Начало здесь: http://www.udaff.com/creo/87562/


    Весь день я чувствовал себя разбитым горшком с дерьмом, то ли от похмелья, то ли под впечатлением от вчерашнего встречи с несчастным Володей, запутавшимся в жизни окончательно и бесповоротно, и, видимо, пытающимся теперь потянуть меня за собой, в омут коллективного безумия, где обретаются те, кто оказался не в силах справиться с нахлынувшим на острова бедности цунами перемен.  Дерьмо тревожных усталых мыслей вытекало из меня, вываливалось, пачкая брюки и пиджак, разливаясь в пространстве и в остановившемся времени. В голове били молоты.
    В обеденный перерыв я разглядывал картинки из брошюры, которую отыскал в Володиной папке. Довольные жизнью, румяные крепыши и их белозубые подруги демонстрировали свой образ жизни, целлулоидную обманку с тропическими пейзажами, вечными солнцем и морем, пронзительно-голубым. Их глаза прищурились на меня, будто оценивали, бросали вызов тому во мне, что всю мою бестолковую жизнь охраняло от самоубийственного притяжения к опасной черте, которую я сам для себя нарисовал давным-давно на несуществующем и  вожделенном прибрежном песке несбыточных фантазий.
    Молоты ведьм сплющивали мозг в лепешку, и больше всего на свете мне хотелось в эту минуту оказаться дома, в тишине и прохладе, среди привычного и уютного хлама, моих редутов из вещей и мебели, воздвигнутых перед лицом непонятной, и потому тревожившей меня угрозы.

    Улыбки торговцев пустотой таили в себе нечто вроде намека на отгадку главной моей головоломки, которую нечаянно наклонил набок – и шарик укатился в паз-ловушку – Володя Горелов, в момент, когда спросил у меня о цели в жизни.
    Нет, не так. Только не такими средствами, не такой ценой. Это, кажется, называют контролируемой визуализацией, когда вокруг тебя собираются добродушные панибратствующие весельчаки в одинаковых льняных костюмах, и со старательно подделываемым иностранным акцентом рассказывают о том, как стали капитанами кораблей успеха, и теперь бороздят какие-нибудь просторы чего-нибудь, уверенно сжимая натруженными руками штурвалы своего благосостояния. А потом звенящим хором предлагают тебе сунуть свое лицо в проделанную для фотографии на память дыру на фоне нарисованного морского заката.
    Подсознание, защищаясь, упорно подсовывало мне трафареты из бесполых фигур, закутанных в мешковатые одежды с капюшонами. Лица белозубых фотографических весельчаков совмещались с трафаретами – и в памяти возникали то хакеры-кастраты Эпплуайта, то исполненные сострадания ко всему живому агнцы Джима Джонса, по очереди выпивающие из кастрюльки с газировкой «Cool Aid», заботливо и заблаговременно отравленной цианидом.
    Я пытался вникнуть в расчеты, во все эти баллы и таблицы вознаграждений, чтобы окончательно убедить себя в том, что занятие подобных Володе неудачников обречено на фиаско, да так и не смог понять простейших формул. Видимо, формулы были слишком простыми. Ну что же, так даже проще.
    После работы, я позвонил Горелову, чтобы назначить время и место, где  я верну  его пластиковую папку.

    Телефон Горелова не отвечал.

    Закрыв на ключ шкафчик, в котором я держал свои бумаги, я поехал в кафе. В то же самое кафе, где накануне Горелов рассказывал мне о моем прекрасном и светлом будущем, и о своем безмятежном настоящем.
    Я жевал омлет, и оглядывался по сторонам, невольно ожидая, что меня окликнет Володин голос, и я наконец-то увижу его, улыбающегося, с заготовленными извинениями за то, что оказался недоступен по телефону.
    Ожидая, я размышлял о том, как странно устроен человек, что даже то, что он считает отвратительным и чуждым, может порою привлекать, притягивать к себе, как установленный над сценой электромагнит – мертвого железного ангелочка на скучном пасхальном представлении. Для меня становилось ясным, что Володя, несмотря на мои скептицизм и даже омерзение в отношении него и его образа жизни, нащупал во мне незримую струнку, и тихонько потянул ее пальцем, а потом отпустил, а струнка отозвалась плачущим звуком, однообразным и заунывным, засевшим в голове, и – удивительно – мне не хотелось, чтобы воображаемый этот звук прекратился, уступив место привычной тишине. Где же была та щепка, которую мне, как тому медведю из сказки, нужно было дергать, позабыв про вершки и про корешки? Наверное, таилась между табличных строк, в рисунке, который образовывали одинаковые цифры в графике «деловых встреч». Я улыбнулся нелепой догадке, и едва не разбил тарелку, с силой пройдясь по ней сервировочным ножом.

    Между гипнотизером и гипнотизируемым в результате манипуляций образуется особая связь, невидимая нить, которую называют раппортом. Жертва гипноза может, не понимая почему, тянуться к гипнотизеру, неосознанно искать встречи. Не снятый вовремя раппорт становится причиной глубокой депрессии, подавления личности. Я однажды видел действие раппорта, наведенного самой простой из техник – цыганской -  на вещевом рынке. Молодого парня отбил от стайки цыганок мент, даже увел к остановке, чтобы тот свалил домой. А парень не свалил: вместо этого он вернулся туда, где его только что окучивали прокопченные на солнце бабенки в блестящих пестрых тряпках с ног до головы. Вернулся, стал топтаться на месте в нерешительности, не зная, что ему делать, потому что его случайных хозяек рядом не оказалось – рассеялись в толпе. Потом вернулись и они. Нашептывая в уши, дергая в восемь рук за рукава, хлопая почти дружески по плечам, как жиганы в переулке, цыганки замотали парня в кокон слов и знаков, и он снял куртку, и отдал пакет, в котором выпукло повисли пачки документов и купленной в продмаге жратвы.

    Так же и я – понимая умом, что ни Горелов, ни его занятие меня нисколько не интересовали, я все же желал увидеть его, и для упрощения переживаний объяснял это тем, что надо бы вроде отдать обратно синюю пластиковую папку с макулатурой внутри.

    Тем временем, несуществующие белозубые капитаны бизнеса споро заплетали мои извилины в морские узлы-косы, разливая патоку  о профитах и бонусах, о статусах и сессиях.

    Я выпил две кружки пива, и собирался нарисовать в воздухе магический символ, означающий для официантки, что настало время принести счет.
    Как только я завершил росчерк пальца в пустоте, коротко зазвенел звоночек, какие ставят на велосипедах. Ширма окружающего отъехала, разделившись пополам, и взгляд мой остановился, как брошенный, потерявший силу после неловкого удара резиновый мячик в куче песка.

    Я увидел.

    Пластмассовый ключик на его груди – простая бечевка, ей перевязывают картонные свертки в продмаге. Старший брат сделал, выдавив ключом от квартиры ямку в куске глины, и залив расплавленным полиэтиленовым пакетом.
    Мальчик на трехколесном велосипеде делает круги по заросшему кустами дворику довоенных двухэтажек. Его волосы черны и курчавы, а в глазах – азиатская печаль. Сильные ноги быстро крутят педали, звоночек на руле ругается однообразной трелью. Отойди, наглый голубь. Отойди, незнакомая русская тетя с большими сумками.
- Мальчик, тебя Заур зовут?
- Да, - исподлобья, остановив велосипед.
- Тебя мать домой кликает там, беги домой. И голубей дяди Леши не гоняй – ругаться будет.
    Мальчик сердито надувает губы, и пытается заглушить наставления взрослой треньканием звоночка, сверкающего на рогах руля.


    Мужчина в шведском камуфляже «М-90» крепко держит старика за жидкие седые волосы. Губы старика беззвучно шепчут то ли проклятия, то ли молитву. Оттого, что подбородок прижат к пню, рот не открывается, и только уши – желтые кружочки пергамента - шевелятся от усилий лицевых мышц. Сабля – тонкая льдистая изогнутая полоска стали – прикасается к напряженному горлу старика, и ребристый хоровод  годовых колец наполняется кругами крови из раны и изо рта. От разреза на горле идет пар – на улице еще холодно, а кровь – всегда горяча. Мужчина в камуфляже с силой погружает лезвие клинка в шею старику, и наваливается всем телом ему на спину. Голова заламывается вверх-назад, и мужчина начинает неистово, торопясь, пилить саблей  шею, чтобы голова не умерла до того, как ее полностью отделят от тела. Сухие как плети руки бессильно дергаются, пальцы забирают землю горстями, ломая ногти. По плечам льются на пень, к корням, ручьи темной и густой как кисель жизни.
    Последний неразрезанный лоскут кожи лопается на затылке, и мужчина в камуфляже отваливает коленом более ненужное обезглавленное тело в сторону. Ставит голову на пень. Под обрубком шеи пузырится  лужицей кровь. Стариковы губы, испачканные бурыми потеками, шепчут проклятия. Глаза еще какое-то время двигаются под веками, как будто старик уснул, и видит сны.
    Отпусти, проклятый, отпусти.
    Мужчина проворно вытирает лезвие куском ветоши. Он устал – капельки пота выступили на лбу. Из-за ворота куртки выбился амулет – черный кусок пластмассы, отдаленно напоминающий ключик, на кожаном шнурке. В глазах мужчины – азиатская печаль. Он подходит ко мне, и протягивает ключ – на, открывай. Каменными руками я принимаю ключ. Вижу свои ладони, и в это мгновение понимаю, что все вокруг - ложь.
- Уам что-нибудь ещ'е прин’эсти? – спрашивает устало мужчина в камуфляже.


- Счет, - ответил я, и отогнал видение взмахом ладони. Официантка удалилась, вихляя толстыми ляжками, и лопатки на ее голой спине ритмично охаживали друг друга, как танцующие брачный боевой танец петушки из научно-популярной передачи.
    Расплатившись, я вышел на улицу. С севера подул холодный ветер, и я запахнул куртку.
Я споткнулся об упавшую ветку, и в это мгновение телефон зазвонил. На экранчике светился Володин номер:
- Привет, Коля. Извини, что я не позвонил тебе. У меня проблемы небольшие. Приезжай на Тельмана, двадцать два. Очень нужно, - на этом разговор закончился.
    Вместо того, чтобы послать вдогонку гудкам Володю нахуй, я повернул в сторону остановки.


    В здании, когда-то бывшим районным домом культуры было пусто, и только неясный гомон слышался из-за обшарпанных дверей актового зала. Высокие тяжелые  створки нехотя поддались, и я оказался в сумраке, что наводнил пространство между рядами пыльных деревянных кресел со спинками, обтянутыми вытертой тысячами спин тканью.

    На сцене стоял стул. На стуле сидел старик. Он чинно сложил руки на коленях, и оттого выглядел председателем сельсовета, перед которым неожиданно исчезла трибуна президиума, словно некий злодей-волшебник пожелал расстроить ежегодную речь, и разогнать публику нечистым но эффектным трюком.

    Увидев меня, старик тряхнул седой шевелюрой, и начал говорить высоким скрипучим голосом:
- Железные шарики в одно мгновение разрывают человека на куски, и если ты не успел укрыться – не соберут.  Когда местные слышали вой «Кентронов» - разбегались кто куда, бросая технику, оружие. Они моментально забывали о том, что они – цивилизованные люди, и вновь превращались в черных дремучих дикарей, дрожащих от страха при появлении белого человека с грозными железками. В результате только мы, советники, и оставались на позициях. Сжигали документы, ставили бэтээры в бурский квадрат, и отплевывались от перемазанных ваксой «баффало» из всего, что у нас только оставалось, и из пистолетов даже. Это не шутки, Коля, когда рядом с тобой у твоих друзей отрывает руки и ноги, а деревья и кусты режут ножи тридцатимиллиметровок. А еще у них был газ.    Представляешь, в восемьдесят седьмом – газ? Парни из Армавира, Воронежа, Гомеля, знавшие о Первой мировой только по учебникам, кашляли кровью, принимая такой практический опыт.
- Кто ты такой? – мне не понравилось, что старик знал мое имя. – Где Горелов?

- Сгорел твой Горелов, - горько усмехнулся старик. – Был, да весь вышел. Делал вид, что работает, людей приводил, а сам – сливал потихоньку. И тебе тоже кой-чего слил – ты же видел списки? Гипнозолом делился он?
- Какие списки? Никаких списков я не видел. И никакого гипнозола не знаю.
- Да? Ну ладно. Теперь уже поздно. Я, Коля, когда из командировки вернулся, еще долго по ночам кричал от страха, просыпаясь в поту. Только голуби и успокаивали. Раззадорю их, подниму в воздух молодецким посвистом – и на душе легче. А они вернутся, и ластятся, воркуют, да крыльями нежно так щекочут. Вроде как общение выходило, хоть и без слов. А кто моих голубей обижал – тех жестоко наказывал. Как того мальчишку. Без разговоров – доской по голове, и в колодец. До сих пор вспоминаю, думаю, какой бы он стал, если б вырос.

- Слушай, дед, не заговаривай мне зубы. Куда Горелова дел? Я сейчас мусорам позвоню – всю вашу ебаную секту разгонят, понимаешь мою речь? Веди меня к Горелову быстро.
    Взгляд старика заострился:
- А зачем – вести? Вот он, Володя твой, - и нагнулся, чтобы достать из-под стула завернутый в газету предмет. Зашелестела бумага, и из свертка показалась Володина голова. Глаза Володи были открыты, и с тоской смотрели на меня.
- А вот и телефон его, - старик бросил на доски сцены пластиковую трубку. Телефон раскололся, и из него вывалились какие-то детальки.
    Зал поплыл перед глазами. Они..они..убили, они способны убивать…Но за что?.. Я рефлекторно ухватился за спинку стоявшего рядом сиденья, изрезанного матюгами. Внутри меня сошлись два воинства – одно боролось за привычную мне картину мира, второе бурлило клыкастыми рожами, беззвучно требовавшими разрушения хлипкого равновесия разума и осадившего его границы хаоса.
- Да ты не боись так, будь спокоен, - примиряющее произнес старик, и спрятал голову в газетный сверток. – От тебя нужно немного. Скажи, где твой друг хранил товар. Нам нужен его товар. Он же тебя приглашал на пробу образцов, так?
- Нет, - я с удивлением услышал собственный сдавленный голос, голос сломленного ужасом жалкого человека, в одночасье смирившегося с тем, что он – жертва.
- Нехорошо лгать, Коля. Ой, нехорошо. Ну ничего, сейчас мы тебя спросим по-нашему. Ребята, крути его! – крикнул старик в пустоту, и из-за колонн немедленно возникли несколько человек – мужчин и женщин – с металлическими прутьями в руках.
    Я обернулся – выход из актового зала закрывала женщина, лицо которой мне показалось странно знакомым.

- Ирина, начинай ты, - кивнул этой женщине старик, и, не торопясь, заковылял со сцены в зал, осторожно ставя ноги на ступеньки.
«Это же Кравцова!» - взорвалось в голове. Кравцова, улыбаясь, поигрывала увесистым прутом, и шла мне навстречу, и другие тоже приближались, обходя меня, замыкая в кольцо.

- Беги, Коля! – раздался истошный вопль со стороны сцены, и я успел заметить, что сверток под стулом зашевелился, покатился. – Коля, беги отсюда!

    Кравцова замахнулась своим орудием, надеясь обрушить его мне на голову. Я вывернулся – удар пришелся по плечу – и оттолкнул Кравцову в сторону, бросился к высоким дверям, за которыми, безнадежно далекое, осталось спасение. Металлическая палка загрохотала по полу, и люди, окружавшие меня, вышли из оцепенения, набросились, пытаясь достать меня ударами прутьев.
    Всем своим весом я с разбегу прыгнул на двери, не думая о том, что могу разбить себе лицо, и вывалился в коридор холла, испачкавшись в извести и пыли, покатился.
- Он уходит, бенефактор! – закричал кто-то сзади, и это подстегнуло меня: я вскочил, и в два прыжка достиг выхода на улицу.
    На спину мне накатывала волна ярости, грозя смыть, как тот  рисунок на песке.
    Я бы успел выбежать на улицу, но двери оказались заперты.
    Десятки пар горящих от возбуждения глаз смотрели на меня, загнанного в угол, пойманного в двух шагах от свободы. Вперед выступила Кравцова, стряхивая грязь с пуловера. На ее лице возникла и пропала кривая ухмылка, и она замахнулась для удара со словами:
-  Как видишь, все просто.
Все просто. Все просто. Все просто. Все просто. Все просто. Все просто. Все просто. Все просто.
******************************
- Как видишь, все просто. Маркетинговый план придумали те, кто в эту минуту балдеют в бассейнах своих вилл, придумали для себя, и сами его прошли, по пунктам, от начала и до конца. Хотя…нет никакого конца. Денег в этом мире хватит на всех, будь ты бенефактор у тысячи даунлайнов с собственными ветками, или будь ты неофит со стартовым набором. Главное – не сдаваться, и идти вперед. У нас есть корпоративный.. – на этих словах я перебил Горелова, не дав ему договорить:
- Хватит. Хватит! Объясни мне. Зачем ты трахаешь мне мозг? Зачем ты позвал меня, сраный ты однокашник, с которым я никогда не знался, и знаться не хочу? Грузить меня своими ебнутыми постановами? Рассказывать мне, как хорошо тебе среди ебнутых друзей и коробок с говном, которое ты втираешь, которое ты же и жрешь, и которым ты же и поливаешь цветы? – я встал из-за стола, с грохотом отодвинув стул. Посетители по соседству с тревогой и неудовольствием косились в мою сторону, а кто-то показывал пальцем.
    Володя побледнел, и уронил вилку.
- Коля, да я ведь так просто…вдруг интересно…проинформировать.. – и губы его затряслись от страха.
Я перегнулся через стол, и взял Володю за галстук, с силой потянул, заставляя привстать:
- А теперь дергай отсюда быстро, бегом, и чтобы больше я тебя, падла, не видел и не слышал никогда. И никогда не звони мне больше, чертос, понял?!
Володя, подхватив свою папку, попятился прочь. На расстоянии он выкрикнул:
- Ты ничего не понимаешь в жизни! Жизнь ставит тебе двойку! Ты не справился! – и торопливо покинул кафе.

    Долбаный сумасшедший урод.

    Доев омлет, я расплатился - официантка с книжечкой в руках удалилась, вихляя толстыми ляжками, и лопатки на ее голой спине ритмично охаживали друг друга.

    Я поискал на столе среди посуды зажигалку – не оставить бы. Вместо зажигалки я нашел маленькую коробочку с надписью латиницей.
    «Hypnosolum» - прочитал я по слогам, и открыл коробочку. Внутри были  розовые горошины таблеток. Володя оставил.
    Я сунул таблетки в карман, и вышел. С севера подул ветер, и я запахнул куртку.
    Пожалуй,  начну с небольшой религиозной коммуны. Полистаю дома словари, пороюсь в интернете.

    У бога должно быть узнаваемое имя.