Скоро  наступит новый год. Кремлевские куранты пробьют двенадцать ударов, жена поднимет бокал с шампанским, сын – распечатанный пакет с соком – он не признает ни кружек, ни бокалов. Президент отметит итоги прошедшего года. Я же вспомню свое детство.

Мне двенадцать лет. Новогодняя ночь. Мы идем с отцом в сторону подвала, который отец сделал под нашим гаражом. Там нас ждет наша женщина. Ее существование – это наш с отцом большой секрет от мамы, да и от других людей тоже. Нам не поздоровиться, если кто-то узнает, что она там живет. Отец сказал, что сегодня мы подарим ей наш самый лучший новогодний подарок. Я весь в нетерпении, предчувствуя, что сегодня меня ждет что-то совсем необычное, и тороплю отца, что бы он шел побыстрее.

Раньше, в прошлой жизни, до того, как эта женщина попала к нам, она была аспиранткой на кафедре философии, писала философские эссе о любви, отношениях, основанных на уважении. Теперь же она принадлежит отцу и мне. После того, как отец посадил ее на цепь, он мучил ее полгода. Это не было с его стороны проявлением бессмысленной жесткости. У отца был план, подробности которого я узнал только утром первого января. Новогодняя ночь была самым важным звеном в его плане: истязаемая им все это время женщина должна была  получить от него этой ночью наивысшее наслаждение в своей жизни. Цель его, хоть и с очень большими натяжками, можно назвать благородной, поскольку рождена она благими намерениями.  Но, на мой взгляд, цель, даже направленная во благо,  не всегда оправдывает применение таких жестоких средств. Впрочем, не мне его судить…

Куранты пробили двенадцатый, последний удар. Мы поздравили друг друга, пожелали всем нам удачи в новом году. Где то через полчаса мы с сыном пойдем гулять. Жена начинает рассказывать поучительную новогоднюю историю. Сын слушает ее внимательно, мне же совсем не интересно, и пока есть время, я вновь возвращаюсь в своих воспоминаниях к той новогодней ночи: мне снова двенадцать лет и я сижу в подвале, устроившись поудобнее в старом кресле, в предвкушении обещанного мне шоу.

Отец выводит на цепи нашу женщину из закутка, огороженного ширмой -  места ее постоянного обитания. Из одежды на ней только новый ошейник. Отец же одет в старый красный полушубок, красную шапку и длинную, белую бороду. Если бы не эрегированный хуй, он был бы вылитым Дедом Морозом, таким, каким его обычно рисуют на новогодних открытках.

Девушка настолько истощенна и измучена постоянными пыткам, что абсолютно не понимает, что делают с ней сейчас и собираются делать в будущем. Она идет, повинуясь воле отца, словно послушная кукла.

Отец ставит ее на колени, лицом ко мне, что бы я мог видеть ее глаза. Хотя я сомневаюсь, что она вообще осознает, что кто-то на нее смотрит, настолько отстранен ее взгляд, настолько сильно она погружена в свою внутреннюю реальность, возможно, в свои мечты о прекрасном мире.  Мне кажется, ей сейчас абсолютно не интересен ни я, ни мой отец.

Отец жестко входит в нее, она вскрикивает и пытается вырваться, но она слишком слаба, а руки отца слишком сильны для нее. Он делает ей больно. Созерцание ее боли доставляет ему удовольствие, он продолжает ее насиловать, делая резкие, быстрые и сильные движения. Я внимательно смотрю на нее. Ее дыхание участилось, стало хриплым, полные губы слегка приоткрылись, обнажив белые ровные зубы в хищном оскале, в котором с трудом можно угадать улыбку. Так, наверное, мог бы улыбаться дикий зверь, если бы умел это делать. Я подумал тогда: то, что мы называем улыбкой, первоначально, много миллионов лет назад, было именно таким оскалом. И выражал он совсем не доброжелательность, а агрессию, наслаждение, получаемое от убийства своего врага, от поедания пойманной добычи, наслаждение от секса, не отягощенного культурными предрассудками.

Отец еще сильнее увеличил темп своих движений, теперь он двигается в танце под аккомпанемент играющих только для него бешеных барабанов. Он двигается, как древний охотник, вернувшийся домой с добычей и вымещающий все свое возбуждение на своей женщине, даря наслаждение себе и ей. Женщина же, к этому времени, уже почти полностью потеряла присущие ей ранее интеллигентность и мягкость, она все больше и больше отдается своим внутренним ощущениям, и проявившееся, вследствие этого, первобытное очарование, делает ее все более и более привлекательной.

Чем больше первобытная агрессия меняет ее облик, чем больше я заворожено наблюдаю за ней, тем меньше я могу оставаться отстраненным по отношению к ней, видеть в ней только жертву, актрису в театре моего отца, поставленную им на колени ради моего удовольствия. А я получаю от нее не просто удовольствие, я испытываю восторг, восхищение, наблюдая за ней. Я вижу перед собой женщину не слабую, стонущую от боли и унижения, но сильную и страстную, желанную, женщину, которую, я очень хотел бы удержать возле себя любой ценой как можно дольше и дольше.

Нет, я не чувствую к ней страсть. Нежность. Наверное, так можно назвать то чувство, которое я начинаю к ней испытывать. Смотря на ее лицо, я понимаю, как она красива, нет, даже прекрасна! Я вижу ее светлые, растрепанные волосы, полные, чувственные губы, но главное, ее глаза: такого пронизывающе яростного взгляда я не видел, ни у одного человека, ни до, ни после нее. Но этот взгляд почему то не вызывает у меня ответной агрессии, наоборот, появляется желание обнять ее, приласкать, защитить ее от всей грязи и всех неприятностей, которые есть в ее жизни. И смотреть в ее глаза вечно, ловя каждую отражающуюся в них эмоцию, наслаждаясь их красотой. Может то состояние полной отстраненности от реальной действительности, в котором она пребывает, и позволяет ей максимально сосредоточиться на своих внутренних ощущениях, получить запредельное наслаждение? Наверное, самое сильное наслаждение в ее жизни.

Я смотрю на нее, сопереживая ей, наслаждаясь каждой короткой секундой, пока ее наслаждение не достигает наивысшего предела. Но… Она кончила, ее ярость исчезла, исчезло и первобытное очарование, которое было ею порождено. Я вновь вижу перед собой совершенно обычную девушку, довольную, счастливую, но при этом абсолютно для меня не привлекательную. Мне грустно, я чувствую себя обманутым ею, хотя это совсем не так, наслаждение никогда не может длиться вечно, как бы мы не хотели обратного. И в этом нет ее вины. Потом грусть проходит, и у меня остается лишь память о тех незабываемых секундах, что подарили мне она и мой отец…

Вскоре после этого случая отца арестовали. После его ареста, мне часто говорили о том, что он обычный сексуальный маньяк, но я знаю, что это не так. Отец сказал мне, когда мы возвращались домой ранним утром первого января:  люди оценивают принимаемые подарки по силе положительных эмоций, которые они относительно этого подарка испытывают. Но вот если, скажем,  за несколько месяцев до его дарения, у человека нет положительных эмоций, а есть только отрицательные... То первая же полученная им серьезная положительная эмоция покажется ему необычайно сильной. На этом контрасте, если правильно к нему подготовить человека,  можно достичь максимального наслаждения….Надеюсь, ей понравился мой подарок. Надеюсь, у меня получилось все так, как я задумал, и ее жизнь изменится к лучшему (этим утром мы отпустили нашу женщину, предварительно накормив ее и тепло одев).  Почему подарок новогодний? Пусть с памяти об этой ночи начнется ее новая жизнь в этом году…

Вскоре, после наступления нового года, мы с сыном выходим на улицу и направляемся в сторону подвала, который мой отец сделал под нашим гаражом. Там нас ждет женщина. Я сказал сыну, что мы идем делать ей наш самый лучший новогодний подарок, и он весь в нетерпении, предчувствует, что сегодня его ждет что-то совсем необычное. Придя в подвал, я надену красный полушубок, нацеплю длинную белую бороду и напялю смешную красную шапку. И познакомлю своего сына с женщиной, которую давно люблю, и которая, может быть, станет его новой мамой. А затем, расскажу ему эту историю.