Пардонте, друзья, за длительное пребывание в молчании, – означаюсь честно: тому виной лень, праздники… Гнал в жилу. Волындался… аккурат целый месяц: и мысль не шла, и пальцы по клавишам не попадали. Скука и томление закабалили. Жарко. Достопримечательности не особо посмотреть. А фундаментально, – приедаться начинает. Казавшееся вчера забавным сегодня, пополнившись новыми впечатлениями, совершенно изменяется и представляется недостойным перенесения на бумагу: хотел сказать вам много, но вот в смущении молчу…

Полутора месяца назад думал я начать эту эпистолу следующим абзацем:

«Если взять две противоположные страны, как по географическому признаку, так и по политической системе, например, – Китай и США (вместо Китая кто хочет, может поставить Россию) и обозначить их одной цифрой, но с разными знаками, – приращение знаков оставлю на ваше усмотрение, – мне по литаврам; – скажем +3 и – 3, то Австралия будет иметь ту же самую цифру, но по модулю. Id est, если местному правительству принять пару-тройку законов определенной направленности, Австралия превратится в Китай; если отменить пару-тройку актов той же дирекции, – получится США».

Но буквально сегодня, отсидев пять часов на занятиях по охране труда и безопасности жизнедеятельности, оказалось, что брать в качестве альтернативного полюса надо не Китай, а бывший СССР, – кретинизм здесь, в Австралии, не только суров в той же мере, но еще и поставлен на коммерческие рельсы. Но по данному топику я убоюсь писать теперь, ибо впечатления еще не обсосались временем и не могут претендовать на объективность.

***

Происходят в жизни порой до странности случайные встречи. Роковые, я бы сказал. Эдип и Иокаста, Иисус и Иоанн Предтеча, эрц-герцог Фердинанд и пуля Гаврилы Принципа, вы и ваш(а) супруг(а), Гастелло и вражеский эшелон, Прежевальский и его лошадь, Бонч-Бруевич и дети… Вот так я. Столкнулся в свое время с Байроном и вкатило мне ощущение духовной близости. Понимая, что заносчиво звучит, отчеркнусь известным: нет, я не Байрон, я другой, еще неведомый избранник... Собственно, я даже не рискну переплыть Геллеспонт, не говоря уже об инцестах и героической смерти за свободу греческого народа, тем более у меня нет соответствующего состояния на закупку вооружений для повстанцев. Да и нуждающихся инсургентов в наше время найти труднее, чем денег . Но вот сентенция Джорджа Гордана, слетевшая как-то с его уст, и в крамольном переводе гласящая: если бы я мог заниматься политикой, то ни на какой уд не уперлась бы мне на фиг вся эта поззия, – очень приложима к моей персоне. Не то чтобы я хочу заниматься политикой, – вовсе и даже нет, не псих же я? – но она просачивается в меня неведомыми путями и ее тонкости, никогда не изучаемые намеренно, проникают в мозг, словно вшиваемые невидимым программером. Способность такая, что ли?.. Вот к геометрии у меня не было и нет особого расположения, – и сейчас еще не могу доказать терему Фалеса, а теорию социального договора Руссо я охватил между строчек Новой Элоизы. Как так? – Не ведаю. Здесь та же самая ерунда происходит. Просмотрев в первую неделю парочку передач парламентского вестника, затем я фактически выключился из политического процесса, но оказалось если гора не идет к Мохаммеду, то он сам к ней подскочит, – обыкновенно я не в курсе о дополнительном выходном или о вчерашнем переводе часов, а зато знаю как оценил лидер оппозиции приход к власти ХАМАС в Палестине.

Джон Уинстон Ховард – нынешний премьер министр Австралии, – известен тем, что про него ни один гражданин не сказал ничего хорошего. Если вы не видели его в лицо, а принялись бы расспрашивать о нем локальное человечество и затем попытались бы составить портрет, – у вас получился бы толстый, неопрятный рыжий очкарик, – именно таких персон обычно никто не любит. Но Джон не такой. Хоть и в очках. Сэр Ховард, – типичный представитель плеяды умеренных правых консерваторов, но так как Австралия находится южнее экватора и в ней всё наоборот, – то его называют либералом. Этим, – вернее тем (не официальным либерализмом, а фактическим консерватизмом) он мне и импонирует. Ибо мое политическое кредо… – вот спросите меня про него, – конечно, вы не спросите, и придется мне отвечать просто так, без повода. Искренне речаше, исключительная, волшебная и единственная достойная «быть» в мире политическая конструкция существует лишь умозрительно, и на страницах произведения доктора Алькофрибаса носит название Телемской обители. Все прочее, – включая живейшие утопии Сен-Симона, Фурье, Кампанеллы, Гессе и иных любителей подвижнической фантастики, – видятся мне подневольным изобретением человечества, и оттого политика предстает, но не преходит, как премерзейшее обстоятельство жизни. Будучи вынужден, как и все вы, с этим мириться, я себе выразил и запечатлелел два сорта одновременно приемлемых для народа и двигающих прогресс политиков. Оба типа вызывают устойчивые дифирамбы живущих через одно-два поколения после них интеллигентов. Как правило, историков и бедных. К первому роду относятся безбашенные и неученые революционеры, – Робеспьеры и Мараты. Либералы божьей милостью. Их срок короток, но зловеще прекрасен, залит реками крови, уставлен колами с сидящими сверху боярами и усеян туловищами, отсеченных от несогласных голов. Их перспектива равна участи жертв, – увидеть в конце тоннеля ножичек Шарлоты Корде или оскал 9 термидора. Их вклад в развитие общества, – бесценен, как бесценны жизни умерщвленных ими. Вторые, – образованные и воспитанные в строго определенной среде ретрограды, – Тетчеры и Рейганы. Прельщенные диаволом правые неоконсерваторы . Живут долго, сладко и даже, если уже не живут, то все равно их существование заботливо поддерживается благодарными потомками. Вклад их в человеческий прогресс довольно легко подсчитывается по простейшим макроэкономическим показателям: увеличение валового национального продукта или дохода на душу населения. Чур, чур, только не пихайте мне в лицо портреты Франклина Деланно Рузвельта или Дэн Сяо Пина, – эти двое и им подобные выводили страны из экономического кризиса, а это плевое дело! – если мне заплатят, я с удовольствием расскажу как вывести из кризиса Россию. А вот реформировать относительную стабильность, да еще с позитивными результатами, тут надобны ум, расчет и образование, а не только страсть и приверженность идеалам. Два приведенных полюса, мнится мне, суть лучшее из худшего, имеющегося в распоряжении человечества: в зависимости от состояния общества, его следует либо встряхнуть гильотиной, либо погладить против шерсти преобразованиями в экономике, – Джон У. Ховард занимается как раз вторым.

По моему прибытию сюда, алчная, и, безусловно, коррумпированная клика Ховарда хищнически разбазаривала народное добро. Я застал последний акт этой трагедии, – продажу государственной телекоммуникационной компании Telstra, – что-то вроде российского Газпрома. Возмущению народных масс не было предела. Но… в Австралии нынче модно быть лидером оппозиции; – Правительство имеет большинство в обеих палатах парламента, и оттого роль Кима Бизли (вождя несогласных) крайне выгодна и завидна: благодаря обстоятельствам он олицетворяет собой редкий, вымирающий образ политиков, – бескомпромиссных борцов, не меняющих принципы и не продающих свои идеалы в угоду паразитирующей язве исполнительной власти; – ведь раз от него ничего не зависит, то его никто и не пытается подкупить. Тем не менее, сложности Джон все-таки встречал и встречает… В Сенате (верхней палате) правительственное преимущество подается как хлипенькое, – перевес всего в один голос. Этим голосом владеет сенатор от штата Квинсланд, – Барнэби Джойс, – личность более чем незаурядная, и случись ему заниматься карьерой в России, – несомненно, он бы заинтриговал своим поведением прокуратуру, а в широких массах рядовых граждан поносился бы как показательный пример коррупции на самом высшем уровне. Здешнее общество не настолько подковано в политике, как Саныч в вашем дворе, под «Клинское» скорбящий о коллапсе диалектического противостояния в мире, и делящийся с собутыльниками опасениями о судьбе геополитических проходах на Балканах, – отнюдь. Австралийцы более индифферентны и видят в Барнэби сартровский «страх свободы», – эдакое политическое angoisse, вызванное необходимостью с одной стороны, блюсти интересы электората, с другой, – проявлять лояльность своей партии. Да-да, говоря простым языком, перед самым голосованием по Телстре сэр Джойс включил заднюю. Засомневался. Очень сильно. В течение двух-трех недель он менял свои мнения ежедневно, подбирая каждый раз свежеиспеченные оправдания… чем и заслужил здоровую иронию наиболее продвинутой части общества, ограниченной журналистами ведущих газет. Думаю не стоит даже упоминать, – проголосовал Барнэби в итоге как надо, – все мы любим порой поиграть в поэтов, – съездить в нумера к блудницам, спустить пару тысяч в казино, уйти в запой на дня два-три, – но в итоге возвращаемся к жене, пенатам и такой обыкновенной работе…

Закон об усилении борьбы с терроризмом прошел на «ура». Оппозиция вяло одобрила все действия Правительства, – очевидно сожалея о вовремя непроявленной инициативе по столь животрепещущему вопросу. Заострю ваше внимание на паре точек, – для пущего впечатления и понимания разницы между полушариями… Сей проект предоставляет неслыханные права полицейским, а именно, в числе прочего, – задерживать подозреваемых на 4 (!) часа без решения суда, проводить личный обыск и требовать для проверки документы, удостоверяющие личность (!!)… Гордитесь друзья мои, в какой просвященной и продвинутой стране вы живете! – здешней слабости государства остается только посочувствовать.

– Это американизация нашей Родины! – брызжет слюной Ким Бизли, – нашей маленькой, уютной южной страны! – и потрясает в руке новым IR  законом… Австралийский парламент по внутреннему обустройству, – копия колыбели современной демократии, – парламента английского, коим ни один человек, если он вообще способен поражаться чем-либо, кроме дорогих автомобилей, девок с обложек Плейбоя и романов Акунина, не может не восхищаться. Даже в самых демократических странах постсоветского пространства, – к каковым, как всем нам известно, относятся Украина и Грузия , – парламенты заседают в бывших дворцах съездов, напоминающих лекционную аудиторию, и тем априори лишающих равенства присутствующих: слово сидящих в президиуме всегда более веско, а их место вызывает если не зависть, то неутоленное тщеславие. Президиум в палате представителей Австралии сужен до ширины одного человека, – спикера. Перед ним стол, – в сравнении с путинским следует назвать «столик», добавив эпитет – «чайный»; слева от спикера, – ряды, занимаемые оппозицией; справа, – правительственная партия; напротив, – независимые депутаты. С каждой стороны «столика» две небольшие трибунки, – к левой подходят те, кто желает сказать гадость в адрес кабинета, к правой, – министры или сам Джон Ховард , чтобы ответить на эту гадость. Но общение производится обращением к спикеру, без перехода на личности во втором лице: «Мистер спикер! Эта гнида Ховард не соблюдает регламент! Черным по белому же написано, – проект закона должен быть доступен любому члену парламента, а свинячьи выплодки из правительства не удосужились раздать нам копии! – Мистер спикер! В регламенте указано, – «должен быть доступен», а не «дожжен быть размножен и подложен под рыло всякому свинячему выродку седьмого опороса!» Правительство не считает нужным тратить дополнительные средства из бюджета, столь сердечно пополняемого нашими гражданами, на распечатку документа в тысячу страниц сучих выпестонышей ради, – они ж его и читать не будут!» Вся обстановка критически уютна и добродушна, – словно хорошо знакомая компания собралась на вечеринку… Да… если вы сомневаетесь в возможности употребления вышеописанных тропов - определений, – зря. Здание австралийского федерального парламента единственное место в стране, наслаждающееся свободой слова в абсолютном понимании. В отличие от большинства демократических государств, для ограничения свободы слова в Австралии не нужно проводить всенародный референдум, – правительство и парламент в состоянии самолично прижимать распустившихся и непочтительных писак и горлодранцев, но отчего-то они этого не делают… Внутри парламента однако, законодательно разрешены любые высказывания, – там даже не действуют положения о клевете и оскорблении фразой (defamation), – так повелось с давних пор, когда один из депутатов всуе помянул матушку королеву Викторию и даже назвал ее кем-то вроде «прекрасной, но вызывающего поведения, скотиной на сносях»; – учитывая фермерское прошлое большинства тогдашних парламентариев, вы легко раскусите мой эвфемизм, – да, да, он назвал ее «беременной коровой».

Проблема с трудовым законодательством обнажила многие болячки австралийского общества. Я долго не хотел ангажировать эту сторону местной жизни различных резонов во имя: не в последнюю голову из-за страха спровоцировать революционную ситуацию в местах проживания читателей… Ну да пусть. Трудовая неделя среднего австралийца длится 35 часов в неделю, – хотя официально провозглашена возможность 38 часов, но я со вкалывающими так много пока не общался. Все что выходит за пределы носит название overtime и оценивается отдельно. Если overtime случается в поздневечернее - ночное - раннеутреннее время или в выходные ставка оплаты поднимается вдвое. При том, сверхурочные не могут быть менее четырех часов . Наличествует, само собой, минимальный размер вознаграждения труда, – не как у нас, используемый для исчисления штрафов, – а реальный. Кроме того, есть специальная контора, контролирующая соблюдение средних выплат по отрасли: допустим, вы устраиваетесь секретарем, и вдруг узнаете, что на рынке труда подобная должность оплачивается на 10% выше, а на вас решили сэкономить, – снимаете трубку телефона, звоните, и ваш работодатель будет отвечать на судебный иск не ваш, но правительственного департамента. Ежегодно зарплата умножается на коэффициент, равный росту увеличения потребительских цен. Вы, как вольнонаемный работник, имеете право на восемь больничных дней в год и четырехнедельный оплачиваемый отпуск. В особо опасных профессиях, таких как пожарные, учителя и т.п. количество оплачиваемых дней, пропускаемых по болезни умножается в геометрической прогрессии (полицейские имели что-то около 100 дней: их профсоюз добазарился с правительством скостить данное число до 60, а разницу в привилегиях доплачивать монетой). С течением трудового стажа оба показателя увеличиваются, и, в итоге, профункционировав в одной компании, к примеру, десять лет, вы сможете иметь оплачиваемый отпуск в размере более одного года. Прием на работу в частные компании, к счастью, не регулируется анти-дискриминационными законами, чего нельзя сказать о службе в публичных органах власти: им вменяется в обязанность (причем они отчитываются ежеквартально) иметь у себя определенное число аборигенов, женщин, инвалидов, недавно прибывших мигрантов и сексуальных меньшинств. Уволить человека, взятого в штат очень сложно; в государственных учреждениях «очень сложно» превращается в «невозможно». Для преодоления такой неестественности изобрели специальный механизм, – redundance – его можно было бы перевести как «сокращение штатов». Но законодатели и тут погнались за соблюдением справедливости, – «сокращаемому» выплачивают зарплату за определенный срок (порой до трех годовых окладов), – вроде как «подъемные» на время поиска новой работы. Как результат, совсем немногие работодатели рискуют резать коллективы сотрудников. Блюсти столь изысканные требования законодательства нелегко, и порой (как часто, не могу сказать) ими пренебрегают. Отсюда также легко объяснимы живейшая тревога, мигрень, изжоги и нервные срывы в среде работодателей. Ясен перец, – весь сей беспредел, рожденный тьмой профсоюзов, рано или поздно должен был довести страну до ручки и требовал срочных реформ.

– Ваша честь! Пусть это животное Ховард предъявит нам экономический анализ последствий принятия законопроекта! – продолжает бушевать Ким. – Хм, мистер спикер, правительство уже не раз демонстрировало завидную лояльность своему народу рядом предыдущих акций. Разве можно найти более веское доказательство правильности избранного курса, чем наше стойкое нахождение у кормила государства?! – Ваша честь! Подлец Ховард снова увиливает от прямого вопроса! Где, где конкретная цифирь? Расчеты полезности реформ? Диаграммы накопления жира у граждан? Графики роста ВВП? Как мне смотреть в глаза избирателям? – Мистер спикер! Мудлячий баран Бизли совсем не сечет фишку! Он, похоже, гемоглобина пережрал. Я же говорю: мы, в силу своих убеждений и этических расположений, не можем поступать во вред гражданам нашей страны. Я вас почтительнейше и всенепременно уверяю: результаты нашей реформы каждый, – подчеркиваю, – каждый проживающий в Австралии ощутит на себе. И, – я лично в этом также убежден, как в том, что светопреставления не наступит никогда, – изменение законодательства о труде безусловно принесет огромную и неизмеримую благодать государству в целом!

Грамотная активность команды Ховарда не может не поражать, – они редактируют проект (талмудец в тыщу или более старниц) едва ли не каждые три дня, и, таким образом, даже самые старые воробьи из оппозиции проводятся на мякине, не будучи в силах читать столь зверские объемы постоянно. Но тут следует сделать отступительную ремарку.

Как не всякое удовольствие в нашем мире, английский язык сводит челюсти от восторга и заставляет трепетно потеть пятки всего два раза: при первом прочтении Шекспира в оригинале и при изучении английского земельного права. Эйвонский бард (соотечественники держатся с ним запанибрата, и ласково и простецки называют его the Bard), будучи обыкновенным чудом, во многом похож на хорошую жену, – прискучивает до желания его критиковать после пятого употребления, но всеобщее обожание общества сдерживает желание расстаться с ним (ней) навеки. Правда, в отличие от жены, его можно спокойно поставить на полочку, и вдругорядь, лет через пять-десять, вновь им восхититься. Лингва судов и адвокатов возникла ранее самого английского языка лет этак на триста, – ибо же мы с вами в курсе, что до Чосера на Туманном Альбионе пестовались латынь, как предмет научных трудов, французский, как сленг высшего сословия и мещанско - вилланский англо-саксонский, распадавшийся на множество диалектов, – и тем сохранила в себе сжатую емкость, почти поэтическую красоту, выразительную архаичность при однозначной семантике слов. Не желая казаться голословным, приведу пример, – многие образованные на Руси люди знают, что в Англии нет права частной собственности на землю, – и это совершеннейшая верность, если не вдаваться в казуистику, – по правильному, некое его подобие звучит красочно и ясно: (the) tenure of fee and common socage for an estate in fee simple absolute in possession. Но такая чистая и незамутненная фразеология не прижилась в колониях. Волею судеб, по приезду я изучал некоторые законодательные акты штата Новый Южный Уэльс. Отдельные места вызывали удивление и легкий озноб: столь чудовищного нагромождения существительных я не встречал нигде, кроме российских законов. И тут на тебе! В акте «О планировании использования природы» обнаружился вовсе сумасшедший абзац. Смысл его постигался в контексте, но с точки зрения английской грамматики предложение было составлено абсурдно. Я показал сей шедевр учительнице английского. Она пялилась в него минуты три, после чего заключила: «это опечатка». Какая нафиг, очепятка, если на официальном сайте?! Призвал ее товарку. У этой вмиг запотели очки. Сняв и протерев их, она, видимо, погрузилась в прострацию, и мне пришлось даже дернуть ее за рукав, чтобы привести в чувство: «ну?» – «это не английский язык», – покачала она головой. В части получения знаний я крайне настырен. И выцепил третью преподавательницу. «Хм», – перечитав раз пять, – «здесь явная ошибка, но может быть, это юридическое арго. У нас же законы никто не читает, только пишут. Так что не забивайте себе голову», – констатировала она.

В итоге, как вы отныне понимаете, читать австралийские законы, – сущая пытка. И вовсе неудивительно, что никто не может толком рассказать в чем же именно заключается реформа трудового законодательства; ясно лишь одно: вышеописанной халяве наступает кердык и все трудовые отношения (за исключением государственных органов) будут регулироваться индивидуальными контрактами.

Вздор воображения

Ехал из зоопарка… – не впечатлил, кстати. Коалы ущербные, – плюшевые много симпатичней и искренней. Кенгуру – нелепая абстракция. Травестия на животное. Вомбат понравился, – в размерах оказался значительнее, чем я думал. Утконос, – мелковат, и, похоже, этот вид пережил облучение: у них одни лапы перепончатые, а другие с когтями. И яйца несут, хоть и млекопитающие. Страус, – откормленная курица. По тупости и по неумению летать. Тасманский диавол спал в норе. Так вот, по пути обратно врассудилось мне: а если бы наоборот было? Не европейцы открывали и колонизировали Австралию, а коренные жители, – Европу? Как оно? Только представьте: высаживаются типы на Балтике, проходят чуть восточнее и южнее и поражаются фауне, флоре, климату… Господи! Какая приятная прохлада! Неужели есть места на земле, где не потеешь по пять раз в день! А снег, снег, – вот уж чудо! Его еще и есть можно! Ой, ой, ой! – а видели одуванчик? Боже, какая красота! А осинки? – уму не растяжимо! Черт, и главное, – никаких тебе пустынь и обрыдлого океана, вечно шумящего и мешающего спать, а все только елочки, березки, дубики, – суша и лес! Прелесть. Нет слов! Бог, мой! Бог мой! А реки? – столько пресной, прозрачной воды! И без крокодилов! А зайчики? Шкурку меняют! А от их хвостиков я просто не могу! – слезы наворачиваются! А ежик-то, ежик!? – благословенная тварь, – почти как наша ехидна, только меньше и симпатичней!.. И потянулись миллионы мигрантов заселять плодородные долины Рейна, Вислы, Днестра, Днепра, Волги, стремясь на новом месте забыть недружелюбие Тасманова моря и пустынь северных, западных, южных и центральных территорий…

***

Друзья! – не думайте, что я забываю о вас. Все ваши дни рождения обведены в моем календарике красным кружком и я их беззаветно отмечаю. Не так как вы, естественно, но все ж достойно. Обыкновенно – в баре. Там мне приходится прибегать к уловке старого еврея и думать, что все, мной выпитое, оплачивается вами, – не мой же праздник, в конце концов! И вот сижу я на чьем-то дне рождении… Вид на океан. Пинта Гиннесса. Пятница вечер. Народ прибывает. Из динамиков льется веселая музыка. Заходит нормальный, австралийский дед, – в шортах и майке, босяком. Я сперва увидел его в профиль и спросил себя: че он там жует? Че за мочалка? – Оказалось у него такие изящные усы и борода. И даже такая деталь не стоила бы упоминания деда, если бы он был, – повторяю: в баре! – без велосипеда.

Я один за столиком в курительной зоне. У меня последний свободный стул. Молодой человек, – лет тридцати, как кажется, – смиренно просит присесть рядом. Без гордости и высокомерия я дозволяю. Завязывается обычная в таких местах беседа:
– Вы откуда?
– С Rockdale, – я пробую шутить, называя район своего проживания.
– Коренной австралиец? – он не шутит и я не избавился от акцента. Это такой фидеистический способ познания.
– Да нет, с России.
– А-аа-а! Киев?
– Москва.
– Да-да, я перепутал. Я немного по-украински могу разговаривать.
– Откуда?
– У меня мама украинка.
Он перечисляет некоторые достопримечательности Киева, включая Красную площадь и Кремль.
Не думайте, что в реальности диалог происходил так, как вы читаете. Нет. После каждой пары вопрос-ответ над нами нависала гнетущая тишина от пяти до семи минут, в течение которых мы рассматривали сидящих и проходящих мимо девушек и пену пива в своих стаканах.
– Вы гарцуете? – снова, уже предсказуемо, разрывает он пелену молчания.
– Че? – я испугался не то за свой английский, не то за рассудок – гарцую? На лошади?
– Ну да.
– Хм. Нет. А с чего такой вопрос?
– Да так… – он явно устыдился собственного вопроса и поспешил покинуть меня ради толстых соотечественниц. После пяти минут взаимного молчания. Оставив мой ум в смятении: чего ему там рассказывала украинская мама о России, что он спрашивает такие вопросы?

***

Одним из критериев вызывающих удовольствие автором, является неискаженность и правдивость повествования. Заверяю вас, – я стараюсь писать только виденное собственными глазами. Хотя не менее собственные уши слышали намного больше: я знаю сплетни, истины и слухи, но пока они не подтвердились, умолчу, не желая возводить напраслину. Но если что-то из моей животканной прозы покажется вам удивительным, неестественным или лживым, смею вас заверить, – то только покажется. Ибо я пытаюсь отразить на бумаге лишь факты, свидетелем которых довелось мне быть.

После почти полугода здесь, становится предельно очевидно на чем экономит правительство. Страдают дурки и врачи- психиатры. Большего числа невменяемых людей, запросто разгуливающих по улицам, не увидишь нигде. В среднем встречаю трех-четырех (не считая даунов, олигофренов и алкоголиков) пришибленных в неделю. Хуже того, – воздух тут заражен особыми бациллами, умерщвляющими мозг, – как атмосфера над дурацким островом в классическом произведении советской детской литературы – приезжие коротышки мгновенно заражаются и ждут своей очереди превратиться в барана. И, кстати, по всем приметам Австралия похожа на тот остров, – пальмы, океан, солнышко, бараны… правда вместо игры в шарашки здесь предпочитают серфинг. К сожалению, у меня нет дара Сорокина и я не буду описывать не совсем казистые моменты, связанные с безумцами: и мне неприятно станет, и вас вырвать может. Но отмечу факт негативного влияния местной среды на некоренных жителей.

Субботний вечер. Начало двенадцатого. Сижу, жду автобуса, потягиваю пиво. Ночная тьма окутала улочки, расчерченные светом фонарей. Напротив, немного налево, – полицейский участок. Чу! – цок-цок-цок по асфальту. Высокие каблуки, шорты, заканчивающиеся там, где начинаются ноги, топик, вихляясь. Вторая различима плохо. Подходят к отделению, жмут кнопку громкого вызова. «Че надо, мля?», – заспанный голос полицейского. «Жиганчика повидать!», – мягкое контрально. «Часы-то есть? Спать иди. Завтра придешь». Конец связи. Цок-цок-цок, – обратно. Смотреть на ее ноги неприлично, но мой грех искупляют жирные телеса подружки, также попадающие в кадр. Исчезли в ночи. Глотаю пиво. Шесть минут до автобуса. Прикуриваю. Метрах в тридцати показывается импозантная фигура. Приближается. Ступает тяжело, а широкий ремень сумки на белой рубашке, похожий на лямку добавляет напрашивающееся сравнение с бурлаком. Присел на мою же скамейку, хотя рядом две свободных, не считая ступенек и бордюра. Отдышка. Взмок и пахнет. Седая голова, – лет под шестьдесят. Кряхтя, снимает обувь. Затем носки. Не знаю чем можно заниматься в таком возрасте, но носцы у него закипали, – аж пар шел! Я глубоко затягиваюсь. Он, – поиграл пальчиками ног на прохладном тротуаре. И переодел носки. Как Карлсон: левый, – на правую ногу; правый, – на левую. Турок… в гости к родственникам приехал.

Повествование об общественном транспорте вызывает у вас уже, наверное, устойчивые рвотные рефлексы и заслуживает ярлыка mauvais ton. Но система публичных перевозок буквально вопиет о кризисе, как Римская Католическая Церковь во времена Лютера, и тем заслуживает неослабного бичевания критическим кнутом .

Передать художественным пером эффект поездки в утреннем сиднейском автобусе трудновато, – скорее здесь пришлись бы к месту режиссерские навыки. Но за отсутствием таковых, рискну.

К моей остановке bus подъезжает наполненным на одну четверть, – еще можно занять сидячее место и даже выбрать. По неведомой причине я всегда устремляюсь к сиденьям над задними колесами, – самым дерганным. Сидишь на таком, как на функционирующем гидравлическом насосе, – потрясывает до растворения пейзажа в зыбкую рябь.
Через ряд передо мной девушка, – девушкой я ее именую лишь оттого, что черные очки скрывают истинный срок на этой земле. В зеленой кофте. Потом, на выходе, по складкам и морщинам вкруг шеи, я догадался, – она давно никакая не девушка. Но пока она завтракает, – потягивает кефирчик из маленького пакетика.
Next stop. Заваливает аккуратный юноша. Белая рубашка, черные брюки, выбрит. Садится через проход от меня. В руках шелестит толстый том, – очевидно, учебник по праву. Преломив его на загнутой странице и пробежав пару строчек, молодой человек меняет приоритеты: весь интерес теперь сосредотачивается на заусенце указательного пальца. Юноша пытается с ним чего-то сделать, – либо прирастить обратно, либо выдрать с корнем. Полторы минуты попыток не приносят счастья. Бросив трусливый взгляд по сторонам, он подносит было палец ко рту, – желая использовать зубы в качестве маникюрных ножниц. Но, напоровшись на мое нескромное внимание к его особе, замирает. Возвращается к талмуду. Скрещивает пальцы на животе и беспокойно шевелит ими. Наконец, компромисс между грызением гранита науки и деятельностью верхних конечностей найден! – палец медленно и неумолимо погружается в ноздрю и, весь поглощенный правом, юноша утрачивает ложную стыдливость.
Еще не разоблаченная тетка в зеленой кофте, – а, следовательно, девушка, – вытаскивает судок с салатом и вилку.
Остановка. Вползает троица пенсионеров. Настолько древних, что кажется, будто при каждом движении от них отделяется частичка души. Две бабки, как положено, садятся на передних креслах для пожилых. Но дед, – в белых гольфиках до колен, шортах, рубашке неуклонно влечется к задним местам, несмотря на подагру. После площадки у задних дверей в автобусе ступенька вверх, – довольно высокая. Дедок задался целью совершить геройство и перескочить ее, – сумел! Сдвинул юношу к окну и воцарился рядом с проходом, напротив меня, окидывая окружающих орлиным взором, типа: ну что? Не верили? Думали, кончился Джо? – А вот, хрен вам! Я убежден, – в кармане при этом он держал кукиш.
Следом протискивается толпа из 4 молодых человек, крайне неформальной наружности. Подозрительно беспокойные для утра понедельника. Первые, – две деффки, – необычно грузные и физически преуспевшие прутся опять-таки взад. По аутическим смешкам и обилию в речи «fuck» и производных прилагательных становится ясно, – компания не проспалась с бурной вечерины. Следом прется «герой», – в полном смысле. Ноги его заплетаются через шаг, а равновесие он сохраняет, хватаясь за поручни. Останавливается фактически около каждого сиденья и, по-идиотски склонив голову к плечу, вытаращенным, но тоскливым взглядом, заглядывает в лицо пассажирам, словно ища в них причину своего морального падения. Его товарищ значительно более вменяем, почти трезв, – пихает «героя» в спину. Их жеманницы с заднего сиденья зазывно машут руками, обильно умащивая приглашения матом. Одно из двух оставшихся в заднем отсеке мест, – рядом со мной. Увидев «героя» из окна, я полагал его не пустят в автобус, на всякий случай бубня про себя заклинание: только не ко мне, только не ко мне. И даже заблаговременно переложил рюкзак с сиденья себе на колени…– может раньше него кто сядет… Ему дозволили перемещаться в транспорте и он плюхается, – вернее, его плюхают, – рядом со мной. Осоловелый взгляд, запах рвоты и подновленного перегара: хаваю майт?! – это он мне. Отворачиваюсь к окну: «от, …ля… везение». «Герой» в том состоянии, что позволяет понимать все языки мира, правда, на свой лад. Fair dinkum, – слетает звук в потоке факелка миазмов и он удостаивает меня своим профилем, чем ослабляет резкость вони. В ладошку ему сунули билеты за всю компанию… Я начинаю лепетать новую магическую формулу, с удвоенной энергией: лишь бы не облевался, лишь бы не облевался…
Очередная остановка. Появляется бабулька – божий одуван. Встречаю ее очень часто. Она принадлежит к категории «странных» личностей, – от психоза ее отделяет одно бурное потрясение. Щупленькая, с жидкими не то седыми, не то от природы белыми волосиками, невысокого роста, с бегающим взглядом и не знающим статики телом, она не может просто сесть, – хотя остается последнее место. Но нет, что-то тревожащее и волнующее заставляет ее метаться в проходе от передних до задних дверей. Движение ее постоянно и в нем видится предчувствие грядущей катастрофы…
В водителях автобусов, по манере ездотни, заметна иммигрантская сущность, – они не привыкли к автоматическим коробкам и тормозят как на механике, не применяя подтормаживания, а сразу же вдавливая педаль в пол. На остановке или светофоре все пассажиры, – как стоячие, так и сидячие, – резко ныряют по ходу движения. Мой сосед при этом, слегка вдавший в храп и пустивший слюну, звонко бьется лбом о впереди находящееся кресло. Открывает изумленные глаза и вновь: хаваю… После третьего торможения он не в состоянии поднимать голову и просто что-то урчит про себя… Слюна потекла на пол… билетики выпали из ладошки… Дед напротив сподвигается на еще одно славное предприятие, – наклоняется поднять билеты… Дама в зеленой кофте приступает к яблоку… Старушка-одуван мечется по-прежнему… Автобус ревет и поддает газу. Желтый светофор, – совершенно неожиданно для водителя, – меняется на красный. Тормозим. Я руками и ногами упираюсь в переднее сиденье. Сосед – в него же, но щекой. Старушку - одувана вжимает в лобовое стекло… Яблоко идет не в то горло… Юноша-юрист нащупывает пальцем мозг… Дед, растянувшись в проходе, повизгивает, пытаясь преодолеть гравитацию… Собравшаяся выходить грузная мулатка нечаянно наступила ему на ладошку…

P.S. Перечитал и вижу: не достает романтики. В автобусах ее не много, но в поездах хватает. Подкину из рельсовой оперы. Снова утро. Вагон трясется и напевает шпалам мелодию техногенной весны. Перетолчеж. Час пик. Самый занятный персонаж, попадающий в поле зрения, – толстый, длинноволосый китаец, вышивающий макраме на пяльцах. Монада, Инь и Ян, пять элементов, – все как положено в конфуцианской космогонии. Губки от усердия свернулись бантиком. Лицо копирует выражение младенца, разворачивающего шоколадку, или ребенка постарше, открывающего коробку с конструктором. Рядом с ним, – приличная дама, очки, раскрытая книжка, телеса разродившейся свиноматки, на вид смесь выхухоли, Жорж Санд и Крупской. Схожесть интеллигентной жеманницы с последней особенно явственно проявилась при прощании: на нежности избранника (да, они вместе с китайцем!) она ответила так, как Надежда Константиновна реагировала бы на любовные заигрования Владимира Ильича (случись таковые) в Смольном, – отвела его руки, отклонила все попытки обнималок, сочленений и касательств, удовлетворив страждущего мужа (или кто он там?) лишь целомудренным соприкосновением губ с характерным причмокиванием. Зато три раза! Муженек, уже выбежав на платформу, всматривался в окна и, отыскав свою звезду, трогательно помахал ей рукой. Она, пребывая во власти сдерживаемых эмоций, щедро отвечала. Я прослезился.

***

πάντα γέλώς καί πάντα κόντα τò μηδέν
πάντα γάρ έξ άλόγων έστί τά γιγνόμενα

Γλυκών

Такой девиз, будь я поизбыточней храбростью, приложил бы ко всей моей жизни. Хотя что к моей! – к любой человеческой…

Я таки сделал это. Да-да. Нашел работу. Свою первую в Австралии. Все вы совершенно хорошо знаете, – личность я чрезвычайно трудолюбивая и бездельничать как-то не приучен… С детства заведено так. Бревна пошкурить, фундамент подправить, крышу залатать, печку выложить… ну плюс по мелочи (я даже не считаю): киянкой помахать, фуганком пошебуршить, с пилорамой, опять-таки, дровишек на зиму наготовить… Очень редко когда выпадало, вот так чтобы на сеновале, просто полежать, помечтать, травинку, – тимофеевку какую-нибудь, или лисохвост обыкновенный , а то и просто лопушок – пожевать… Все хозяйство на мне буквально было… Почти полгода вынужденного безделья на чужбине (а как добропорядочный крестьянин по одной линии, и, по всем генным признакам, – не совсем добропорядочный пролетарий, – с другой, всякую там учебу и прочие интеллигентские потуги я за труд не принимаю: торгашество то наедино и суета; все зло от них идет) толкали к активному поиску работодателя, – хоть завалящего какого, плохенького, сопливого вьетнамца или отогревающего пятки уйгура. Но… тщетно. В индийской жральне лицо не то хозяина, не то ответственного менеджера по персоналу, заодно драевшего полы, безутешно мотнулось отказом; в тайской кафешке сощуренные глаза ответили: вот только-только взяли; в китайской столовке по всем внешним атрибутам царил отбор по национальному признаку… и так если не везде, но в порядке десятка, а то полутора заведений, куда я тыкался… Ведь как бывает, – ходишь за девушкой, околдовываешь ее чарами, охмуряешь, завоевываешь… и чем больше тратишь здоровья, сил и денег, тем меньше результат. А затем, – удалось, и уже она ненавязчиво и не очень членораздельно предлагает более серьезных отношений (а куда уж нешуточней, если и так без контрацепции?)… ее скромность перетекает в тактичное пропагандирование добродетели семьи, а ты былое упорство покорителя обращаешь на мирные цели и, – чем громче реклама неизбежности брака и конечной победы женского начала над мужским… ну, вы поняли… – тем самозабвенней, (но ей кажется угрюмей и показательней) твое молчаливое черчение кругов на песке, под бессловесный и неслышимый самобубнеж: noli tangere meos circulos… noli tangere… Чем сильнее внешнее давление, тем яростней сопротивление человека. И народы лучше всего ставятся под пяту не мечом, но пряником и золотом. Нет, на самом деле, мои давно сошедшие мозоли не особо скучали по топорищу и вилам. И с голоду не помирал, – не все закрома и заначки по ветру развеял. Но вот поднялось упертое нутро, – и каждый отказ, в принципе, ничего не менявший в горизонтах и перспективах, заставлял стучаться в следующие двери.

На русский язык слово и понятие casual job не передается достойным образом. Люди занимающейся такой профессией в Австралии, если не нелегалы, то могут быть приравнены ко второму и третьему поколению немецких гастарбайтеров, т.е. к нормальным гражданам без всяких штампов в паспортах навроде «Aufenthaltserlaubnis» или «Aufenthaltsberechtigung» , запрещавших проявлять здоровый снобизм и получать важные социальные льготы. Но едва лишь некоторые из вас узнали про вид деятельности, выпавшей мне в качестве первого трудового урока в иммиграции, лейбл гастарбайтера в его исконном русском значении автоматически отпечатался на моем положении в обществе. Но некоторые ошибались. Таджикский чернорабочий в России может сверлить, смешивать цемент с песком и разводить его водой, класть асфальт, даже строить дома. Мне такого не доверили. Разнести кирпичи поближе к месту кладки и выбросить мусор, – вот то для чего, как оказалось, я предназначен судьбой.

Предложение подвернулось случайно и негаданно, как беременность по молодости. Я согласился, не моргнув глазом. С утра меня подобрал командир предприятия (это слово в данном контексте настоятельно рекомендую понимать не как юридическое лицо, а как бригаду работяг), – назовем его Свеневольдом, – позже он представился не то с сарказмом, не то с угрюмой иронией, – из Европейского Союза. Из Риги, то есть. Привезли на точку, – благопристойный, фешенебельный район с шикарными видами. Объектом стройки был четырехэтажный особняк. По пути прихватили еще одного гастарбайтера. Четвертый ожидал уже на месте.

Я предлагал многим отгадать с каких стран прибыли мои коллеги по вольнонаемному труду. Не буду пытать вас неуместной энигматичностью, – оба оказались англичанами. С Херри, – все ясно, – конченный бекпэкер . Он уже втерся в доверие к Свеневольду и облачился более значимыми функциям: поддержать балку, развести раствор, положить кладку. С легкой шутки его земляка, Херри нельзя считать англичанином, ибо он не пьет и не увлекается футболом. В обед он рассказывал о подружке, мечтающей выйти за него замуж, и о том, как он намерен разбить ей сердце. Джеррард, как и я, попал сюда в первый раз. Даже по имени легко догадаться, – он из Ливерпуля. На отчизне подвизался менеджером по продажам в солидной компании, но вот все бросил и переехал сюда. С дамой сердца, – голландкой. Ее национальность вызвала сальные шутки Херри, – конкретику я плохо разобрал, но что-то связанное со спецификой постельных предпочтений дамочек из Нидерландов. Джеррард, собственно, и составил мне компанию.

Свеневольд указал нам на два лотка кирпичей, сказал работать расслабленно и до перекура. После чего уединился на последнем этаже с Херри. Первые два часа мы работали ударно, – свежие, по утренней прохладе, да и кирпичи надо было не таскать, а просто пока разложить рядом красивыми рядками. Закончив с двумя сотнями, мы перешли к следующему этапу задания, – поднятию трех сотен на этаж выше. Без блоков и лифтовых сооружений. Пока мы перенесли сотню, – уже под припекающим ярилом, – настало время перерыва. Начиная с третьего часа отдышки увеличились у всех. Свеневольд постоянно отъезжал куда-то, Джеррард перебазарил с Херри, убедившего нас сбавить темп работы и не надрываться. Временами наезжал личный супервизор Джеррарда, – и ливерпулец на мои предложения покурить отвечал: в присутствии шефа надо вкалывать. Я соглашался. После десяти часов утра (а начали мы в полвосьмого) сил поубавилось. Но мы продолжали.
Ноги шатко семенили по цементной пыли. Футболка и брюки прилипли к телу. Пальцы подло стремились разжаться на предпоследней ступеньке и приходилось прикладывать всю силу воли чтобы не уронить ношу. Глаза ничего не видели, – защитный кустарник ресниц и бровей не исполнял естественного предназначения категорически. Звуки дрели казались смехом злобных демонов. Вены на висках готовы были лопнуть, а в голове непрерывно тянулся раздражающий звон.

– Two thirty! – сказал Джеррард, нежно опустив на пол свою стопку.
– Seventy left! – брякнул я в унисон со своими кирпичами.
– И триста вниз! – мы переводили дух, стоя на площадке верхнего этажа.

Здесь состоялась кульминация. – Друзья! – сейчас вы должны получить катарсис, – ибо если вы не его обретете, то тем самым поставите под сомнение правильность логики Аристотеля, нашего, Стагирита, а следовательно, подвергните молчаливой критике все современное общество, вкупе с его ценностями, – от убеждения, что секс есть удовольствие, до апофтегмы: деньги дают свободу. Это платоникам дозволительно наблюдать за существованием и искать высших истин, а нам, сверстникам телекоммуникаций, эмансипации, полетов в космос, всеобщей доступности к фондовой бирже и обязательной жизнерадостности следует изживать эти пороки и действовать, действовать, действовать, ибо vitae expectacio est eius negatio ! На наше благо и ради выживания всего человечества, – изобретать морозильные камеры и способы продления жизни. Мысли о смерти оставим глупцам…

…Впереди виднелся Сиднейский порт, соответствующий мост, оперный театр, – его архитектура, кстати, была задумана как аллегория парусов и претендует на звание восьмого чуда света. Водная гладь, изрезанная пенными гребешками волн, качала яхты, тоскующие по хозяевам. Кричащие чайки смешивались с брызгами и миллионами искорок моря, отражавших солнце. Голубое бескрайнее одеяло неба, – без облачка, – плыло ввысь и вдаль, бледнея и теряя яркость к горизонтам и лишь неподвижностью враждуя с неспокойной водой. Мы, черт возьми, потные, как апостол Павел на вечеринке Донасьена Альфонса де Сада, – муха, севшая на открытую часть тела прилипала и тут же погибала под обильными струями соленой влаги. Взгляд туманен и не резок. Сердце почти выскакивало. Палило как в сирийской пустыне. Нога в очередной раз запиналась за другую; ставя кирпичи на пол, отдавил пальцы, – руки пляшут собственные танцы.
– Джеррард, – обратился я, – можно нескромный вопрос?
– Валяй, – он предплечьем оттер лоб.
– Не, ну ладно я… Но ты? Какого хрена… из Англии… сюда?
Рукой, развозюкавшей грязь по лицу, Джеррард обвел весь пейзаж с востока на запад – Разве это не стоит того?
И тут я понял! Постиг! Как Будда под баобабом, Христос в Гефсиманском саду, или летящая с тарпейского утеса Сапфо– постиг, но не смог в тот момент сформулировать себе в четких словах. Да и сейчас получится сбивчиво, но… вот та вся красота, – вообще любая, – будь то яйцо Фаберже или горы Кавказа, – безудержно притягивает человека. Человека несовершенного и глупого, человека земного и низкого… И нет! – тогда только что-то икнуло и всплыли в памяти:
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой,
А он мятежный просит бури,
Как будто в бурях есть покой…
А следом, – Лермонтов ведь никогда не видел моря в качестве лучшем, чем Финский залив! И все эти избитые описаньишки ничего не передают  – они лживы и надуманны, и эта ложь и надуманность избиты… А не передать картинку глупыми словами… Вся cenm ее в живости, – постоянно движущаяся и изменяющаяся вода словно соперничает с застывшим и вечным небом, – жизнь, соревнующая с вечностью! Все море – один организм под сводом несокрушимой синевы. Живое под мертвым. Каждая капелька блеснувшая, каждый всплеск, каждый брызг – частицы жизни, – мгновенье! – Ведь вот оно в руках, на часах, – и ушло! Это же только и есть жить… Пока мы сейчас думаем, секунда скользнула, улетела… Сколько их? Стрелок на флажке? И мы их не замечаем, – для нас жизнь лишь некий вещественный прогресс будущего, а она гораздо, гораздо короче, она в одной капле, в одном! – минувшем, пробежавшем мгновении, – без настоящего, – в прошлом… И сколько дурости в наших головах, ищущих вымышленной красоты, – красоты, единственное истинное пристанище которой внутри нашей души… но нам надо разжевать Рембрандтом и Рубенсом, Микеланджело и Челлини, Вагнером и Пуччини, Торквато Тассо и Петраркой… или, на крайняк, – экзотическим пейзажем…

Верхняя часть головы Свеневольда венчалась тщательно обработанной лысиной, достойной не только Владимира Ильича, но и Гая Юльевича, и свидетельствовала о согласной покорности ее обладателя новым веяниям vogue. Главной достопримечательностью нижней полусферы были кустики усов, указывающие на грусть о военно-морском или гражданско-авиационном прошлом Свеневольда. Обед тянулся не скоро, начавшись потягушечками и завершившись обсуждением scuba-diving. Я, как человек начисто лишенный порока чревоугодничества не взял с собой ничего, рассчитывая купить какой-нибудь бюргер поблизости. Но нет, вблизи наличествовали  лишь роскошные особняки и асфальт. Свеневольд плюхнул кусок паштета на булку и угостил меня. Забесплатно. Джеррард поделился шоколадкой.

После обеда скорость работы поубавилась еще на пару киловатт. За час мы с Джеррардом перенесли оставшиеся кирпичи. Уложились к полудню. Дальше оставалось пособирать и выбросить мусор, – легчайшее занятие! Мне оно, – а впрочем и весь процесс, – напомнили модель всеобщей занятости населения, реализованной в свое время якобинцами, – когда безработные бессмысленно перевозили камни из одного места в другое, но за плату. Единственное что тяготило во вторую половину рабочего дня, – маняще дразнящий плеск воды в бассейне соседнего двора. И еще, под закругление дня, разочаровал Джеррард. Сложно сказать, типично ли это для русских в целом, или мое сугубо индивидуальное, но если я не вижу смысла в тех или иных действиях, то предпочту их не производить. Заставить меня сможет лишь веское слово руководства, и таким словом оно полностью скомпрометирует себя в моих глазах. После того как последний обломок бруса и заключительная бутылка из-под пепси были выброшены, на вверенной нам территории оставались кирпичная крошка и грязь от лившего трое суток загодя дождя. Я взглянул на часы, – по идее, или сейчас, или через десять минут работа заканчивалась и, окинув торжествующим взором поле сражения с праздностью, спустился переодеваться на второй этаж. Свеневольд и Херри на первом исполняли ответственное поручение муниципалитета по прибивке пыли к месту ее нахождения водой. Джеррард задержался на третьем, – кладбище наших сил. Проходит пять минут. Десять. Я затаенно выглядываю внизу бригадира, – он с Херри по-прежнему полирует стены струей из шланга. Джеррарда нет. Решаю подняться, проведать ливерпульца. Он шваброй метет грязь! У меня просто упала челюсть. Нет, ну представьте: стройка! – она сама по себе исключает понятие чистоты и облагороженности! – а он подметает! «Джеррард, – спрашиваю я у него, – а тебя кто-нибудь просил этим заниматься?» – «Ну сказали же прибраться». Конечно, в душе у меня пролетела буря негодования, но я заставил себя взять себя лопату и немного помочь Джеррарду. Но когда он с площадки, – будущей гостиной, перешел в другую комнату, где мы вообще ничего не делали, – я опять осторожно уточнил: «а ты уверен, что это входит в нашу компетенцию?» На этот раз курчавая улыбка отцвела: «не знаю, но я поподметаю». «Ну-ну» – сухо про себя отметил я – «хоругвь вам в руки…» и вернулся на исходную позицию второго этажа, размышляя о судьбах народов, – может быть в этой упертости и кроется некая загадка английской души, позволяющая «Ливерпулю» отыгрывать три мяча у «Милана»? Или просто Джеррард, жаловавшийся во время одной из передышек о своем трехмесячном опыте casual, много более трудоемком, чем доставшийся ему в паре со мной, и менее оплачиваемом, решил отблагодарить хорошего работодателя ударным трудом? Так или иначе, спустя пять минут нарисовался Свеневольд. Ока. Молодцы. Спасибо. Как мы договаривались? Пятнадцать в час? Кэш прошелестел у него в руках. Ну, удачи… И вам дзенкуем!

Едва ли смогу ответить зачем мне нужен был этот сыр-бор. Опыт? – Вряд ли. Но зато теперь, на демагогию состоявшегося и удачливого иммигранта, повествующего о нелегком начальном периоде жизни на чужбине, я смогу смело ответить: «иди ты в сад!» Ничего тут излишне тяжелого нет, и платят почти как специалисту с двумя высшими образованиями в Москве …

***

Ну что? – Пришла пора потрепать ваши мелко (а у кого-то, – и средне-) буржуазные тушки. Пройтись березовой кашей пролетарского  пера по пышному гузну мещанства, – нет, я понимаю: слово «мещанство» в чем-то схоже с «ублюдок», – если аудитория и не имеет представление о его значении, она все равно чувствует себя обиженной уже по звуковому, фонетическому восприятию. Тем не менее, в данный момент я нахожусь в ином, – угнетаемом, – классовом состоянии и мне позволительно обзывать вас филистерами, бюргерами и зажравшимися буржуями.

Средний класс (именно этот эвфемизм употребляется в наше время для достопочтенных мещан) начинается с мечты, а самая близкая и доступная для россиян греза, – солнышко, пляж, море… Во всяком случае, блазнять бо ся мнози  в этом направлении.

Начнем с солнышка, хотя, называя вещи своими именами, – с жары. Стартует она в восемь – в полдевятого утра. Финиширует во столько же вечера. Главное в это время, – не двигаться. И лучше не думать. Чтобы перенести дневное время суток надо найти тенек, желательно поблизости от воды, – там дует ветерок. Порывами, правда, но все лучше, чем ничего. Лечь на травку, распластавшись в форме звезды, – очень, крайне важно, чтобы ваши конечности не соприкасались друг с другом. Поэтому также необходимо растопырить пальцы. И все. Это единственный способ чувствовать себя по-человечески и не потеть. Если же вам все-таки приходиться перемещаться, – делать это надо как представители африканского континента в Стокгольме при минус семнадцати, – а именно: короткими перебежками от тенька к теньку.

Если стоит ясный день, то категории приятной прохлады не существует. Ибо вечером вштыривает штиль часов до одиннадцати. Время сумеречного безветрия, – самое проклятое, – уж лучше жара… Сидя на одном месте физически ощущаешь как испаряешься по капельке. Душ, в принципе, следует принимать раз в двадцать минут, – но денег на мыло безумно жаль, потому обхожусь тремя разами в сутки. Итого, жить можно только с полуночи до восьми утра благодаря ветру. Конечно, счастливы те, кто работает и живет в помещениях с кондиционером. Но и это фигня, ибо они успевают вспотеть по дороги в благословенные места.

Со временем привыкаешь и приобретаешь кое-какие навыки. Например, ходить по той стороне улицы, куда выходят двери баров, торговых центров и офисных зданий, – из часто открываемых дверей доносится кондиционированный холодок.

Кризис случился 1 января 2006 года. Как все нормальные русские люди, проснулся я около четырех дня. И тут же понял: что-то не так. Через час я выполз на воздух… и, – китайцы бы сказали: ощутил дыхание дракона в лицо. Но, чтобы вам было более понятно, – впечатления, будто рядом находится открытая духовка. На солнце осязаешь как обжигается кожа и веки. Поспешно свернул в тень. Ветер – как суховей, делает только хуже. Решил сделать крюк и посмотреть на термометре, висящим на ближайшем ресторане, температуру. Плюс сорок восемь! В пять вечера! Позже, по телевизору передали, что это был рекорд за какое-то время. Одна австралийка даже получила тепловой удар на пляже…

Пляж. Ходят на него исключительно бедные иммигранты и слегка тронутые умом туземцы. Нормальные австралийцы (включая тех, кто считает себя таковым) на пляж ездят. Для нас, отчаянных и безнадежных сухопутчиков, эта кромка песка вдоль водоема, ассоциируется и является, – отдыхом. Родившиеся в непосредственной близости от моря-океяна, воспринимают пляж как хобби, и оттого относятся к нему чрезмерно скрупулезно, с придыханием, – как вы к своим маркам, значкам, книгам, глупостям, пыли, детям, – ну или что там еще коллекционируете . Число нужных аксессуаров вас удивит: шезлонги, палатки, доски для серфинга, акваланги, парашюты, водные лыжи, удочки, каноэ, байдарки, весла… – перечислить все у меня хватает словарного запаса. Все в совокупности, кончено, может уместиться только в пикап – универсал. Но если надо захватить еще водный мотоцикл или катерок, – то без прицепа никто не обходится.

Пляж – самое жаркое место в городе. Соревноваться с ним может только парк. Да-да, парки тут специфические. Возле моего дома расположен один, – деревья там высажены в качестве лесополосы, защищающей от шума с трассы. Сам парк, – заброшенное футбольное поле без единого кустика. Так вот, пляж еще отвратительней, ибо там хоть и есть бриз с океана, но проезжающие машины в центре много эффективней. И – раскаленный песок. Дорогие мои друзья! Коллеги ! Не журите меня! – Когда этим долгим, знойным, честно сказать, – паскудным, – летом до меня долетали ваши a la lettre отмороженные стоны, я, со странным удовольствием воображал жалобщика, гуляющего босяком по местному пляжу… Я обжег себе пятки… И потом… Древние греки насчитывали в человеческом теле семь дырок. После моего посещения пляжа песок у меня сыпался изо всех, и не от старости, вроде. Два часа отмывался в душе.

Море. Точнее океан, – и местные географы не в понятках, где заканчивается Тасманово море и начинается Тихий океан. Я вырос у реки. И температура воды +18 всегда принималась у нас как теплая. Плюс двадцать мы называли «парное молоко». Крайне редко проточная вода прогревалась до больших чисел. А здесь, – двадцать шесть! Возле берега мелко, а за буйки заплывать – акул страшно. И вот, заходишь в воду по грудку – и плывешь, как в лягушатнике. Соленая вода совершенно неприятная на вкус и, чтобы избежать попадания брызг на лицо, вытягиваешь шею, как гриф, – и наворачиваешь кружочки. Но приятности немного. Ибо от совершаемых телодвижений потеешь. Ага, прямо в воде…

***

На самом деле, желание получить здесь работу все меньше. Ибо если и получится, и карьера двинется, – носить придется строгий черный костюм и красный галстук. Долго не мог понять, чем рождено это пагубное пристрастие австралийских работников. Оказывается: черный костюм символизирует внутреннюю силу (о как!), необходимую для внешней борьбы с конкурентами за процветание компании. Красный галстук знаменует энергию, – важную для успешного ведения той самой борьбы. А в коричневых, бежевых, серых и т.п. костюмах вас не пустят даже на порог для интервью…