Дежурство в ракетных войсках - под землей, особенно в ночную смену, очень способствует всяческим размышлениям. Сидишь себе в наушниках, вслушиваешься в эфир, переполненный различными далекими сигналами, к которым быстро привыкаешь, как к фону, и  уносишься себе мыслями далеко-далеко. Или в то будущее, где ты в парадной форме выходишь из своего дембельского поезда и радостно пялишься без разбора на всех девушек, как на источник неимоверного счастья. Или еще дальше, туда, где ты богатый и знаменитый наслаждаешься жизнью, окруженный вниманием опять-таки девушек, только теперь уже самых изысканных и самых красивых. Или просто, оставаясь в реальности, обдумываешь письмо знакомой по переписке, которую видел только на фотографии. Короче все сводится в итоге к сексу, физиологическая продолжительность которого несоизмеримо короче, чем время, которое ты тратишь на его предвкушение и на его поиск.  Но о чем еще думать, когда тебе девятнадцать и ты в армейских сапогах и возможности воплощения твоих грез резко ограничены Уставом.

Правда, мысли бывают не всегда только о сексе. Иногда даже специально, чтоб не думать о девушках, начинаешь думать о чем-нибудь другом..  Я заметил, что принимая закодированные радиограммы, не раз ловил себя на мысли, что никогда не знаю о чем они. Даже если это будут сигналы на запуск ядерных ракет, я это узнать не смогу – я всего лишь маленькое передаточное колесико в системе обороны страны. Бывало несколько раз, когда вот так вот примешь радиограмму, отдашь бланк свободному радисту и тот потом убегает с ней по длинному коридору бункера в отсек шифровальщикам… - и вдруг через минуту-другую слышишь, как уже все начинают бегать, узел связи оживает, кто-то на кого-то кричит, и сердце невольно сжимается – неужели началось? И хотя умом понимаешь, что вряд ли, какой, к дьяволу, может быть запуск – не то время уже на дворе, но с другой стороны, а зачем мы тогда все тут находимся? Разве не для того, чтобы в случае необходимости выполнить любой приказ?

Однажды мне попался какой-то давний номер журнала «Наука и жизнь», в котором ученые рассуждали о последствиях всеобщей атомной войны. Они моделировали ситуацию и получалось, что даже если будет запущено всего пять процентов всех ракет, то последствия пожаров, радиации и выделившегося тепла  будут катастрофическими. Поднятые в небо частицы пепла распространятся по всей атмосфере планеты, скроют на годы Солнце и начнется ядерная зима. Шансов выжить не будет даже у аборигенов на островах Океании - практически все живое на Земле вскоре погибнет. Статья эта была вся почеркана всякими птичками, галочками, палочками и восклицательными знаками и даже приписками и заметками. Там ещё была такая фраза, написанная  на полях чьей-то рукой: «В чем же тогда смысл ответного ядерного удара?»

Я тоже задумался, а действительно – в чем?  Все равно себя этим ударом не спасешь, врага не победишь, а если не ответишь, то дашь шанс хоть кому-то хоть где-то выжить. Нет смысла в такой войне – так говорили и ученые.  Я потом несколько дней с разных сторон обдумывал этот вопрос, но так ничего внятного и не придумал – абсурд налицо: или смысл есть, но в чем никому непонятно, или смысла нет,  то тогда зачем мы тут все сидим и несем бдительную службу в ракетных войсках? Я решил спросить прапорщика Пузырева. Про женщин он мастер рассказывать, как он их изобретательно соблазняет, так пусть расскажет, что он об этом думает.

В ближайшее дежурство, когда в аппаратной остались только я и Пузырев, я попросил прапорщика подойти к моему столу (я был в наушниках и сам надолго отлучаться не мог). Пузырев был в хорошем настроении, у него закручивался какой-то очередной флирт, о котором он уже готов был рассказать. Но, услышав мой вопрос, он сразу переменился в лице.
- Нет смысла в ответном ядерном ударе? Кто тебе такое сказал?
- Вот прочитал в журнале  – ученые говорят, - сказал я.
- Знаешь, ученые, это гражданские люди, а в армии есть такая поговорка: «Если гражданские люди такие умные, то почему они строем не ходят?»  Мало ли что они говорят! А какие именно ученые?
- Разные ученые. Капица там, Хокинг из Америки и другие. Вот, кстати, этот журнал, - и я показал Пузыреву «Науку и Жизнь».

Пузырев, и так уже ставший серьезным,  а после того, как увидел журнал, то и вовсе  как-то помрачнел. Я спросил: «Товарищ прапорщик, я чего-то не того сказал?»  Пузырев помолчал, а потом задал вопрос:
- А где ты взял этот журнал?
- Под распределительным шкафом – он там лежал как подпорка под ножкой.
- Под ножкой, говоришь. У тебя, знаешь, есть одно плохое качество. Даже два. Первое – ты залазишь туда, куда не надо. И второе –  ты задумываешься над тем, над чем не положено. А пока ты в армии, ты думать не должен. Я, во всяком случае, этому  научился. Я тебе никогда не рассказывал одну историю, не хотел, но теперь, видимо, придется. Ты затронул такую тему, которую я у себя в мозгу давно загнал в самый дальний отсек и запер дверь на несколько замков. Дело в том, что этот журнал – мой. С него и именно с этой самой статьи и началась вся история.

- Это было пять лет назад, - отобрав у меня мою находку, погрузился в воспоминания Пузырев. - Я тогда по дороге на дежурство купил его по глупости в газетном киоске. Я вообще-то хотел купить «Плэйбой» в переходе,  но денег хватило только на «Науку и Жизнь». Меня привлекла фраза какого-то профессора на обложке: «Человек только после шестидесяти лет начинает становиться человеком, а до этого он - раздираемое страстями животное». Вот из-за этой фразы я и купил. А потом прочитал статью про ядерную зиму и она меня тоже задела за живое. Тогда Америка считалась, да и была на самом деле, нашим не только условным, но и наиболее вероятным противником в случае Третьей мировой войны. Я прочитал статью и стал думать, а в чем действительно смысл ответного ядерного удара?

Раньше в истории как было, рассуждал я, мужчины с оружием в руках выходили навстречу врагу и с ним сражались. Они или побеждали врага и тогда их жены и дети оставались живы, или проигрывали и тогда их дома шли под разграбление, жены, в лучшем случае, в наложницы, а дети – в рабство. Теперь же, получается, не имея возможности спасти и защитить своих жен и детей, мужчины запускают ракеты по женам и детям противника. Ну а заодно уничтожают и вообще все живое на Земле. То есть получается – полный дурдом, простая месть, причем даже не только тем, кто виноват, – и ничего более. И чем больше я думал, тем больше меня это раздражало. Что за ерунда! А я ведь не пацифист какой-то там слюнявый, у меня кандидатский разряд по боксу и вообще я морды в детстве не бил только девчонкам. Если мне кто даст пощечину, я в ответ дам зуботычину. Даже если меня кто пошлет словесно, я пошлю физически. А тут получается, я не вижу, зачем  нужно замочить тех ястребов войны, которые выстрелили по нам. Я даже сам себе стал немного неприятен - ну не видел смысла - и точка.

Я этим вопросом даже заболел. Ну, и конечно, пару раз поделился с товарищем – капитаном Елиновым. Был у меня такой друг.  Так вот этот друг Елинов тут же доложил  обо мне, куда следует, и меня вызвали в Особый отдел дивизии. Я значения этому не придал и довольно-таки веселый вошел  в кабинет на четвертом этаже штаба.

Крупный особист стоял спиной ко мне у окна, закрывая его наполовину, а когда обернулся, то он оказался женщиной – майором Луниной. Она произвела на меня сразу же не очень приятное впечатление. И дело не столько в ее обширных формах, сколько в каких-то неуловимых, нечетких чертах её широкого лица. Я таких женщин, честно сказать, боюсь. Но о ней как о женщине мне даже думать не пришлось, потому что передо мной она сразу положила записку капитана Елинова -  на пяти листах, с подробным описанием моих рассуждений насчет ответного ядерного удара. Потом дала прослушать записи наших с ним бесед. Короче, оказалось, что моими размышлениями уже живо в этом отделе интересуются и мне,  по её убеждению, вообще пора все рассказать начистоту самому.

Я все и рассказал, как есть.  Как прочитал в журнале статью, как стал над ней размышлять и как пришел к таким странным выводам. Майор Лунина мне не поверила, а про журнал и слушать не стала. Она сказала, что хочет помочь мне, и попросила назвать имена моих заокеанских хозяев, места явок, а так же адреса и фамилии всей агентурной сети. Я говорил, божился, что таковых нет, что могу принести показать журнал «Наука и Жизнь», а  она вдруг захохотала так, что задребезжали стекла. «Одно дело наука, - сказала она мне, - а другое – жизнь!»

Наша беседа продолжалась часа три. Больше всего меня поразили две вещи. Первое, это то, что майор Лунина была очень неплохо осведомлена о моих амурных похождениях. Она предположила, что я этим донжуанством занимался для прикрытия, что легенда у меня такая, мол, вот такой бабник, и только бабы на уме. И второе, что я заметил,  так это ее лютую ненависть к Америке. Как она ее ненавидела! «Прапорщик Пузырев, - кричала она мне, - вы не видите, в чем смысл ответного удара, если мы не сможем защитить свои дома и свои семьи? Так в том-то и смысл, чтоб этих гадов уничтожить! Они – нас, а мы – их. Американцы это – крысы. Скажите – крыс надо истреблять? (Она сделала особое ударение на последнем слоге.) Если, допустим, крыса загрызла вашу любимую бабушку, то бабушке уже не поможешь, но крысу то надо уничтожить? Что? Американцы не крысы? Американцы хуже крыс. Среди них есть такие нелюди, что крыса по сравнению с ними – ангелочек. Подумайте над этим».  Мне сказано было явиться завтра с утра.

Что я только за ту бессонную ночь не передумал. Я проклял и «Науку и Жизнь» и Капицу и своего бывшего друга. Я понял, что оказался глубоко в слове из четырех букв. Нужно было как-то спасаться. Поэтому следующим утром, когда наш диалог продолжился, я плюнул на свои собственные сомнения и размышления и поддакивал ей во всём, как только мог. А к третьему часу разговора я сказал, что лично разорву в клочья любого, если узнаю, что он гражданин Америки. Тут даже она сказала, что я перегнул, мы же не звери, без причины нельзя. Но главное, что я, как ей кажется, начал понимать, в чем смысл ответного удара. «А что бы вы сделали с женщиной-американкой?» – задала она мне вдруг вопрос. «Для меня американка не женщина», - ответил я, и ответ ей явно понравился. Следующий допрос, или как она сказала, политбеседу, она мне назначила у себя дома. Она обещала мне показать кое-какие материалы об Америке, которые нельзя даже выносить из помещения.

Ты не поверишь, сказал мне Пузырев, почесывая глаз, я так был озадачен перспективой оказаться за решеткой, что даже это приглашение домой воспринял, как искреннее желание этой ненормальной особистки мне помочь стать на путь исправления. О том, что речь может касаться чего-то другого, мне ловеласу с огромным стажем и списком, даже в голову тогда не пришло. Я припхался к ней по ее адресу и даже то, что она открыла мне дверь в одежде несколько фривольной, не натолкнуло меня ни на какую постороннюю мысль. Она пригласила меня на кухню, мы пили чай и ругали Америку. Я не переставал поражаться, сколько нехорошего она о ней знает – и про голодных бездомных негров, пухнущих от недоедания, и  про сытых домашних животных, умирающих от обжорства, и многое-многое другое.

Потом как-то незаметно мы стали пить коньячок, и после третьего глотка я заметил, наконец, ее грудь, выпирающую из платья, как тесто из кастрюли. Ты знаешь, я привык, что соблазняю всегда я. Я хотел – и добивался того, чего хотел. Но теперь сам оказался в роли соблазняемого, да к тому же в состоянии такого стресса. Впрочем, коньяк свое дело потихоньку делал – меня стало попускать и я увидел в ней женщину. Если меня сегодня ночью арестуют как шпиона, подумал я, то хоть уже напоследок потискаю в руках эту Лунину. Я стал к ней  присматриваться. У нее глаза, действительно были, как лунь – с белесыми ресницами и с выцветшими бровями. На лице веснушки, тоже какие-то выгоревшие, нечеткие. И даже губы были тоже бледные, но в то же время толстые, чувственные, похожие на сочных креветок. Короче не успел я разглядеть эти губы, как они уже впились в меня так сильно и так широко, что у меня мелькнула мысль, что эти губы сейчас вдруг растянутся и меня  проглотят. Я почувствовал себя кроликом, застывшим перед пастью удавши. Я даже импульсивно схватился за стол.

Но губы меня отпустили и прошептали с интонацией не терпящей возражения: «Возьми меня – сильно и всю…».  «Да, да, милая», - пролепетал обреченно я, увлекаемый ею на диван. Для кролика предназначалась сегодня другая роль. Она сорвала с себя платье и оказалась только в одном нижнем белье. Ее трусы и лифчик были в красную полосочку и синие звездочки, короче под американский флаг. Я хотел её спросить зачем, но она меня опередила: «Представь, что я – Америка. Ненавистная тебе, агрессивная Америка, которую давно пора поиметь. За все то зло, которое она сделала твоей стране, за ее высокомерие, за ее тупость, за ее зажранность! Трахни ее своей ракетой прямо в Пентагон».

- Чего ты смеешься? - сказал мне Пузырев. - Тебе может сейчас смешно, а у меня ракета была не на старте. Готовности – ноль. Боеголовка не наводится. Меня Америка-Лунина эта врасплох застала. Она это быстро и сама поняла, когда возгромоздилась на меня сверху. «Что, рашен-бой, - торжественно и презрительно зашипела она, - не работают ракетные войска? Проспали, пропили Родину?»  И влепила мне довольно чувствительную пощечину. «Ну, где ваш ответный ядерный удар? Где ваша злость и ваш характер, русские богатыри Ильи Муромцы? Нет богатырей – остались только Алеши-Жоповичи да Добрыни-Нидрючичи?» И еще одну мне пощечину. И ты знаешь, я таки взбеленился. «Ах ты, гадина заморская, - сказал я, - да  пусть русские долго запрягают, но потом ведь долго и трахают».

Ух, как ей эта моя фраза понравилась.  «Чем трахают? – захлебнулась она. – Да у вас ни одна ракета не поднимется, когда до серьезного дела дойдет. Вы даже не знаете где они – эти красные кнопки?» И снова мне пощечину. Это был предел. Ее вражеский лифчик я сорвал с нее так, как наверно не срывали флаг с Рейхстага. «Вот они две кнопки», - сказал я, сильно надавливая на соски. Америка закатила глаза, а потом произнесла: «Нет, это не кнопки. Это – цели. Большие сити - Сос-Анжелис и Нью-Йобк. Слижи их с лица земли!» Я завалил Америку на спину и впился в ее мегаполисы. Как я их слизывал. «Рашен-бой… - стонала Лунина, - запускай ракету… в Пентагон».

- Расчет, к бою, - отдал я команду, снимая с себя трусы. Америка тут же сняла свои. – Навести ракету на цель, - снова скомандовал я себе, подводя ракету прямо к Пентагону. – Пуск! - рявкнул я, отчего Лунина вскрикнула, ожидая удара. Но я выдержал паузу. «Ну давай же…», - простонала она.  «Ракеты летят двадцать минут», - сообщил я. Лунина открыла глаза. «Девятнадцать уже прошло», - сказал я и резким движением внезапно поразил цель.

Америка была потрясена. Ударная волна судорогами  пронеслась по всему материку. Это был оргазм с первого раза. Толчка всего одной ракеты хватило, чтоб поразить и парализовать всю эту амбициозную и якобы великую державу.

Минут десять Лунина лежала без движения. Я даже стал прислушиваться, жива ли она.  Наконец  приоткрылись ее озёра. «Какой русский песец…», - прошептала она. Потом она попросила меня уйти, потому что сил у нее было только на то, чтоб погрузиться в глубокий сон.

На следующий вечер я снова был приглашен к Луниной. На этот раз Америке досталось гораздо больше ракет. Получив от нее очередную серию затрещин, я, снова взбелененный, нанес ей такой ответный атомный удар, что она взвыла как сирена. Ее жилы вздувались как притоки Миссисипи, в которых кипела вода. Ее мощные жировые складки, похожие на горы Кордильеры, тряслись и содрогались от каждого удара  моей боеголовки. Это была настоящая мировая ядерная война и напрасно она пыталась удержать мои ядра своей слабо обороняющейся рукой.

В ходе боевых действий я обнаружил, что у Луниной, такой жаркой и пылающей, - оказалась очень холодная задница. «А чего она такая ледяная?» - спросил я. «Это… Аляска…»  - простонала Америка. – Там всегда холодно… Это Север».  «Нет, - рявкнул я, дотягиваясь до висевшего ремня на стуле. –  Она такая холодная не потому, что Север. Не греет ее ваша янкинская кровь, не принимает она ее. Это идет отторжение. Потому что это наша Аляска. Мы ее возвращаем – кончилась аренда!» И стеганул ее ремнем. Америка вскрикнула. «Жжет?» - спросил я. «Да, очень», - выдавила Лунина. «А потому что руку Москвы чувствует», - объяснил я и оставил еще несколько согревающих красноватых полос на ее половинках. Короче Аляску я аннексировал вместе с Япопией - главным союзником Америки. Лунина затихла, впав в глубокий оргазм. Я ушел, даже не дожидаясь его завершения.

Я думал, что в принципе я от нее получил всё, и надеялся следующий вечер передохнуть. Но ненасытная Америка снова бросила мне вызов, а моя попытка не ввязываться в вооруженный конфликт была немедленно пресечена.  «Я думала, - сказала мне Лунина в своем кабинете, - что не буду давать твоему делу ход. Ну, ошибся человек, потом исправился. Но вижу ты все-таки не совсем еще свой. Думаешь, соблазнил одинокую женщину – и можно Родину теперь не любить?» Я смотрел на майора Лунину, на ее жесткое выражение лица, на ее  майорскую форму и даже подумать не мог, что это именно ее я так страстно имею по вечерам. Мало того иметь обязан и отказаться от такого имения, переписать это имение на кого-нибудь другого, подарить, переуступить -  нет никакой возможности.

Наша любовная связь с ней продолжалась ровно месяц. За это время я так извелся, что ни о какой другой женщине даже подумать не мог. Каждый вечер в восемь часов я шел к  ней, как на боевое дежурство, и о том, ЧТО мы иногда вытворяли не буду даже рассказывать. Я Америку настоящую, и правда, стал уже ненавидеть. И все ее штаты и города у меня теперь, как только их где-то слышал или читал, ассоциировались с разными скабрезностями – порочная Лунина их так называла. Штаты - Минетсота, Поролина, Пихас, Хрентукки, Отрахома. Города - Ебалтимор, Сос-Анжелис, Фаллас. Страны союзники – Хермания, Дранция, Гениталия. Я понимал, что начинаю сходить с ума, и уже был готов сдаться и пойти за решетку, только бы сохранить психику в порядке.

Но спасение спустилось из Генштаба – Лунина пошла на повышение. Ее срочно переводили в Москву. Я не мог поверить в свое счастье. Она вызвала меня в кабинет. Ее чемодан был уже собран и стоял у двери. И тут, надо отдать ей, наконец, должное, Лунина у меня на глазах порвала и порезала на мелкие кусочки мое дело, и сдержанно попросила извинить, если, что было не так. Я  ответил, что мол, нет-нет, ничего страшного, и я тоже сам не всегда был на высоте и что очень жаль, что все так быстро закончилось. «А жизнь она вообще быстро проходит и еще быстрее заканчивается, - заметила Лунина.  – Только любовь к Родине остается. Запомни, Юра, Родина - не баба, она не прощает, когда на нее не стоит».

В тот вечер, когда подошло привычное время, я с удивлением заметил, что мне чего-то или кого-то не хватает. Но это быстро прошло.

Прапорщик Пузырев замолчал и задумался.
- Я так скажу, раз мы эту тему затронули. У человека, который думает, мозги не могут на полшестого быть. Смысла в ответном ударе все-таки нет, и тут дело не в Америке, а в самой жизни на этой не слишком счастливой планете. Нет смысла уничтожать человечество, которое, может, единственное, что есть живого во всей Вселенной. Нельзя запускать ракеты, что бы не произошло, просто ради потомков, но я тебе этого не говорил. И тебе никому говорить об этом не советую. Тут даже линолеум имеет уши. А особистом, кстати, сейчас у нас в дивизии, как ты понимаешь, не Лунина, а некто майор Дерунов. У него, я слышал, жена год назад с американским туристом сбежала, он с тех пор пьет не просыхая. Я его видел однажды издалека. На фиг тебе эти приключения…