Уезжать из Москвы как всегда не хотелось. Этот громадный мрачный дом, что на Большом матросском 1, мои родственники что живут в нем уже много лет, большой двор вдоль внешней стены тюрьмы, - все это не отпускает меня, когда б я сюда не приехал. Хоть на день, хоть на два месяца. 
Обладает все-таки эта местность, что в глубине Сокольников какой-то непостижимой благородной силой. Бывало, в детстве я прыгал от радости, когда мне предлагали поехать на новый год в Москву. Я собирал со всех родных деньги – давали, кто, сколько мог - затем готовил лучшую одежду и с нетерпением ждал, когда же, наконец, выезд. С тех пор прошло уже немало лет, а чувства остались все теми же.
В этот раз я прожил у родственников всего два дня, так как дела в Липецке большего не позволяли. Короткое прощание и вот я уже в лифте в какой-то философской задумчивости стремительно еду вниз. Выхожу во двор. Порывистый сентябрьский ветер толкает меня назад, как бы не отпуская. Прохожу сквозь арку, сворачиваю на большой Матросский переулок, который сегодня особенно уныл и молчалив, но, как всегда очень благороден и таинственен. Иду вверх по направлению к Стромынке. Справа от меня ворота известной во всем мире тюрьмы «Матросской тишины». Каждый раз, проходя мимо этих ворот, я чувствую, что и ворота, и сами стены хранят в себе сотни человеческих жизней, тысячи сломанных судеб и огромное множество разных по степени мерзости дел человеческих. Это темное место привлекает заблудших и пожирает их здесь без остатка.
Смотрю на часы. Времени добраться до Павелецкого вокзала еще предостаточно. Выхожу на Стромынку, поворачиваю налево, иду к станции метро «Сокольники». Все вокруг знакомо настолько, что ощущение того, что я покидаю очень родное место, закрадывается и становится больше с каждым шагом по мокрому асфальту тротуара.
Вообще, когда уезжаешь из Москвы, все чувства как будто бы обостряются и становятся внимательнее и восприимчивее в несколько раз. Они словно предупреждают, чтоб не пропустил нечто очень важное, смог бы его разглядеть. Вот на правой стороне магистрали остановка. Она одинока и кажется очень печальной. Вот в нее вошли двое. Парень и девушка. Что ж, возможно их горячие поцелуи на какое-то время обогреют и одинокую остановку…
В метро, несмотря на довольно позднее время очень много народу. Все по-прежнему спешат, шумно общаются по телефону и как обычно все очень мрачны. Раньше, когда я жил в Москве постоянно у меня было такое хобби: я подсчитывал соотношение москвичей и провинциалов в метро. Для себя я определил, что все хмурые, безучастные и неприветливые лица принадлежат москвичам, а все более или менее веселые и одухотворенные, приезжим. Получалось примерно три провинциала на одного москвича. Сегодня явно провинциалы сидят дома. А может, они уже превратились в москвичей, зайдя слишком далеко в копировании их лиц? Но несколько позже я все-таки бросил это занятие. Один коренной москвич мне разъяснил, что у москвичей лица сосредоточенные на решении проблем, а приезжие, мол,  пока еще не поняли, сколько проблем себе нажили своим приездом.
Пересадка с «Чистых прудов» на «Театральную» всегда была для меня самой мучительной. Нужно долго идти по подземному переходу навстречу самой разной публике, рассматривать ее,  угадывать оттенки чувств вглядываясь в ее внутренний образ. Если повезет можно уловить единство толпы. Единство толпы – это производное толпы и тебя самого выходящее за все мыслимые пределы и нормы, это скрытый космогонический процесс. Иногда вхождение в этот процесс вызывает рациональные и эстетические чувства, а иногда весьма и весьма противоречивые и еле уловимые, которые очень сложно описать словами, пользуясь категориями добра и зла. В этом случае нужно срочно переключиться на самопозание, что я сейчас же и сделал. Ну, вот и все. Теперь мне по прямой ветке, ехать осталось совсем чуть-чуть…
Напротив меня сидит девушка лет тридцати. Она хорошо и со вкусом одета, чем-то слегка напоминает Елену Воробей в недалеком прошлом, только чуть полнее. В руках книга, я читал ее когда-то ради интереса – это сборник стихов поэта Андрея Белого «Солнце». Рядом сидит высоколобый и рано полысевший мужчина в черном пиджаке и белой водолазке. Тоже читает. Смотрю на обложку его книги – это «историко-философский ежегодник» 1987 года выпущенный «наукой», бардовая такая книга. Увидев «ежегодник» я сразу вспомнил новостной сюжет про липецких школьников, которые целыми коробками сдают подобные книги на макулатуру. Там еще учительница выступала, говорила что-то вроде: «Подобная литература нашим школьникам больше не нужна. Пусть лучше эти книги послужат для производства новой актуальной литературы…» В тоне и речевой подаче этой учительницы была запрятана припорошенная временем, вынужденная какая-то ложь. Она, скорее всего каких-то двадцать лет назад говорила речи в пользу этих книг, - книг, которые теперь  при ее же участии сдаются в утиль. Что это, конфликт времен или сделка с совестью? Нет, это просто жизнь столь быстротечна…
Глядя на этих, незнакомых друг  другу людей я подумал о следующей возмжной метаморфозе: интересно, что бы случилось, если б пара строк из «солнца» перекочевала бы в «ежегодник» и наоборот? Только представить себе… Девушка читает:

«Мы молоды были…
Мы тоже мечтали,
но кости заныли,
прощайте!...» -
Старушка графиня сказала им басом…
Однако не только апофатический смысл учения о «благе», но и его катафатическое содержание, своего рода analogia entis…»

Интересно, заметила бы она «разницу стиля»? А если б и заметила, что бы с ней было? Наверное, ей бы подумалось: «Ну, ничего себе! Вот это да! Такой интересный поворот… А старушка какая образованная! Были же в те времена люди!» И дальше окунулась бы девушка в чтение. Естественно, с удвоенным вниманием.
А что же ее высоколобый, правильнее было бы высоколысый сосед? Он, значит, читает:
«Кант стремится основывать свой собственный идеализм на так называемом эмпирическом реализме, фиксирующем данность внешних предметов нашим познавательным способностям.
Вельможа встречает гостью.
Он рад соседке.
Вертя драгоценною тростью,
стоит у беседки».

Ну, этот-то очень умен, сразу видно. Он сразу проникся бы пафосом Провидения, которое наконец-то открыло ему глубочайшие тайны Бытия. Все! Достигнуто! Прочь Демиурги прошлого! Вот оно, Лысое Божество Современности! Да… обманчиво же искусство…

ХХХ

На Павелецком тоже толпа, только здесь она более национализирована, нежели в метро. У некоторых граждан горят странные недобрые огоньки в глазах, но они быстро отвлекаются на «свежие новости» в приличных изданиях и огоньки гаснут. Русский народ он ведь такой – чувствует что-то внутри себя, объяснить это не может, так как способность к самообъяснениям уже утонула в густом и липком потоке повседневности, который ежедневно впрыскивает все больше яда в отупевшую голову. Может, иногда и хочется задуматься, копнуть эту землю глубже но, увы, эта способность легко теряема…
Очень хочется есть. Иду в ближайшую забегаловку, времени еще минут двадцать до отправления. Купил блинчик с сыром. Стал есть. Оказалось блинчик без сыра – обычный для таких забегаловок продовольственный стандарт. На площадке пять автобусов. Два одноэтажных, три двухэтажных. Интересно, каким будет мой автобус? Мой двухэтажный. Это почему-то обрадовало, хотя какая разница?
Перед входом толпятся люди, показывают билеты, что-то спрашивают у водителя, таскают огромные сумки неизвестно с чем. Чуть поодаль на каких-то тюках расположились две дамы. Беседуют. По запаху дыма, который они  выпускают изо рта, узнаю сигареты не дороже десяти рублей за пачку. Когда-то курил подобные. Та, что постарше серьезно начала:
- Я своего-то выгнала, уже три дня как выгнала. Люб, ну зачем мне муж, который меня совсем не уважает? – и она с вопросительной горечью посмотрела на свою собеседницу. – Он меня вообще не во что не ставит, - продолжила она, - я вот по Москвам мотаюсь, хоть какие-то деньги пытаюсь заработать, а он там вообще неизвестно чем занимается, - выпалила старшая, резко глянув куда-то в сторону автобуса.
- Слушай, так он у тебя вроде неплохо зарабатывает, с детьми занимается, не выпивает особенно, - с недоуменною улыбкой сыпала доводами та, что моложе, - так чего ж ты его ругаешь, чего тебе еще надо? 
Первая молча рассматривала серые плиты и подъемный кран, что стоял ближе к вокзалу.  Затоптав окурок, и вытерев нижнюю часть лица скомканным носовым платком, она продолжила:
- Ну не знаю! Чудной он какой-то. Вот ну нельзя с ним по-человечески, все вот норовит вывести меня из себя! Младшая придвинулась ближе, и хитро посматривая прямо в глаза собеседнице, растягивая слова, тихо сказала:
- То есть я так понимаю, нет у тебя никаких причин так говорить о муже, да? Старшая бросила короткий и виноватый взгляд на слишком проникновенную знакомую и вкрадчиво начала:
- Ты ведь помнишь, перед тем как заняться торговлей я на комбинате работала? Младшая молча кивнула  медленно закуривая. – Так вот, - продолжала рассказ старшая, - там со мной в одном цехе малый один работал, Андрей звать, фрезеровщиком он, кажись, был, - глаза ее сделались какими-то кошачьими в момент, когда она про фрезеровщика заговорила, лицо ее сияло и как-то даже помолодело. - Я, короче, Люб, не знаю, что со мной. Он мне не только снится, он мне наяву везде мерещится…
В этот момент я отвлекся на телефонный звонок и, впрочем, уже не слышал, что дамы говорили дальше… Как сказал в интервью певец Александр Лаэртский: «бабы для мужиков, а женщины для мужчин». Пусть сами разбираются.
ХХХ

- Все заходим в автобус, через десять минут отправление, - с большим перебором по громкости крикнул водитель с безучастным лицом. Люди медленно потянулись к открытой входной двери. Все это были разные люди, но объединяло их одно – усталость. Тяжелые сумки с трудом уж вносились в автобус натруженными руками работников малого бизнеса, так называемыми «челноками».
Всеобщая угрюмость сильно стегала по нервам. Почему все именно такие? Непонятно. То ли просто на улице очень темно и ничего не разобрать, то ли у меня что-то со зрением, в общем, не знаю. Наверное, такое бывает, когда человек человеку не волк, а человек человеку безучастный терминатор.
Захожу в автобус и сразу же окунаюсь в приятный полусвет моего комфортного будущего на ближайшие семь часов. Прохожу внутрь, ищу свое место.  «У тебя какой номер?», - кричит мне водитель из своей кабины. «Сорок три», - громко отвечаю я, и вглядываюсь в блестящие металлические пластины номеров. «Это здесь, на первом этаже», - чуть спокойнее осведомляет водитель и, поворачиваясь к окну, закуривает.
Нахожу, наконец, свое место, сажусь. Я, признаться не смотрел, какое именно мое место – у окна или нет. Сел я у окна, как знал, что рядом со мной в эту промозглую ночь более никого не окажется. 
Москва сквозь мое окно выглядела очень тоскливо. Какая-то невообразимая печаль, подкрепленная слезливым дождем, необъяснимым образом спускалась с небес в тот момент. Автобус мало-помалу  наполнялся людьми. По странному стечению обстоятельств пассажиры шли в основном на второй этаж. Прошло еще какое-то время, а я, по-прежнему, оставался на первом этаже в одиночестве. Вдруг слышу, водитель скомандовал кому-то сзади: «А вам, девушка, на первый этаж, ваше место сорок один». «Прямо передо мной будет сидеть» - с абсолютным равнодушием пронеслась мысль и тут же навсегда исчезла. Девушка была лет двадцати шести. Длинные русые волосы, несколько полноватая, но от этого нисколько не страдающая фигура. Одежда в духе тридцатых годов. «Маргарита» - вдруг подумал я. Впрочем, досконально разглядеть ее мне не удалось – ведь в салоне было довольно темно. Девушка уверенными, неспешными движениями положила сумочку на верхнюю полку для вещей, достала миниатюрный телефон из кармана джинсов и набрала номер:
- Алло, Миша, ты еще не спишь? – ласковым полушепотом сказала она.  – А? Да, да, ну, хорошо… Ты накрой Катюшку получше, ладно? Она ведь знаешь же, быстро простывает. – Ладно, целую, пока. – Как приеду – позвоню, надеюсь, ты проснешься? Затем, она еще пару минут слушала, что ей говорил собеседник, и, наконец, спрятав телефон, приняла удобную позу, какие всегда принимают, готовясь к длительной поездке.
Водитель включил «Джентельменов удачи» на маленьком плазменном мониторе, что висел вверху, прямо посередине лобового стекла. Мягко заработал мотор, приведенный в действие легким поворотом ключа. Я обернулся, услышав, как кто-то медленно ищет свое место в темноте салона. Парень выглядел очень задумчивым, насколько я успел рассмотреть его лицо. Огромная сумка за спиной мешала ему проходить от места к месту в поисках нужного ему согласно билету.  Его место оказалось рядом с девушкой, которая до сего момента была единственной, кто находился на первом этаже автобуса, кроме меня. Парень шумно спрятал сумку и замер, глядя в окно, предпочтя холодно-сырой пейзаж «Джентельменам удачи». Я сидел позади них. Моему взору была доступна лишь торчащая сверху часть шевелюры девушки и полупрофиль парня. Вскоре я окунулся в неудобный сидячий сон.

ХХХ

Дорога постепенно начала подниматься. Полотно асфальта медленно отделилось от земли и поплыло по воздуху все выше и выше в пугающую необъятную тьму. Да, это было так: автобус летел по воздуху. Затем, автобус вдруг исчез, и я остался на своем кресле, один в темном небе. Я чувствовал, что нахожусь перед лицом какой-то тайны, тайны которую я не могу ни объять, ни вместить. Странно, но в этот момент передо мною поплыли картины из книги Алексея Язычьяна «Мертвая вода». Вот Ярополк с глубочайшим уважением и почтением слушает Совершенного, вот «псы Господни» вторглись в деревню хранителей древнего знания… Затем все сменилось ярким солнечным светом. Светом, который слепил беспощадно. Тьма. Ее не было вовсе. Тьма. Всего лишь маленький закоулочек, тысячная доля сознания. И вот передо мною предстала Тьма. Это был жалкий облик, честно сказать. Глаза. Уставшие от борьбы, знающие наверняка, что быть ей бесполезно; быть тьмою абсолютно бесполезное и бессмысленное занятие. Еще, где-то, в самом потаенном смысле ее взгляда можно было угадать усталость, граничащую с постоянным желанием растворения, с желанием не-быть. Усталость от закона, который невозможно изменить, который неотвратим, неизбежен и вечен. Я увидел все это. Мне удалось заглянуть в самую суть тьмы. Мне, конечно, стало жаль ее бедную. И я увидел стыд, жалкость, позор и обман. И я почувствовал бедность, уродство, глупость и жадность. Из неоткуда передо мною вырос архетипический единый образ всего  неверного, только он был облачен в готовую форму – это был горделивый  Ларра, отверженный, выкинутый вон, из детского произведения классика. Подобно ему, ставшему еле заметной скитающейся тенью, которая не знает избавления смертью, тьма переживает свое вселенское горе – пустую данность своего существования.  Я видел руки тьмы. Они вечно тянутся, чтобы объять свет. Они уже высохли и превратились в две призрачные тени, которые, тем не менее, все же желают достигнуть свою, заведомо недостижимую цель. О, если бы люди знали, сколько страданий они причиняют бедной тьме тем, что пытаются наполнить ее смыслом, тем самым, продляя ее бессмысленное существование! Вся бессмысленность тьмы определилась раз и навсегда по слову «Да будет Свет!». Но закон есть. Закон не отменить до момента…

ХХХ

Мой странный сон оборвался также внезапно, как и начался. Постепенно все стало различимо: тот же салон автобуса, та же молчаливая недосказанность, которая всегда присутствует в «казенных» местах. А за окном глубока ночь – бессмысленная и безучастная. Но что-то было не так. Что-то странной и досадной помехой врывалось в размеренный шум колес. А самое странное, что это «что-то» носило сразу две окраски, существовало, как бы в двух измерениях… Что-то заставило меня взглянуть перед собой. Что я мог там увидеть? Да ничего… Просто спинку кресла на котором сидела девушка… Но я смотрел. Смотрел и вслушивался все глубже и глубже. Вся моя внутренность, казалось, впитывает какой-то странный ритм, некую надстройку над всем происходящим вокруг. Так сидел я с минуту, не больше, как вдруг осознал, осознал совершенно четко и ясно, что парня -  невольного соседа девушки на одну поездку, нет на своем месте. Далее, взгляд как-то сам собою перевелся снова на спинку кресла девушки, чуть выше кресла…
Видимость, конечно, в темноте не очень… И тут я вник в странный алгоритм, полностью проникся созерцанием реализации собственного смутного предчувствия. Голова девушки то показывалась на треть из-за спинки, то терялась из виду. И так снова и снова, то ускоряя, то замедляя темп. Дыхания почти не было слышно, оно просто передавалось по каким-то иным, совершенно немыслимым каналам восприятия. Они не говорили друг другу ни слова, это точно. Не смотря на то, что я какое-то время спал, я четко и ясно осознавал этот факт – они не говорили друг другу ни слова.  Я размышлял. Подобная связь совершенно не вязалась с «общественными представлениями» об интимных отношениях. Ну, есть, там, жена и муж, или кто-то кого-то «снимает» на улице. Или… в общем, много всякого устоявшегося в деле-то этом. А здесь… Прямо-таки из области какого-то надфизически согласованного процесса. Как будто работала какая-то сила для соединения этих двоих. Я сидел в состоянии странном, похожем на ступор  в котором ты сам себе не принадлежишь вовсе. Тем временем темп их совместного существования ускорялся. Я подумал, что, должно быть, это очень красиво выглядит со стороны. Но внешне. А что же внутренняя окраска этого молчаливого акта? Сложно и противоречиво. Лучше об этом и не думать вовсе.
Всегда, когда я попадаю в странные нестандартные ситуации, мое сознание тоже становится каким-то иным. Раскрываются какие-то, до того неведомые глубины, пугающие и приятные одновременно. Та же шахматная доска из черных и белых клеток, только одно уже существует в другом, и нет никакой нужды после черного квадратика наступать на белый. Такой, знаете ли, дуализм в единстве. 
Что было самым интересным и интригующим в этой ситуации – их молчание. Неужели все настоящие, свободные от любых условностей процессы не требуют вербального общения? Неужели речь нужна для того только, чтоб лицемерить и лгать? Возможно, это и так.  Но ни ложь ли насквозь и действо этих двоих? Через три, четыре часа их путешествие закончится, и они разойдутся навеки в разные стороны. Оба, конечно, будут какое-то время вспоминать этот поступок. Ему, скорее всего, он покажется впоследствии причудливым и гротескным, ей же, видимо, просто пустым временным умопомрачением. А я буду третьим. Тем, кто забудет эту странную немую сцену. Я забуду ее невообразимую неправдивость, тихо помешанную фееричность и то, что, несомненно, эта сцена могла бы являться сном-предвестником, но была чистой правдой. Хотя нет. Ведь мы втроем могли сниться какому-то неведомому существу, которое когда-то проснется…
Через несколько минут все закончилось. Закончились мои размышления на тему, и сама эта тема закончилась, закончилась так же неприметно и тихо, как и началась. Все мы просто сидели, потому что нужно было ехать домой, все мы были просто незнакомыми попутчиками, попавшими в один автобус этой осенью. Все мы, по-прежнему, были незнакомы между собой.

ХХХ

Автобус, сделав плавный поворот, остановился на стоянке. Двери открылись. Водитель оглянулся на нас, он смотрел  совершенно безучастными рыбьими глазами, закурил, вышел и пошел по направлению к темному деревянному туалету, что стоял чуть поодаль от кафе, которое отдаленно напоминало маленькие ресторанчики на пустынных хай-веях из американских фильмов ужасов. Я остался сидеть на месте. Ничего не хотелось. Я просто смотрел сквозь стекло на медленно выходящих сонных и безучастных друг к другу людей. Вот мужчина средних лет, небрежно побритый, сладко вдыхает сигаретный дым, глядя куда-то вдаль. Вот две торговки, которые обсуждали мужа той, что старше на вокзале молча смотрели на курящего. Из моего окна было отчетливо видно, как водитель, который вышел раньше всех, насыпает перец во что-то, что уже успел заказать, сидя в кафе напротив; собственно, это могла быть и соль… Они тоже вышли. Он стоял на ступеньках кафе и курил, запивая затяжки только что купленным пивом. Она тоже курила, стоя рядом с входом в автобус и смотрела прямо перед собой. И все, кто вышел этой ночью на стоянке из автобуса, были совершенно не знакомы друг с другом. Кроме, разве что, двух торговок, одна из которых на время, а может и навсегда, выгнала своего мужа из дома.

ХХХ

До дома оставалось совсем чуть-чуть. Я сидел в тупой задумчивости. Знаете, бывает такая задумчивость, когда и мыслей-то нет никаких, одни смутные образы. Просто пустые и ни к чему не обязывающие образы. Они тоже сидели так, как обычно сидят рядом в автобусе чужие люди – делая вид, что рядом никого нет. В небе мало помалу появлялся слабый, но уверенный свет. Свет торжествующий, свет молодой. Он врывался в самое сердце ночи, раздирая ее любовными муками. Молодой рассвет и старушка-ночь. Странная пара, совсем неподходящая, но соединенная до скончания времен. Я попытался снова заснуть, этого сделать, конечно, не получилось. Получалось только думать. Думать и конструировать из невнятных образов конкретные картины. Впрочем, картины эти становились таковыми лишь на доли секунды. Они даже не успевали фиксироваться в памяти, а просто проходили мимо, куда-то в небеса. «Все, что на земле, подобно тому, что в небе» - вспомнил я почему-то слова Гермеса Триждывеличайшего. Неужели действительно так?..

ХХХ

Липецк встретил нас хмурой полутьмою. Все молчало, все вокруг что-то недоговаривало. Этакая вселенская недосказанность на фоне невыспавшихся должным образом мыслей. Хмурые таксисты молча и медленно приблизились к автобусу. В этот раз они, как-то даже деликатно предлагали свои услуги по развозу людей. Обычно это бывает назойливее и громче. Я уже забыл про тех двоих, что сидели передо мной, как вдруг увидел стремительно удаляющегося парня. А затем, услышал рядом ее невозмутимый, но уставший голос: «Миша? Да, я доехала, все нормально. Миш, как там Катюшка? Спит? Ты укрой ее посильнее, знаешь ведь, простывает она у нас быстро. Целую, люблю. Пока.»