В воздухе пахло революцией, а мы всем семейством пришли посмотреть на неожиданно доставшийся нам труп. Труп, лежащий на  журнальном столике, ничем не напоминал того дядю Яшу, которого неделю назад увезли в больницу. Пропала улыбка, всегда розовые щеки и уже затасканный серый костюм. Вместо них привезли голого старика с плотно сжатыми черными губами на сером лице.
– Нам точно того вернули? – спросил я у всех присутствующих.
– Вроде он, – задумчиво произнес папа. – Вы мне лучше скажите, что делать с ним будем?

И я, и моя сестра дипломатично промолчали, помня, что проявление инициативы в папином офицерском прошлом приравнивалось к нарушению субординации. Ответила ему мама.
– Хоронить! – произнесла она строго.

Мама у меня женщина правильная и сентиментальная. Она дружила с его женой, тетей Стэфой. Мы оставляли у них ключи. Я частенько сидел у них и читал книги, которые не мог достать где-то еще. Обменивались подарками. Были соседями и не ругались. А вот меня дядя Яша боялся. Не по-настоящему, а с юмором.
– Ты вырастишь антисемитом! – говорил он всегда, когда находил меня у себя гостиной.
Мне было уже четырнадцать лет и мне было плевать на еврейский вопрос во всех его формах. Он же стоял в дверях и взглядом своим осуждал мои будущие преступления.
– Почему? – каждый раз спрашивал я его, отрываясь от чтения.
– Ты похож на еврея и будешь за это мстить, – в голосе его было столько грусти, что любой нищий позавидовал бы.
– Кому мстить дядя Яша? – спрашивал я.
Он подходил ко мне, садился рядом и говорил:
– Евреям.
– Почему тогда не маме с папой? – интересовался я.
– Ты слишком похож на еврея, значит, ты любишь своих родителей. Их ты пожалеешь.
– И что? Ну, буду я антисемитом. Вам-то что? – искренне недоумевал я.
– Мы соседи и ты наведешь погромщиков. Ты-то точно знаешь, что мы евреи. Максим я тебя не осуждаю, это жизнь, это эволюция духа, ты не сможешь противостоять природе.
– Дядя Яша, ну почему сразу антисемитом? Может, я стану расистом?
– Максим, я сам не люблю негров и кавказцев. Расизм – это другое. Совершенно другое чувство. Ты станешь антисемитом. И наведешь на нашу квартиру погромщиков.
– Ну какие могут быть погромы!
– Максим, в стране бардак, а там где бардак, обязательно бывают погромы. Все эти гласности, перестройки, «Память» и Солженицын – все к погромам, ты еще вспомнишь мои слова.

Я вздыхал и больше не спорил. Тем более что страна, чуть ли не во время нашего разговора, действительно развалилась. А в девяносто третьем, прямо перед моим шестнадцатым днем рождения, не дожидаясь страшного, он уехал. Как сам говорил, ради детей, тети Стэфы и чистой совести погромщиков.

Вернулся он в прошлом году. Зашел к нам. Один. Тетя Стэфа умерла во время какого-то теракта – у неё не выдержало сердце. Дети как-то устроились, только младшая стала проституткой, хотя может это и к лучшему, говорил дядя Яша, все-таки не кибуце. Зачем вернулся, долго не отвечал. Только уже под самый конец сказал.
– Максим, я теперь понимаю твой антисемитизм. Я теперь тоже антисемит.

И вот теперь нам надо его похоронить. Антисемит хоронит антисемита.  Братство. Не знаю о чем он думал, когда тихо умирал в Еврейской больнице, на Мясоедовской улице. Вряд ли вспоминал обо мне и всей нашей семейке сомнительных патриотов. Наверное думал о детях. И правильно. Они у него хорошие. Очень хорошие дети. А как они рыдали в трубку и жаловались на жизнь, которая не позволяет им бросить все и примчаться на похороны. Даже обещали прислать позже четыреста долларов. Разговаривали мы с ним из квартиры дяди Яши, справедливо рассудив, что платить за международный звонок не совсем правильно в нынешней ситуации. Хозяин слушал разговор внимательно, даже ни разу не дернулся, и мне показалось, что с каждым громким всхлипыванием сыновей, он все больше гордился ими. Тень большого горбатого носа все тянулась к лампочке. А дети по очереди плакали в трубку и спрашивали как ОН там. Вопрос этот поставил меня в тупик. Там это где? Единственное, что я смог из себя выдавить: счастлив, очень счастлив. «Хорошо!» – дети хором зарыдали и сказали, что мы очень добрые и хорошие люди, они на нас очень надеются и любят.
– Как он воспитал детишек! – умилилась мама.

Как по мне, воспитателем он был хреновым. Говорить он мог, конечно красиво, а вот с личным примером у него наблюдались некоторые проблемы. Помню как раз тогда, когда интеллектуалы начали выходить из моды, а в нашем дворе спелые нимфетки во всю спорили у кого из парней бицепс больше и тверже, он воспитывал и меня. Приложил все свои силы. Ситуация в мире и в стране была сложная. Все казалось очень ломким. К чему только не прикасались наши политики – рушилось. Даже в нашем южном городе царил декаданс и доллар, неплохо котировались  объем двигателя не менее двух кубических и показушная наглость а-ля Мишка Япончик. Только старшее поколение все еще цеплялось за профессию, инженерию человеческой души  и  гигантский скачок от ручного труда к машинному. На этом фоне мое увлечение футболом должно было казаться невинным. Но девушки только издевались, когда видели меня – пятнадцатилетнего, худого, в дырявых спортивных штанах, в пыли «до полного свинства», в компании таких же пентюхов. И я, и мои друзья, правда, мало обращали внимания на ехидные замечания. Слишком уставали, да и счастливы были безмерно. Особенно когда выигрывали. Но если реакция девушек была понятна, то реакция дяди Яши меня ставила в тупик.
– Максим, я тебе же уже говорил о том, как двадцать два дурака, за одним кожаным мячиком? – спрашивал меня всегда дядя Яша, вместо приветствия махнув мне длинным  огурцом.
Я стоял внизу, он стоял на балконе. Казалось бы всего-то второй этаж, но дядя Яша почти парил надо мной.
– Тысячу раз, – огрызался я.
Он радостно кивал и продолжал:
– Счастлив тебе сообщить, что за эти разы ничего в мире существенно не поменялось, – говорил он и брал воображаемую скрипку в левую руку, клал её на плечо, прижимал  подбородком и водил огурцом будто по струнам. – Займись лучше музыкой.

Я вздыхал.
– Но у меня нет слуха, да и не люблю я эти скрипки и фортепьяны, – возражал я.
– Хорошо, со слухом действительно могут быть проблемы, – милостиво соглашался он. – Тогда учись на конструктора. Что у тебя по физике?
– Три, – честно отвечал я.
– А вообще? – огурец медленно по перилам выезжал на стартовую площадку, гордо уткнувшись острым концом в небо.
– Ну там три, четыре, ну и пять… – отвечал я.
Огурец уже стартовавший на Тау Кита, замирал в воздухе.
– Пять по физкультуре? – обреченно спрашивал дядя Яша и с хрустом откусывал от огурца пассажирский отсек.
– Нет. Почему? – искренне удивлялся я. – По истории, литературе, географии.
– Мда. А математику на тройку знаешь? – спрашивал дядя Яша.
– Даже на четыре, – хвастался я.
– Быть тебе бухгалтером, – качал он головой. И добавлял, чавкая, – математика тебе будет нужна, чтобы узнавать цифры, география, чтобы представлять, куда, если что, тебя пошлют, литература – исключительно для отчетов. А история – для общего развития.
– А почему вы спорт не любите? – интересовался в свою очередь я.
– Не люблю? – удивлялся он, почесывая свое пузо, – Я обожаю спорт. Например, шахматы, спортивный бридж, не менее спортивный преферанс.

А потом я встретил его как-то на стадионе. Он сидел и ругался страшно, что-то кому-то доказывал, грозился собственноручно, вот этими короткими руками, убить судью, вправить ногу мазиле, пусть даже она растет у него из задницы и все такое.
– Дядя Яша, это же не шахматы! Что вы тут? – спросил я его в перерыве.
– Ой, я тебя умоляю! – ответил он, – Да я просто собой горжусь, когда смотрю на этих идиотов! Особенно на пятого номера. Нет, ты видел, куда он дает пасы? Да меня просто трясет от счастья – я-то ведь не играю в футбол!
Возразить мне было ничего. Ни тогда, ни сейчас. Труп лежит и тихо гордиться детьми, которые хотя и далеко, но плачут. Что мне с ним спорить? Он-то действительно уже Там. А мы пока здесь, и дешевые гробы закончились, машину заказать невозможно, а мест на кладбище нет – хоть на коленях моли и сестру для утех предлагай. Мне даже снились кошмары, в которых кладбищенских воротах мигали строгие вывески «мест нет».
– Хороним в бабушку! – успокаивает  мама. – Я уже обо всем договорилась.

Папа кивает, но как-то неуверенно.
– Дорогая, – говорит он тихо, – В чью? Моя мама, уверен, против не будет, но удивится…
– О боже. В его бабушку! В Яшину бабушку, – успокаивает мама. – Все официально. Нужны, правда, родственники… Но мир не без добрых людей.
Осталось только порадоваться о воссоединении. О бабушке дядя Яша рассказывал. Шел дождь, мы сидели в беседке и делали вид, что играем в шахматы. На самом деле нас интересовали девушки, которые пробегали мимо в мокрых, липнущих к телу, легких платьицах.  Зевали фигуры мы страшно, но дядя Яша был все же более опытным… Не шахматистом, нет. Опытным наблюдателем. Пресыщенным всеми этими формами. Он, кстати, и время выбрал для игры. Правильное. Дождь, будний день, полседьмого, лето. Народ, хочешь – не хочешь, а домой побежит.  Я же, пацан пацаном – почти не отрывался от этого удивительного зрелища. Пятую партию проиграл – сообщаю сейчас не без гордости.
– Она была чудесным человеком, – неожиданно заявил дядя Яша.

Я увлеченный высокой брюнеткой в белой до страстного слюноотделения кофте, даже сразу не обратил внимания на эту фразу. А когда  все же осознал сказанное, переспросил:
– Кто? Она?
– Папа рассказывал о блинчиках, жареной тюльке, пианино, пяти иностранных языках и револьвере, – мечтательно бормотал он.
– А… – протянул я.
– Бабушка Сара, Максим, она – это бабушка Сара.
А что? Нормальное еврейское имя. Это сейчас косятся. Да и тогда когда дядя Яша еще работал в бухгалтерии порта – косились. Но те евреи, еще довоенные, древние, жили не так. Они были внутри себя и везде. Это потом их нагло выковыривали, расселили и заставили работать. С переменным успехом, правда.
– Это была чудесная женщина, Максим, – тихо бормотал дядя Яша. – Просто обязана ею быть! Когда все тупо, как стадо, шли. И ведь прекрасно знали, понимали, но даже боялись ослушаться. А она! О боже! Ты знаешь, что сделала она?

Я замотал головой.
– Она вытащила спрятанный в тайнике револьвер! С этим пистолетом еще купцов при царе грабили, – он на секунду замолчал и поспешно добавил. – Но это дело темное, кто знает. Так вот, она схватила его и стреляла. Даже попала в кого-то. Она действовала, а когда её забили прикладами, даже умудрилась укусить румына за ногу.
– Смелая женщина, – говорю на всякий случай я, не очень понимая, что надо говорить в таких случаях.
– Смелая? – говорит дядя Яша и вздыхает. – Не то слово. Пока она занималась единоборством с румынами, мои две сестры убегали со мной на руках по чердакам. Это жертвенность. Она нас спасла. Не только она. Было еще много других добрых людей, которых я и не помню. Они передавали нас из рук в руки, пока не вручили отцу. Мне-то три года было. А ты… Смелая… Шах, - закончил он воспоминания.

Шах, так шах. Да и мат вскорости. Но меня же не шахматы интересовали, а женщины. Дождь усилился, сильно подул ветер, заливать стало в беседку, но поток прохожих только усилился.
– Не знаю, где она на самом деле погибла и как. Там ли её, прямо дома, или вывезли со всеми. Но я её похоронил! – гордо заявил дядя Яша, – Я её похоронил, как смог. Чего мне это только стоило – никто не знает. И тебя знать не надо. Но теперь у неё есть памятник. Трупа нет, а памятник есть. Раз уж государство не ставит памятники евреям, мы сами. Хороший такой, не жестяная подделка, а строгая каменная глыба.
Ветер подул еще сильней, и дядя Яша уже почти кричал:
– Пусть нет гроба! Зато есть скамейка!

Теперь там будет гроб. Будет все как положено, все как у людей. Памятник, скамейка, могила и в ней гроб. Все жизнь люди пытаются стать оригиналами, а как только умираю – сразу требуют единообразия. Или это живые требуют от покойников? Сами мертвые, единственное что могут, так это свой гордый нос к лампочке тянуть. А вот мы, живые… Мы требуем, чтобы в последний путь отходили правильно.
– Ну, хорошо, – соглашался с  этим папа. – Гроб повезем на тележке. Покойник у нас по торговой части, значит тележка из магазина ему и по статусу, и по логике положена.
– Пап, – только руками развожу, – ты-то на лафете потребуешь.
Папа соглашается.
– Так я военный. О статусе я же не для красного словца, – говорит гордо папа, которому действительно нравилось защищать родину.

Мы сидим около гроба. По-домашнему курим, стряхивая пепел в стопочки найденные у покойного в тумбе под телевизором. В старом, но действительно японском телевизоре многострадальная сборная пытается сделать вид, что четвертый мяч в собственных воротах мелкое и в чем-то даже забавное явление природы. Пиво все уже было выпито, футбол огорчал, поэтому мы с отцом решили заняться стратегическим планированием.
– В общем, Яшу доставим на последнюю стоянку. Но! – он ткнул указательным пальцем в потолок. – Но остается проблема родственников. Вопрос, так сказать, массовки на мероприятии.
– А что с массовкой? – поинтересовался я.
– Хреново. С ней. Твоя мама упорно обзванивает номера из телефонной книжки, но пока состав участников меня не радует.
– А кто будет? – спросил я его.
– Мы, – ответил он и ухмыльнулся. – И бабушка Валя с пятого этажа.
– Э… – вырвалось из меня.
Не знаю сторонник ли я маленьких семейных, похорон. Со свадьбой я определился. Чем меньше гостей – тем лучше. А вот в данном случае…
– В общем, Максим, – папа затушил сигарету и повернулся ко мне, – на тебе гости. Салатами занимаются женщины, а мужчины, ты то бишь, гостями.
– А ты?
– Я руковожу… – папа устало махнул рукой, чтобы показать всю тяжесть взваленной на себя миссии.
– А сколько надо? – только и нашелся что сказать я.
– Туда-сюда, – папа загадочно поводил по воздуху руками, – туда-сюда двадцать хватит. Лучше гостей сто, но я не знаю где и двадцать взять. Не приглашения же рассылать.
Я усмехнулся.