так щитают, и маи, тоже, не исключение. Папулик так и говорит, вот встретиш с нами Новый Гот, а патом чеши к сваим дружкам, толька не напивацца и взрывпакеты не взрывать, а то вон у аднаво пацана, взрыфпакет жахнул прям в руках, и всё, пальтцев тю-тю, а другому глаз вышыбло к хуям.
  Нащёт напивацца, он канешно чётко подметил ( неее, пап, ты чо, я ж не пью, толька чутьчуть шампанскава…), а нащёт взрыфпакетов, мы с друзьями этой хуйней уже давно не страдали, мы страдали снять пьяных бап и с ними ( с пьяными бабами) паразвлекацца. Такие децкие навагодние мечты. В пятнадцать лет, какие ещо могут быть?
  И вот, как прабило двенаццать, я быстренько сабрался, паздравил радителей и гостей с наступившым, а ани мне сказали, штоб я там осторожней, и прадолжыли сваю вакханалию, а я сквазанул на улицу. Предварительна, я пракрался на кухню папить вады, рассавал по карманам пиражки и спиздил бутылку вина, ага.

Ва дваре лежал снег, Новый год, хуле. На этом снегу стаяли Сеня и Димон, и ихние глаза гарели алчным агнем. Вернее, там огненными буквами гарело адно слово – ебацца. Мы ещо раньше дагаварились, што пайдем на ёлку, найдем там пьяных бап и аттарабаним их па полной. Патамушто на Татьяну Миткову в телевизоре, драчить уже надоело.
  Сеня дастал открытую бутылку пшеничной ( спижжено из халадильника), а Димон, три мандарина (взято для друзей). Я сказал, што у меня еще есть вино, но Сеня афтаритетно пасаветовал вино оставить, для угащения пьяных бап. По его словам выхадило, што, как только пьяные бабы атведают нашева вина, ани сразу схватят нас за писюны и павалакут в кусты, штоб мы их там задрючили до седьмова пота.
  Мы по очереди выпили из горла и заели мандаринами. Димон сразу сказал, што его прёт и он гатов, и мы с Сеней, тоже сказали, што нас прет, ещо как, и пора уже выдвигацца.
  Па дароге к ёлке, я рассказывал, как камне в лагере приставала важатая (вот с такими сиськами) и мы, самосабой, здорово паеблись, а Сеня меня перебивал и говорил, што у него была пачти такая же история в школе, только с однокласницей, а Димон утверждал, што таких пиздунов он ещо не видал, но было заметно, што он завидует.

  Вакруг елки кипело веселье. Народ гулял от душы. Люди кидались абниматса, звенели стаканы, все чота орали, а нивидимый гарманист наяривал ,,яблочко”. Пад самой ёлкой валялся пьяный дедмарос без мешка, какая то тетка, безризультатно растирала ево хлебареску снегом и причитала, -Лешааа, ну Лешааа, ну нахуя-же-так-нажыратса-тоооо…
  Неизвесный мужык дал тетке такова пендаля, што ана кувыркнулась через дедмароза в сугроп, а сам улегся рядом и патребавал, штоб ево ктонибудь фоткнул.
  Мы накатили ещо по пиисят, заели пирожками и принялись нарезать круги вокруг талпы в поисках пьяных бап.
  Пьяных бап было дахуя, но пачимуто, ани все были с неменее пьяными мужыками. Пьяные мужыки выглядели весёлыми, но немножка агресивными, так што атбивать ихних тёлок мы не решылись. Димон начинал грустить. Сеня, напротив, был настроен аптимистично и все время павтарял, -щааа, ща мы кавонибудь найдем, главное несцать.
  После двацатьпятова  круга и стопятнацатова Сенинова – несцать, я пачуствавал, што пасцать, как рас и не мешает. О чем уведомил сваих таварищей и побежал в близлежащий парк. Народу в парке было паменьше, но тоже все датые и висёлые.
  Я забежал в гущу сиреневых кустов (да и похуй, што без листьев), быстренько вытащил писюн и стал вывадить на снегу слово ,,Таня”. Рядом штото зашуршало, и прямо из снега встала пилотка, натянула сваи трусы, атряхнула шубу и уставилась на меня радосным еблом.
-С новымгодам. – Вежлива сказал я. Больше мне в голаву ничево не приходило.
  Пилотка, судя павсиму, была бес тармазов. Не абращая внимания на затихающую струйку, ана уцыпилась за маю куртку и растягивая слава, паинтирисовалась, типа, а кто это у нас тут такой. И чиво это я тут делаю. И чо я такой малоденький. Хатя самой лет двацать – двацатьпять. А может больше, я так сходу нимагу возраст апридилять, асобенно кагда меня за шыринку хватают. И ещо, у меня сразу встал.

  В фильмах всё праисходит па другому. Там маладые люди гуляют па парку, патом маладой челавек стелит на трафку свой макинтош, маладая пилотка садица на макинтош жопой, и ани сидят, ля-ля-тапаля, хуё-маё и фсё в таком духе. Типа, дело у них ненавясчиво движетса к ебле. Патом, аткуда нивазьмись, набигает талпа гопников и вышыбают из этой парочки дух, штакетинами от забора бабы Вали ( это я для краснава словца, патамушто бес художественного вымысла, расказ не палучаетса, а палучаетса какая то хуита).
  Ну и вот. А у этай кабылы, какоета реле пагарело аканчательно, и ана мне начала пратирать, типа, мишаня-заямая-ятибяхачу-прямздесь-мойсладкий, ага. А я и не мишаня вовсе. Я вабще не ебу, кто такой мишаня. Но спорить не стал.
  Сначала было ниудобна. Ее же всю штормит, ладна бы ана за дериво держалась, а то держится за кусты сирени, тоисть точки апоры, как такавой нет. И я даже не шывилюсь, патамушто ана сама, тудасюда с этими кустами. И еще стонет.
  Навизна ащущений атключила мой инстинкт самасахранения и я тоже начал падвывать, типа так, оооо! Оооо! Оооо! И в это время, между веток, прасунулись две любапытные башки Сени и Димона. Сенина башка сказала -о, бля!
А патом шопатом добавила -скажи ей, мы тоже хатим.
  Падруга западозрила ниладное. Видимо реле абратно включилось, патамушто ана перестала шывилицца, абирнулась и ашарашено спрасила, ты, бля, кто? А мне аставалось уже савсем чуть чуть и паэтаму я сказал, што я мишаня. А ана вся дернулась и мы упали. Причом я упал литсом и всем астальным в сугроп. Это пиздец, мой заснеженый хуй укаризнено пакачал галавой и как черепашка втянулся в область мачевова пузыря. Пытаясь спасти палажение, я паказал падруге на две башки и застенчива спрасил, -а пацанам дашь? Ани вабще нармальные пацаны...
  Эта нинармальная ёбнула меня ладошкай па щике и ламанулась в сторану ёлки. Панапьютса, блять...
  Вино мы дапивали вадваре. Молча. Гарюя об ещо адной разрушеной детской мечте.