Мы все (Бурлак, Косой, Рыжий, Мавр, Кисель и я) пошли домой к Косому, а его брат Рыжий побежал за водкой. Вот если бы работал лифт! Мы поднимались на восьмой этаж пешком. На третьем этаже нам повстречался сосед Косого – старый алкоголик. Увидев его, Мавр почему-то рассвирепел, принялся бить, остервенело прыгать на его голове до тех пор, пока тот не перестал подавать признаков жизни. Но всего этого мы не видели, поскольку не стали задерживаться и поднимались дальше, и на тот момент уже находились в квартире. Как не видели и того, что на крики выбежала жена соседа, тоже алкоголичка, которой также изрядно досталось от Мавра. Потом Маврикий вошёл в их квартиру в поисках наживы – тут-то его и повязали два мента, один из которых был соседом алкоголика и случайно заскочил с другом домой, чтобы пообедать, но вместо обеда нашёл труп на собственном этаже. О произошедшем в подъезде нам поведал вернувшийся с тремя литрами водки Рыжий. Ему удалось проскочить лишь благодаря тому, что менты ещё не успели съехаться к месту происшествия. Основательно запершись и забаррикадировав дверь, мы начали пить водку, поминая усопшего соседа и Маврикия, и заедали водку квашеной капустой, кроме которой в доме из съестного ничего не было. Все разговоры в пьяном угаре сводились к дракам, к разборкам, к грабежам. Они осуждали какого-то им знакомого хулигана, изнасиловавшего прошедшим воскресным днём на территории детского сада третьеклассника. Обсуждали перспективу грабежа соседской квартиры. Говорили о том, что неплохо было бы вечером пройтись по району, чтобы насшибать деньжат, поскольку водка скоро закончится. Вспоминали всех знакомых дворовых ребят: тот в колонии строгого режима, этот зарезан, другой повесился, четвёртый долго болел и умер, многие остепенились и работают грузчиками, водителями, чернорабочими. С удовольствием говорили о бабах и о том, кому из них можно дать в рот. Вспомнили какого-то знакомого, бившего, бившего и, в конце концов, зарубившего свою мать. Расправляясь с четвёртой бутылкой, помянули покойного Глотка, накануне расстрелянного в собственной квартире, что стало для меня новостью. Поминали с грустью, сентиментально смахивая несуществующие слёзы, словно имели причастность ко всему произошедшему. После пятой бутылки начали ругаться между собой: «Как мне надоела твоя рожа, сука!», обменялись несколькими ударами, опрокинули стол, схватились за ножи, пока Бурлак не успокоил одного ударом в ухо, другого пинком в живот. Не участвовавший в потасовке Рыжий случайно порезал руку, и все заметно занервничали. Все сидели раздетые по пояс, дополняя неприхотливый натюрморт на столе нательными татуировками. Каких только не было: тарантулы, ползущие по паутине, рыцарские мечи с вензелями и надписью ЛОРД – «Легавым Отомстят Родные Дети», свастики, оскалы волков и львов, собор с куполами под ликом Казанской Божьей Матери. И среди всего этого синего великолепия на серебряных и золотых цепях колыхались нательные крестики. Косой вдруг поцеловал свой крестик:
– Прости мя, Боженька. Во имя Отца и Сына, и Святого Духа.
Остальные молча перекрестились и тоже поцеловали кресты. Только Кисель по мусульманскому обычаю погладил ладонями лицо: «Бисмилла…»
– А ты чего? – Спросили меня. – Не веришь в Боженьку?
– Верю. Просто пока не знаю, что ближе.   
Кисель начал упрекать, что я отказываюсь от веры моих предков. Другие стали склонять к православию. За столом стало спокойнее и уютнее. Косой с Киселём вышли из кухни, чтобы поговорить наедине. Там было две комнаты, в которых я ещё не был. Их не было довольно долго. Бурлак с Рыжим продолжали пить.
– Чего это они так долго?             
– Трахают, наверное.
– Кого?
–    Там сука в зале лежит, бухая в хлам. Она у нас уже три дня бухает, – небрежно пояснил Рыжий, и добавил простодушно, словно желал мне угодить. – Хочешь, сходи, трахни её.

Испугавшись чего-то, я пошёл проверить. В зале на деревянном полу лежала невменяемая пьяная женщина лет сорока. Бордовая, базарная, рыхлая, она лежала на спине, широко раскинув голые ноги. Нательный железный крестик лежал на обесцвеченных потрескавшихся губах, медная цепочка висела на ухе, растрёпанная причёска походила на мокрую мочалку и местами открывала плешь. Пах едва прикрывала оранжевая блуза. Дряблые ляжки лениво сотрясались: меж ними покатывалась бутылка. Кисель с Косым стояли над ней, плотоядно ухмылялись и заталкивали ногами пустую бутылку от шампанского в неё, туда. В буйной радости оба посмотрели на меня, дескать, гляди, как весело, давай развлекаться вместе. С каждым толчком баба рефлекторно постанывала: «О, Господи, Господи!» – слова тонули в рвотном клокотании и бульканье. Ребята с ещё большим усердием принимались толкать бутыль, и по ним было видно, что вызываемый этим воздействием рефлекс доставляет им непонятное сладострастное наслаждение: «О, Господи…» Я был глубоко потрясён увиденным и поднял глаза, желая встретить взгляд Косого, ибо полагал, что раз он обладает хотя бы небольшим представлением о справедливости, то и частичка добродетели в нём наверняка ещё осталась. Но мои глаза увидели более жуткое зрелище: откуда-то испод лопатки торчало совершенной формы чёрное крыло, застывшее в таком положении, как будто Косой сложил на спине для роздыха. Кисель посмотрел на Косого, словно вопрошая взглядом: «Ну что? Кто первый?» – и дико загоготал, нисколько не смутившись, что за спиной у Косого чёрное крыло. Крыло было хорошо видно, поскольку «локтевой» сустав, или изгиб, красиво и точно преломлялся на уровне макушки. Ни перьев, ни перепонок не было, а только сплошная чёрная материя. Вдруг чудовищно скрипуче что-то взвыло, чей-то холодный поцелуй легко коснулся моего затылка, от этого волосы на голове зашевелились, как живые черви, и поднялись дыбом. Сознание подсказывало, что это галлюцинация и всё мерещится, и что на самом деле загудели чугунные радиаторы, а в затылок подул случайный сквозняк, но вдруг взглянувшие на меня Кисель с Косым изменились в лице и страшно побледнели. Нас разделяло метра три. Их глаза как зеркало отражали мои собственные испуганные мысли. Косой перевёл взгляд на пьяную бабу, потом на бутылку, упал на колени, но крыло осталось, как бы зависнув в воздухе. И тогда стало видно, что это была всего лишь чёрная кофта, висящая на гвозде, забитом в косяк балконной двери. Косой опёрся руками о пол, чуть наклонился, как будто сильно замутило, и замер. Я подошёл поближе, дотронулся до плеча, реакции не последовало. Тогда я с силой попытался поднять, но Косой был гораздо сильнее и прижался к полу. Чтобы убедиться в своей догадке, я страстно хотел заглянуть ему в глаза, и пытался сделать это, но он, молча и отчаянно мотал головой, пряча лицо. Наконец, он заплакал и после этого я почему-то с легкостью убедил себя, что Косому просто стало дурно. Кисель всё ещё стоял на прежнем месте. Я спросил:
– Что ты видел?
Кисель застыл, уцепившись взглядом за несуществующую точку, глядя никуда. Но кто-то неизвестный был виден в глубине его зрачков и этот кто-то отчаянно рвался наружу. Как будто замученная, задавленная личность, проведшая жизнь в темнице, вдруг увидела образовавшийся проход и пробудилась, забеспокоилась, затревожилась, пытаясь вырваться.

В тот момент, когда Косой плакал на полу, и мы с Киселём стояли друг напротив друга, и я настойчиво повторил вопрос: «Что ты видел?» он почувствовал в себе того, кем на самом деле являлся и каким себя никогда не знал. Вся грязь и мерзость, вся жизнь промелькнула перед его глазами, как стремительный ночной кошмар. Это было страшно и ново почувствовать себя жертвой. Ведь это страшно узнать вдруг, что всё доселе известное и познанное – ложь; что ты не мучитель, а жертва; что город в котором живёшь – тюрьма. Его передернуло от ужаса, потому что в это бесконечно короткое мгновение он всё увидел глазами узника. В один единственный миг он осмыслил, что вот только сейчас родился на свет, что кругом мрак, что натворил столько всего, и что творил это по чужому примеру. И даже не успев домыслить всё это, не успев родиться по-настоящему, он, ужаснувшись, тут же с какою-то фатальной лёгкостью отринул всё и моментально забыл испытанный ужас. Озверел, выхватил финку, полоснул воздух передо мной и зашипел: «Уходи, зарежу, гад!» На меня смотрел прежний Кисель, давно известный мне. Я бежал от них, как от прокажённых, испытывая неутолимую жажду очищения, мечтая забыть всё слышанное и больше никогда не видеться с ними, словно от этого зависело моё будущее.
– Стой, куда?! – остановил меня Бурлак в прихожей. - Подожди, сейчас уже все пойдём гулять, денег найдём, нормальных баб позовём.
Меня вырвало на пороге квашеной капустой.
– Там тебя легавые загребут. Спи здесь!
Но я вырвался. Я им был нужен не только для того, чтобы вместе с ними бить и грабить прохожих, и не для того, чтобы веселее было пьянствовать. За выпивкой ко мне относились почти трепетно, с почтением, даже Кисель стал гораздо дружелюбнее, а между тем между собой они огрызались, ругались, или, как Бурлак, говорили повелительно, без всякого дружеского уважения. Я был им нужен для ощущения, для маленького ощущения света и моральной чистоты, поскольку в их глазах до поры до времени я не был извращён познанной ими грязью, ставшей повседневностью. Нам было четырнадцать лет.