Смотрю на две ее фотографии. На одной ей пять лет, на другой семнадцать. Не вижу никакой разницы. Как в доказательство, на стене висит тот же ковер, у стены стоит тот же диван. Наверно, ангелы не стареют, и не взрослеют. Все те же детские, озорные глаза, все те же острые зубки, которые она с удовольствием пускает вход, забывая о том, что в «цивилизованном обществе» так не принято, все те же маленькие ручки, только в пять лет она сжимает в них куклу, а в семнадцать гитару. За двенадцать лет появилась только какая-то скованность в ее движениях. Но она прячет ее, прячет ото всех, прятала и от меня. До нашего с ней слияния. В тот день, а, точнее, в ту ночь, я узнал ее. Помню, как сейчас, - устав от любовных ласк, я начал нести какую-то чушь, болтал без умолку, обнимал ее, не веря в наше счастье, свет был потушен, темно было настолько, что мы не видели друг друга. Я прижимался все ближе к ней, дышал все чаще, руки мои заскользили по ее влажной от пота кожи, она как будто боролась сама с собой, я принимал это за игру, и я принимал эту игру, я уже стонал от желания, она по-прежнему сдерживала себя, чтобы не вторить мне, как вдруг... Она перевернула меня на спину (до сих пор не понимаю, как ей это удалось, при ее хрупком телосложении), села сверху, я чуть было не вскрикнул от наслаждения, но не смог. В темноте блеснули два огонька, ее глаза, это они лишили меня речи, это они держали меня под гипнозом, от них я чуть не сошел с ума, страх и блаженство одновременно наполнили меня. Она не прекращала свой танец на моих бедрах, она смотрела мне прямо в глаза, и для меня не было ничего, кроме ее глаз. И вдруг она остановилась, силы как будто ушли из ее тела, она расслабилась, в глазах блеснули слезы, «мне страшно», сказала она. Все... спрятав глаза за веками, она легла рядом, положив голову мне на грудь. Я обнял ее, но не впустил в себя, как она впустила меня в себя. Почему? Не знаю. Но все произошло именно в эту ночь.

Почему я оставил своего ангела? Почему мой ангел не удержал меня? Я лег мертвым грузом на ее душе, оставил шрам не только на сердце, но и на теле. Своим грузом я потянул ее вниз, лететь вниз ровно столько, насколько я поднял ее. Так больно теперь слышать о ее жизни, в ней не осталось места свету, только тьма и боль, заключенные в непроницаемой оболочке, такой тесной, что трудно дышать, такой просторной, чтобы можно было только выжить. Я лишил ее глаз, я взял из них огонь, да и нужно ли ей зрение в абсолютной темноте? Куда ноги принесут ее? На что наткнется она, лишенная зрения, идущая на ощупь, идущая под пристальные взгляды оголодавших падальщиков? Сумеет ли отбиться, хватит ли ей сил? Боже мой, что я наделал, что я... я... плачу...

Она пропала из поля моего зрения, я не смог найти ее. Пропала навсегда. Но куда? Крылья свои она оставила мне, я же принял их как трофей. И только теперь смотрю на них как на часть ее, корни их в крови. И кровь ее от рук моих, и на руках моих, несмываемая. Прости меня, ибо думал я только о похоти своей. Теперь клянусь, что не откроются уста мои словами «я люблю», клянусь, что не коснутся чужой плоти руки мои.

Семнадцать лет... Ей было семнадцать в пять. Все отпущенное ей время она делала мир краше, каждый свой прожитый год она превращала в фейерверк чувств, который адресовала всем, кто мог его увидеть. Свои последние пять лет она подарила мне, открыв мои глаза на что-то большее, чем футбол по вечерам и алкоголь по выходным. И, показав мне жизнь, исчезла.