«Гражданин начальник, дай закурить, а то все сигареты вышмонали…» - затеял разговор мужичёк серой внешности
«Не положено», - безразлично ответил конвоир.
«Командир, ну сам знаешь, что не положено, на то хуй наложено.»
«Да я и не курю…»
«А-а-а», - протянул мужичёк: «Ясно. Слышь, а как тя кличут то?»
«Федя…» - скривил губы в полуулыбке охранник. Стандартное в тюрьме имя, либо Федя, либо Вася.
«Хорошее имя, Федя», - с иронией подхватил мой попутчик: «У меня тоже неплохое - Вася».
Мужичёк выдержал паузу, ожидая, по всей видимости ответа. Но конвоир лишь повернул лицо к единственному источнику света во мраке автозака – зарешёченному окошку на двери.
Мужичёк прижался к решётке отделяющей нас от охранника, проследив за взглядом конвоира.
«Чё, как там на воле? Нормально всё?»
«Нормально», - подтвердил Федя, поправляя лямку автомата, съехавшую с плеча, после того как автозак подпрыгнул на очередной выбоине.
«Чё, погодка огонь?»
«Ннда», - задумчиво подтвердил конвоир: «Ночью навьюжило пиздец как. Снега намело, будь здоров».
И как бы в подтверждение его слов, колёса грузовика в очередной раз завизжали на подъёме. Так, в течение, наверное, минуты мы поднимались на какую-то горку. Затем, автозак набрал скорость, проскочив обледенелый участок, и натужно ревя, пошёл уже нормальным ходом. От здания тюрьмы до здания суда, каких ни будь тысяча метров, но мы ехали уже минут сорок. Навьюжило, по всей видимости, действительно хорошо. В другое время, долгая поездка, может быть, и доставила бы удовольствие. Ведь если прислониться к решётке, то можно было увидеть в единственном окне проплывающие огрызки картин родного города. По знакомым с детства фасадам зданий угадывать, по какой улице едем. Но сейчас, чертовски замёрзли пальцы ног и рук.
Мы минут тридцать стояли на территории тюрьмы, дожидаясь по всей видимости, пока конвой оформит все бумаги, а может и просто примет на грудь – в такой денёк не грех…
Спасала тёплая куртка, которую недавно передал мне брат. Спортивная, ядовито-жёлтая, она резко контрастировала с окружающей действительностью. Я безмолвно сидел напротив мужичка, приспустив молнию на куртке грея за пазухой одеревеневшие от холода пальцы рук. На задубевшие ноги уже не обращал внимания, мысли витали где-то в зале суда.

Адвокат умудрилась недавно сделать экспертизу, поэтому надежда на благополучный исход дела вспыхнула во мне с новой силой. Оказывается, надежда не умирает последней. Она не умирает, наверное, вообще никогда…
Я написал кассационную жалобу после последнего судилища, без каких либо эмоций. Просто, чтобы переждать зиму на тюряжке и по весне, а может и летом уйти на лагерь. Чтобы не маяться по этапу от холода, как сейчас… Касачку рассмотрели неожиданно быстро. Прошло всего два с половиной месяца. Прошлую ждал полгода…
И вот, неделю назад, адвокат ознакомила меня с экспертизой. Тонкость проведения независимых экспертиз состоит в том, что они хоть и независимые, но делают их только по назначению суда. Все же мои ходатайства на проведения дополнительных экспертиз суд беззастенчиво отклонял, не утруждаясь даже высказать причину. «Суд считает нецелесообразным…» Сколько было этих ходатайств, от меня, от адвоката, но «суд считает нецелесообразным». Это ещё одна формулировка простого и доступного русского – да пошёл ты нахуй…

Но, оказывается, бывают на свете эксперты особого рода, у которых есть полномочия проводить экспертизы без назначения суда, на основе имеющихся материалов уголовного дела. И вот, адвокат посетила такого эксперта. Результат для меня был впечатляющ: «На основе предоставленных материалов уголовного дела нельзя достоверно судить как о виновности, так и о не виновности подсудимого…»
Как воскресает надежда? Она вспыхивает ярким пламенем, затмевая всё на свете, неумолимо пожирая нутро. И голова уже попросту отказывается разумно смотреть на мир и происходящее в нём. Ты уже уверен, что этот козырь решающий, и что судьи должны обратить своё внимание и выкинуть тебя из-за решёток. Ты уже не веришь, не надеешься, а как кажется, знаешь. Вот доедешь в этом автозаке до суда, а потом, пешком домой. Уже ощущаешь, как морозный ветер будет дуть в лицо, больно стреляя в кожу крупинками снега поднятых с сугробов. Уже чувствуешь, как от ходьбы теплеют ноги…     


«Слышь, Федя, а чё, с касачки часто освобождаются?» - отрываясь от собственных мыслей, встрял я в вялую беседу моего попутчика и конвоира. Я усмехнулся, произнося имя.
Конвоир посмотрел на меня безразлично, но в безразличии этом просквозила какая то человечность. В чём она выражалась трудно сказать, наверное, в том, что он смотрел на нас пятерых зеков едущих на суд без вражды, и охотно поддерживал разговор. Было видно, что он относится к нам без предубеждения в том, что мы звери. И даже укороченный АК лежащий у него на коленях, выглядел игрушечным и не настоящим. Лицо у конвоира добродушное, настолько насколько оно может быть добродушным у человека обличённого властью. Властью в случае чего стрелять на поражение…
«Да, не…» - протянул он задумчиво: «Не часто. В последний раз пару месяцев назад. Холопа какого то освободили. Дахуя делов по касачке уйти. Мы его дня три, наверное, возили. У него там дело полностью пересматривали. Эти, как их, доказательства короче, новые всплыли. Свидетель какой-то объявился. А так, обычно отмена, а там уже в суде нагоняют…»

Я, внимательно слушая слова конвоира, кивнул благодарно, представляя себе, как меня нагонят. И предался мечтам, как будто не было позади долгих месяцев отсидки. Надеялся, как когда-то давным-давно, когда меня только закрыли. Тогда я, вычитав в УПК статью, которая сообщала о том, что рассмотрение кассационной жалобы должно уложиться в срок, не превышающий двух месяцев. Тогда я наивно, даже по-детски полагал, вот пройдёт два месяца и они там разберутся, наконец, что зря меня посадили, и отпустят. Как это по-русски - верить в то, что вышестоящие инстанции добрей и умней…

Первые два месяца прошли как в тумане. Резиновой вечностью натянутой в струнку протянулись эти два месяца через всю жизнь. Бредовая реальность овладела разумом полностью, не оставив места для отдыха даже во сне. Да и не было собственно разграничения между сном и бодрствованием. Одно сплошное существование, сизо-коричневым дымом въевшееся в мозг. Ни ответов, ни вопросов. Лишь сокамерники иной раз будоражили безбрежную напряжённую апатию.
«Ну чё ты расселся?» - зло бросил Лёха Кича, якобы случайно споткнувшись об мою ногу. Я сидел на краю шконки нагло кем-то разбуженный. Отходя ото сна, тщетно пытался вспомнить что снилось. Снилась тюрьма. Разочарованно прикурил сигарету, как тут вклинился этот зек. Метров семидесяти роста. Худой как спичка. Широкое лицо, прищюр глаз, маленький тонкий нос и чуть приоткрытая безгубая пропасть рта.
Я посмотрел на него снизу вверх, едва уловив его напряжение. И запоздало понимая что слова относятся ко мне. «Ну всё»,-отстранённо проследил я за проплывающей перед внутренним взором мыслью: «Началось…»
«Давай, бери тряпку, и вперёд полы драить!» - приказным тоном сказал Кича.
«Не буду…» - едва слышно ответил я, как будто чужим голосом.
«Чё, чё ты сказал?» - громко, с вызовом и оттенком угрозы переспросил трассовой.
«Я говорю – не буду», - громче и как мне показалось, твёрже ответил я, чувствуя начинающую дрожь в руках. А сердце остервенело, стало, остервенело качать уже не кровь, а сплошной адреналин, отдаваясь в пустоте мозга гулким эхом. И сквозь это эхо расслышал:
«Чё это ты не будешь? Ты чё не понял ещё - тюрьма сидим. На подножке проехать не проканает. В хате каждый при деле. К трассе ты не тянешься. Даже маяки выучить и те не смог. Так что давай, тряпку в зубы и вперёд…»
К трассе я, в самом деле, не тянулся. Просто не укладывалось в мозгах как может нормальному человеку придти в голову драть каждую ночь глотку, да дёргать какие-то верёвки. Бред какой-то.
Хотя, в порыве лёгкой эйфории от тёплой встречи я чуть было не подписался на это дело…

«Это хорошо, что к нам закинули», - задумчиво произнёс Белый, после знакомства и краткого объяснения как нам двум пряникам вести себя в хате: «А то мусора нозят, либо старичков загоняют, либо вообще невменяемых. Некому на трассе стоять. Вон, Кичу скоро на командировку заберут. Буратину тоже. Вы молодые вам и карты в руки».
Мы с пареньком, которого подняли в хату вместе со мной сидели напротив Андрюхи. Стараясь выглядеть по-свойски, мы жадно ловили каждое его слово. Хотя, лично я ничего не понимал. Что, к чему, какие такие трассы. Паренёк же как оказалось уже имел за плечами ходку по малолетке, поэтому ему было много проще.

Под вечер же Андрюха поинтересовался у меня:
«Ну чё Витёк, на трассу встанешь?»
Я неопределённо пожал плечами, сказав только:
«Посмотрим. Я ж даже и не знаю чё это такое…»
«Хе-хе, сейчас увидишь…»
Даже не подозревая того, но я прошёл первый тест на вшивость. Очень много можно подумать о человеке, который соглашается на предложение, не имея ни малейшего понятия о сути этого предложения. Более того, если согласился и не вывез, то доверие окружающих к тебе будет сильно, возможно даже безвозвратно, подорвано…
Тогда я об этом даже не задумывался. Понимание пришло много позже, когда нашлось время чтобы проанализировать каждый день своей жизни.
Но тогда, я две ночи прилежно пытался понять суть Людхода. Заучивал маяки, в общем напрасно, потому что слабо представлял их назначение и расположение хат. Пытался учить глобус – приблизительную схему расположения камер на тюрьме. Но всё тщетно. А через два дня заболел. Полторы недели болезни кошмарным беспамятством пролетели и насовсем отрезали желание стоять на трассе, орать в окошко с решётками, и разбираться во всех премудростях тюремной жизни.
Болезнь принесла за собой покрывало апатии и отстранённости, укутав им душу.


«Народу пока хватает», - стал я что-то мямлить, пытаясь найти отговорку от унизительного, на мой вольный ещё взгляд, занятия. Каким-то седьмым чувством я знал, возьми я сейчас в руки тряпку, и уже никогда мне от неё не избавиться.
«Какого народа?» - не понял Лёха.
Я кивнул на трёх человек, усиленно сметающих к роботине весь сор, накопившийся в хате поле ночи:
«Ну, вон, убираются же…» - неуверенно сказал я, отчётливо осознавая всю слабость моей отговорки.
«И чё што убираются», - всё больше повышая голос, давил Кича: «Тряпка ещё одна есть, так что отмазки не принимаются».
Не знаю, что помогло мне, может этот властный тон, играющий на публику, и вызвавший во мне злость. А может интуиция обострившееся в нестандартной ситуации, но решение проблемы как будто возникло из ниоткуда.
Я уверенно поднял голову, расправил плечи и посмотрел прямо ему в глаза:
«Слышишь, чё ты от меня хочешь? Я тут не сорю, так что и убирать не буду».
«Чё ты сказал?» - было видно, оппонент мой не ожидал такого ответа. Поэтому вопрос был им задан, только ради того, чтобы хоть что-то сказать. И потом поспешно добавил: «Я не понял, тебе чё не канает убираться?»
«Я говорю, ты тут всю ночь записки рвёшь и на пол бросаешь. И хочешь, чтобы я за тобой убирался? Такое мне, как ты выразился, не канает. За собой уберусь, но чтобы за кем-то…» - Я оборвал фразу на полуслове, не зная какое слово употребить. В душе совершенно не хотел уподобляться окружавшим меня зекам и старался не пользоваться тюремным сленгом. Употреблял в разговорах исключительно вольные слова. Подсознательное это стремление сослужило мне впоследствии неплохую службу. Дело в том, что тюремный лексикон отличается от вольного настолько, что значение многих употребляемых мною слов массе арестантов было просто неизвестно. Оперируя исключительно такими словами, мне часто удавалось отсекать на корню всякие нападки в мою сторону. А их было не мало…
«Ну ты чё внатуре…» - с угрозой начал было орать Лёха, но его оборвал Белый: «Слышь, Кича не наебенивай там. Не хочет человек на тряпку падать - его дело. Займётся чем ни будь другим».

Часа через два, после завтрака, я сидел за баркасом, не решаясь встать и походить. Не смотря на то, что сидеть на узкой маленькой лавочке было крайне не удобно. Но встать и размяться не хотелось потому, что место бы сразу кто ни будь занял, а присесть было негде. Сидящий рядом Палец неожиданно, как будто что-то хорошенько обдумав, обратился ко мне:
«Зря ты так… чё тебе не канает полы что ли мыть?» - говорил он, максимально понизив голос, отчего складывалось впечатление, что хочет пообщаться по душам: «Тебе чё, стрёмно?»
«Нет, Саня, не стрёмно. Я могу убраться за собой, за родными людьми, но за посторонними – уволь. Я чё на дворника похож?»
«Да нет», - покачал Палец головой: «просто чё тогда получается по-твоему, что это стрёмное занятие. То есть этим стрёмно заниматься…»
«Саня, понимай как хочешь. Я своё мнение сказал, а чё там кому канает или нет, пусть решает каждый сам за себя», - зло бросил я, всем видом показывая что разговор исчерпан и зачем то покосился на циферблат пластмассового будильника стоящего рядом.
Палец ещё какое-то время сидел, обдумывая, разговор. А я, постепенно отходя от утреннего инцидента, погружался в свои мысли. Они, всплывшие после нервной встряски, откуда из глубин сознания, тяжело ворочались в голове, и нехотя опускались обратно на дно.

Безнадёжная тоска вдруг охватила мою душу. Я безмолвно орал, бился головой о баркас, висел на решках остервенело расшатывая их, резал мойкой себе вены, разламывал шкафчик, разбрасывая по хате шлёнки с остывающей баландой. Я с разбега бился о безжизненный металлический холод «робота». Я медленно сходил с ума, представляя себе всё то, до чего осталось, казалось пол шага. Что вот-вот станет возможным, потому что безумие делает возможным даже невозможное.
Из этого состояние вывел толчок локтём в бок:
«За баркасом не спят», - произнёс Палец. Оказывается, я не заметив даже, положил руки на стол и уронил на них голову. И это замечание, показалось, вконец выжало меня. Я с надеждой глянул на часы. Казалось, я сходил с ума целую вечность, казалось безумие подстегнуло ход времени. Но, нет, прошло всего, каких то четыре минуты с момента  нашего разговора.
И от осознания этой злой шутки времени, стало очень тесно в хате. Что-то внутри как будто надломилось и вот уже близкое сумасшествие отступило в тень, а душу заполнила огромная жалость к самому себе.
«За что? Почему? Что я тебе сделал?» - вереницей начали пролетать вопросы, адресованные к тому, к кому обычно обращаются люди в момент тяжких испытаний.
«Господи, помилуй!» - хотелось молить, упав на колени. И меня самого поразила та слепая вера, которая вдруг нахлынула. И стало очень стыдно, всегда отрицал это религиозное явление, а как припекло, так сразу ниц падать? Я с усилием подавил в себе это желание слепо верить. Нет, так я не мог. И если есть на свете бог, то никогда ему не услышать моих просьб.
Я оглядел камеру, тела, спавшие на шконках, лица вроде ещё одинаково по-тюремному серые, но если вглядется, то очень разные. И вдруг подумалось:
«Сука ты Господи. Я знал, что ты любишь шутить, но не до такой же степени…»
И раз за разом про себя повторял эту фразу как мантру, чувствуя, как наполняется душа уверенностью. Уверенностью в том, что всё пройдёт, что я выживу и с ума уже не сойду. Если в критической ситуации есть силы пойти вопреки разумному, и послать к чертям последнюю надежду – веру в доброту бога, тогда есть силы ещё жить.

Это был первый мой настоящий жизненный урок. Именно так я начал постигать тяжёлую науку веры в собственные силы, а не в пустые надежды…

Наконец, автозак всхлипнув тормозами, остановился. Федя открыл дверь, перекинулся с невидимым собеседником парой фраз. Кто-то невидимый сунул ему в руку горсть наручников. Конвоир с силой хлопнул дверцей, и повернувшись к нам лицом:
«Ну чё жулики-бандиты, давай обраслечиваться!» - с этими словами он положил на скамейку автомат и четыре наручника подошёл к решётке.
«Кто первый?»
Мужичёк, молча протянул руки.
«За спину», - коротко бросил конвоир.
Мужичёк так же не слова ни говоря, повернулся и заложил руки за спину. Федя просунул наручники за решётку, затянул их на запястьях. Такую же процедуру проделал со всеми. Сидеть в наручниках доложу я вам не самое лучшее времяпрепровождение. Тем более в холодном боксе автозака. Наручники туго затянутые за спиной холодно обжигали кожу. В неестественных позах, всем корпусом наклонившись вперёд, мы представляли собой жалкое зрелище.
«Слышь, старик, подай паку», - попросил я паренька раскорячившегося рядом. С какой-то непонятно откуда вдруг взявшейся сноровкой я ухватил папку, которую с такой же сноровкой и ловкостью подал мне попутчик. Со стороны, наверное, комично было наблюдать, это действо. Но сейчас было не до смеха…
Дверца открылась и чей-то начальственный голос, нагло бросил:
«Серёга, давай, выгружай!»
«Ну вот», - усмехнулся про себя я: «Всю контору спалили. Оказывается дубаря Серёгой звать…»
«Первый пошёл!» - строго произнёс конвоир, открывая решётку.
Первым пошёл невзрачный мужичёк. Минуты через три с улицы послышалось:
«Второй пошёл!»
Серёга эхом повторил услышанное. И паренёк, подававший мне папку нехотя поднялся и вышел. Я был третьим.
Недоверчиво ставя ногу на верхнюю ступеньку выдвижной лестницы, пришёл к выводу, что к этому недоверию привыкнуть нельзя. Не очень то и веришь, что стоящие с двух сторон конвоиры успеют подхватить тебя за руки, чтобы ты не шлёпнулся лицом об землю. А если и успеют подхватить, то не факт что удержат.
Вот и сейчас, рука одного дрогнула именно в тот момент, когда ноги мои уже ступили на заснеженный асфальт. Но, одна нога соскользнула, и я чуть было со всего маха не поцеловал кроваво землю. Папка стремительно вылетела, рассыпав содержимое ковром исписанных листков. Благо конвоир вовремя опомнился и, схватив меня за шиворот резко поставил на ноги. Затем спешно одним движением собрал то, что рассыпалось, запихал обратно в папку и сунул её мне подмышку. Я же успел оглядеться, прищурив от яркого света глаза. Заводили нас не через чёрный ход, как это обычно делается, а через парадный. Отметил про себя, что ворота к чёрному ходу наполовину завалены снегом.
«Ну чё вы там копаетесь, блять!!!» - послышался раздражённый окрик исходивший от неясного силуэта обозначившегося в проёме стеклянной двери: «Давай по шурику!»
Я не спеша, направился на окрик. А силуэт не унимался:
«Хули ты ползёшь! Двигай поршнями давай!»
«Да пошёл ты нахуй», - индифферентно подумал я. От старого потрёпанного ЗИЛа до входа, каких ни будь десять метров. Десять метров свободного воздуха, и я хотел вдохнуть его весь…
В холе храма правосудия жизнь как будто остановилась. Люди, вольные люди! Но они, восковыми фигурами застыли там, где им преградили дорогу охранники. Как будто жизнь бьющую ключом поставили на паузу.
Мужчины в синих прокурорских мундирах. Среднего возраста женщины, по всей видимости, пришедшие, на какое ни будь судебное разбирательство. Симпатичная девушка, почему-то прижалась к стене, опасливо косясь на происходящее. Несколько молодых женщин тоже в прокурорских мундирах. Я шёл, всматриваясь в мимолётные лица, здоровые, не обезображенные неволей. И лицо моё отчего-то разрезала хищная улыбка. Для многих из них я, выражаясь по лагерному, – сеанс. Но, в свою очередь, они для меня не сеанс не меньший. Я ловил на себе презрение, равнодушие, страх. Ещё бы, ведь меня как страшного зверя закованного и униженного окриками конвоира провели-протащили через холл, по коридору, в подвал, закрыли в клетку и только после этого сняли наручники…

Четыре часа одиночества в просторной клетке. Часа два до заседания и столько же после. В другом случае это несказанное удовольствие остаться наедине с самим собой после толкучки хаты. Но, сейчас, одиночество стало смерти подобно. Мысли, чувства, надежды, страхи калейдоскопом проносятся в голове вновь и вновь. Нет покоя, противоречивые чувства как дыба, разрывающая душу… И хочется закурить, но сигареты вышмонали ещё в тюряжке. На суд с куревом нельзя. Протащить, конечно, можно, но почему-то не стал. И вот мучительное ожидание закончилось. Услышал свою фамилию и незамедлительно ответил:
«В третьей!!!»
Вновь наручники, вверх по лестнице. Одна из множества кабинетных дверей, небольшая зала суда. Десять минут разбирательства и итог:
«Приговор оставить без изменения. Новые материалы приобщить к уголовному делу…»
Я лишь усмехнулся безрадостно ещё одному парадоксу. За время всех судебных разбирательств я пришёл к неутешительному выводу. Судебная система и простая человеческая логика, понятия не совместимые нисколько. Зачем присоединять экспертизу к делу, если приговор остаётся без изменений? Не было оснований не приобщать, это понятно. Но, почему же тогда приговор оставили без изменений? Но такое решение суд имеет право не обосновывать. Просто суд, как обычно, считает нецелесообразным…
«А, к чёрту!» - плюнув в сердцах на решение суда, я вновь протянул руки через окошко в решётке обезьянника. В который уже раз за день хрустнули наручники, снова коридор, подвал и обезьянник номер три.
Уже без эмоций уселся на лавку, облокотившись о боковую стенку, снял ботинки, и насколько смог вытянул на лавке ноги. Жизнь наладилась, надежда в который уже раз умерла, и оживать в будущем ей не с чего. «Разве что амнистия…»- улыбнулся я. Амнистия для каждого арестанта это святое средоточие фарта, удачи, везения. Об этой даме шутить не принято. Существует много легенд, кого и как настигла рок амнистии. Это слепая мечта, последний оазис надежды, в пустыне серых будней, арестанта. Но, я уже привык смотреть на вещи, без каких либо очков. И если впадал в крайности то только отталкиваясь от конкретных фактов. Факты же говорили что амнистия настолько зыбкая тема, что думать о ней не имеет никакого смысла…
А смысл был особо, не думая ждать. Не слепо ждать чего-то неизвестного, а с уверенностью, ждать этапа на командировку. Ждать очередной встряски прописываясь в бараке. Ну а там, пока суть, да дело, можно уже томиться в ожидании свободы. Золотой, брильянтовой, бесценной…
Но это далёкое будущее. До этапа могут продержать на тюряжке и два месяца и полгода. Тут логики в поведении администрации тоже не угадывается. А сейчас дождаться надо обратной дороги домой. Снова наручники, автозек, отстойник, шмон, снова отстойник, и уже вечером часов шесть-семь, а если повезёт то и раньше, поднимут в хату. Которая, встретит меня не добро как когда-то, а напряжением…

  …Корона царька слетела не сразу, рассыпавшись воображаемыми осколками. Она медленно и нехотя сползала с головы. Власть, какая бы маленькая она ни была, сильно въедается в душу. Незаметно, но глубоко пуская там, свои корни.

Он вошёл в хату, затравлено озираясь по сторонам. Весь вид его излучал страх. Метр восемьдесят, а может и выше, точно сказать нельзя, потому что сильно сутулился. Он молча зашёл в хату и встал столбом перед роботом. На какое-то время воцарилась тишина. Затем кто-то произнёс:
«А чё, здороваться не надо?»
Он вздрогнул и, промямлив «здравствуйте», поставил худенький свой майдан рядом с монашкой.
«Ну так то не гони, чё ты майдан то там ставишь? Прописаться там хочешь?»
Он поспешно схватил сумку:
«А куда её?»
«Брось пока под баркас…»
«А это что?»
«Под стол, чё не видишь, там сумки лежат…»
Он запихал свою ношу под баркас и снова встал как вкопанный. Не зная, по всей видимости, что дальше делать он сложил руки за спину. Наверное в КПЗ мусора приучили, подумал я.
«По жизни всё ровно?» - спросил кто-то безразлично.
«Вроде да…»
«Как это, вроде?» - заинтересованно воскликнул я, предчувствуя небольшое развлечение. Сколько народу я уже перевидал за время заключения, но такой вот индивид попался в первый раз: «А ну-ка, иди сюда!»
Он послушно прошёл в проходняк и встал надо мной как вкопанный, смотря пустотой немигающих белесых глаз.
«Как звать?» - бросил я, окинув взором его нескладную фигуру разве что не дрожащую от переполняющего его страха. Затем перевёл взгляд на экран телевизора и отвлёкся буквально на мгновение, которого хватило для того, чтобы пропустить мимо ушей его имя.
«Чё за статья?»
Он промямлил какую-то статью, о которой я впервые слышал, поэтому удивлённо переспросил:
«Это чё такое?»
«Уклонение от службы в армии».
Это было для меня что-то новое:
«Да ты присядь, в ногах правды нет».
Он, затравленно оглядел проходняк. Присел на краешек противоположной от меня шконки, на которой отдыхал Тимоха. А чуть подальше с интересом осматривал вновьприбывшего Вася Шиц. Он сидел, прислонившись к стенке и тихо бормортал по телефону. Звонил домой…
«А как так получилось, что тебя загребли?»
«Отказался идти в армию…»
«Как так отказался? Чё, пришёл в военкомат и сказал, служить не буду?»
«Ннну да»,- промямлил он: «Только меня дома взяли».
«То есть, как это ну да?» - зацепился я за его ответ. Внезапно возникла злость и отвращение к этому человеку, пропитанному страхом. Поэтому, не давая ему времени на ответ, брезгливо бросил:
«Так ты повестку получал, или нет?»
Он кивнул коротко стриженной непропорционально большой головой.
«Ну и чё ты мне пиздишь, что пришёл в военкомат и сказал, что служить не буду?»
Я выжидательно посмотрел на него. А он начал мямлить:
«Ну, я этого не говорил…»
«Правильно, говорил я. Но ты же согласился?»
Он согласился, вероятно, запутавшись вконец, и не зная, к чему я веду этот разговор. А я его уже ни к чему не вёл, потому что не хотелось. Такая откровенная трусость вызывала во мне глубокое отвращение. Такое малодушие не может вызвать даже жалости, только брезгливое презрение.
«А чё тебе армия не канает?» - неожиданно спросил Вася, закончив телефонный разговор. И перебравшись через спящего Тимоху присел рядом с уклонистом, ища ногами тапочки. Я с раздражением отметил, что Вася держит в руках тэху ничуть не скрывая её наличия.
Уклонист обречённо полуобернулся к нему и стал невнятно оправдываться:
«Ну, я пацифист вообще, не могу в руки оружие брать…» - говорил он тихо, поэтому я расслышал только «пацифист» и «не могу».
«Чёёё?» - взвился неожиданно я, повышая голос: «Чё ты туфту гонишь? Ты не на суде, говори как есть. Какой пацифист? Так и сажи страшно стало…»
Я смотрел на него с нескрываемой враждой и презрением. Обратил внимание как дёрнулся его резко обозначенный на худой шее кадык, и отсекая его слабые попытки на оправдания, произнёс:
«Да ты на себя посмотри - от страха трясёшься. Чё ты боишься? Или чё, с тобой звери разговаривают? Скажи, я похож на зверя?» - голос мой всё повышался от всколыхнутой в душе злости.
«Ннет…»
«Ну так а чё ты боишься? Может у тебя по жизни не всё ровно? Ты вообще кто по жизни?»
«Ччеловек…» - ответ его был правильный, но звучать он должен был не так унизительно и неуверенно, а гордо, глядя прямо мне в глаза. Тогда бы я понял, и возможно раздражение бы поулеглось. Но после того ответа оно только усилилось, поэтому я недобро усмехнувшись, бросил:
«Обоснуй».
На лице его отразилась мука переживаний, которая сообщила мне, что обоснования у него есть, но он не может объяснить их словами. Он оглянулся по сторонам в поисках поддержки. На миг сверкнула в глазах и сразу потухла слепая надежда. Заступиться за него было некому. Народ хаты столпился возле ширмы, с любопытством наблюдая за развитием событий…
Наконец я, успокоившись немного, разрешил вроде его переживания:
«Ладно, вали из проходняка. Если чё потом поговорим ещё. Но сомнения в тебе есть. Какой то ты мутный».
Он быстро поднялся и уже собирался ретироваться, как я вдруг спросил:
«По жизни точно всё ровно? В пилотку не нырял, хуй не сосал, мусорам не стучал?»
Он обернулся, и затравленно произнёс:
«Ннет»,- эта затравленость во многом и сыграла с ним в последствие против него самого. Но тогда я только протянул подозрительно:
«Смотри мне, если решил на сухаре проехать…»
Он собрался, было уже уходить, как его задержал Вася:
«Слышь, покури не уходи, давай побазарим…»

Вася стал прокусывать его дальше, а я уставившись в экран телевизора полностью потерял всякий интерес к происходящему. Удивляясь только своей злости по отношению к такому человеческому малодушию этого уклониста. Не знаю, изменила ли что-то во мне тюрьма, или это было всегда со мной, но такой откровенной слабости я не только не понимал, но даже и не хотел пытаться. Человек…какой нахуй человек, если ты не можешь побороть свой страх.
Страх очень полезное чувство, я это давно понял. Но, как и всё полезное, его должно быть в меру. Иначе… что иначе я додумать не успел, очнувшись от рёва Тимохи:
«Ну чё ты расселся тут?» - заорал он спросонья отпихнув коленкой сидящего уклониста. Тот спешно сполз на корточки…
Вася же сидел напротив, на моей шконке. Я раздражённо отметил этот факт, но ничего не сказал. Но с трудом подавил вспыхнувшее с новой силой раздражение.

Тимоха же продрал глаза. Его лицо как будто удивлённо вытянулось, отчего стало похоже на крысиную морду:
«Ну чё вы, внатуре, базаргу устроили? Поспать не даёте. Заебали тут под ухом бубнить…» - он сел на шконке подался вперёд и не глядя нашарил на решке пачку с сигаретами. В последнее время Тимоху стало ощутимо «подносить». Он не стеснялся уже в выражениях. Он, в отличие от меня нашёл с Васей общий язык. С некоторого времени даже стали задорно называть друг друга «братуха». Я смотрел на это искоса, понимая, насколько гнилое складывается братство. И хоть Вася ещё не показал полностью себя АО всей красе, но о Тимохе то я уже многое знал. И смотрел пока сквозь пальцы на его поведение и выражения. И то, только лишь потому, что чем больше он будет зарываться, тем легче его будет в будущем осадить…
«Ладно, братуха злой проснулся, иди пока», - весело скалясь и глядя на невыспавшегося Тимоху, закончил разговор Вася. После чего уклонист облегчённо вздохнул и вырвался из нашего проходняка…

Но, тюремный кошмар для него не закончился. А, по всей видимости, только начался. На следующий день, через пару часов после проверки, неожиданно расклацнулся робот. И наглый голос режимника:
«Все на выход!»
Врыв, устало подумал я. Оставаться не хотелось, и я кивнул Ромке, трассовому Самары, дескать, оставайся. А сам вслед за остальными вышел из хаты. Нас даже не вывели на дачу, просто поставили рядом с противоположной от хаты стенкой.
«И ты выходи!» - рявкнул режимник Ромке. Тот вышел, а мусор деловито прошёл в хату и пропал из поля нашего зрения на каких то две минуты. Затем вышел и даже не прошмонав нас, велел всем заходить. Тяжёлая гнетущая тоска сдавила сердце – я знал уже, зачем он пришёл. Телефон.

Телефон в тюрьме это нечто больше чем просто средство связи. Но, в отличие от воли, где котируются такие ненужные, в общем-то, вещи как полифония, внешний вид и прочие шабашки, в тюрьме относятся к телефону иначе. Для арестанта тэха, вроде, как в первую очередь инструмент для общения по трассе. Но, на самом деле это тоненькая ниточка, связывающая с волей. Конечно, если есть у арестанта кто ни будь на воле.
На всю жизнь тюрьма определила для меня критерии выбора телефона. И уже выйдя на волю, я с нескрываемым презрением слушал споры знакомых и хвастовство их по поводу вновь приобретённых средств связи. В тюрьме только три критерия. Батарея, антенна. Такие чтобы сигнал был настолько сильным, чтобы смог проходить через застенки. И, конечно, малый размер. А внешний вид это как говориться малоебучий фактор. Через мои руки прошло много телефонов разных марок. Об этом можно целый труд писать: «Испытания средств мобильной связи в экстремальных условиях». Но самая лучшая трубка в штатной комплектации это  безотказный как автомат Калашникова, Nokia «кирпич». Вот уж вечная модель… Из сборных особо понравился Sony Erricson, с батареей от какого-то Самсунга.
Критерии тюремного выбора просты. Обычно, чтобы поймать волну нужно рыскать около решки в поисках зоны доступа. Либо удлинять антенну проволокой, и выставлять в окно. Лучшим считается телефон, по которому можно разговаривать просто лёжа на шконке. И уж верхом счастья оказывается тот телефон, с которым можно забраться на танк, расположенный напротив решки…

Для мусоров телефон это средство обогащения. Выбив в одной хате телефон, они смело могут пойти в другую, где его нет и продать. А иногда в наглую продают его туда же откуда и выбили. Если же телефон относительно свежий, то конечно оставляют себе. Для многих мусоров тюрьма это золотое дно. И научившись правильно по этому дну ходить, они могут жить только от правильных отношений с зеками. Ведь очень многое, что позволяют себе зеки, охранники на их скудную зарплату себе позволить не могут.
Как-то шёл от адвоката и услышал следующий диалог. Он промелькнул на одном из пролётов лестничного марша между одним из моих попутчиков и корпусным, шедшем навстречу.
«Здорово Иваныч!»
«А, Миша, здравствуй!»
«Чёта давно не заходил в гости…»
«Да», - неопределённо махнул рукой корпусник, так как будто общался с соседом: «Дела, дела…»
«Ясно, ну ты заходи».
«А у тебя кофе есть?»
«Да есть, а чё у тебя уже закончилось?»
«Да, последнюю кружку сёгодня допил. Если кофе есть, тогда зайду…»
Таких эпизодов не счесть. И вспоминается сразу, как однажды получал посылку. И всё тот же корпусной стоял рядом, заинтересованно разглядывая содержимое. Среди разных пакетиков и вещей, грудой лежало тюремное золото – сигареты. Винстон, максим, прима. И посреди этого добра – желтела пачка Кэмела. Корпусник подобрал пачку и, повертев её в пальцах, одобрительно произнёс:
«О, старая пачка, сейчас таких не делают…»
После чего нехотя протянул мне. Я взял пачку, прекрасно понимая намёк.
«Да?», - задумчиво сказал я: «Вот так, мы тут сидим, а мир меняется…»
Я хотел уже отдать ему сигареты, но тут заметил надпись, коряво нацарапанную на поверхности: «С днём рождения Витя!»
И желание поделиться подарком сразу пропало. Я демонстративно засунул сигареты в карман. А корпусной видя это, развернулся и ушёл…

Зайдя в хату, я убедился в правильности своего предположения. Тупик взорван, тэхи нет. Мной овладело отчаянье и злость на весь мир. Только недели две назад я с превеликим трудом затянул трубку в хату. А до этого месяц без связи…
Как объяснить мои эмоции? Есть много способов ухода от окружающей серой реальности. Кто-то курит хим-дым, кто-то делает брашку, а я вот в особые минуты безысходности звоню на волю. Всё равно кому из родных знакомых. Поговоришь минут десять, и на душе легчает.
И вот, я снова лишился того единственного, что было у меня в тюрьме. Этой пластмассовой безделушки, которая  вещала мне то взволнованным голосом матери, то напряжённым – жены, то весёлым гуканьем дочери…

Мир взорвался на тысячи осколков, и пелена ярости окрасила реальность в красноватый свет. Всё мрачное, тяжёлое, тюремное, гноем лезло наружу, как будто лопнул внутри нарыв. Смутно помню, как подтянул к себе уклониста. Его по-тюремному метко кто-то уже окрестил Медузой. Я что-то вытягивал словесно из него, но это была лишь прелюдия. Я подписал его под пиздобола, под провокатора, затем под суку…Долго ли умеючи. А потом поставил его под сомнение. И на слабые его попытки возразить я вложил в свой удар все, что накопилось… Он, охнув, сложился пополам, от удара в солнечное сплетение. Но мне было мало:
«Вставай! Вставай!» - орал я. Он покорно встал. Я зачем то махал руками и что-то орал, задавал какие то вопросы, злобно радуясь видя его испуганную реакцию. Затем осыпал его градом ударов. Не сильных, - истеричная вспышка уже шла на убыль. Он закрылся, я бил куда придётся.
А затем, выдохся окончательно.
«По вечеру на лыжи…» - устало выдохнул я, уходя на свою шконку. И только отстранённо наблюдая, как Вася нанёс ему вдобавок, ещё смачную и видно очень болезненную двоечку.
Этим действом, как мне тогда показалось, Вася поддержал меня. Но, в будущем анализируя происшедшее, я пришёл к выводу, что такой цели не было. Он дал окружающим понять, что претендует на власть. Что он, как и старший хаты может спросить с человека и решить его судьбу. Это я понял намного позже. А сейчас я опустошённый сидел на шконаре смоля сигареты одну за другой. Хотелось даже не умереть, а просто исчезнуть, пропасть бесследно. Внутри пустота как будто выжженная кислотой. И лохмотья мыслей, плавно оседающие на обожженную поверхность души…

Медуза до вечерней проверки сидел на корточках возле робота. Как что-то родное держа на коленях свою ветхую сумку. Он не плакал и не излучал больше страха. Он сидел, тупо уставившись в одну точку. О чём думал, что творилось в его душе? По абсолютно пустому и бессмысленному его взгляду я понял - тоже самое, что и у меня. Абсолютное и безбрежное ничто. Только у меня это случилось вследствие многомесячного напряжения, а у него вследствие страха.
Вид его был жалок. Но я ничего не испытывал. А жалость появилась только после того, как он по вечерней проверке ушёл к «стакану». После того, как мусора тычками и ощутимыми оплеухами минут пять пытались его закинуть обратно. Но он забившись на продоле в угол молча сносил побои.
Тогда-то и резануло остро больно и очень неприятно, раскаяние.
Но, назад хода нет. Нельзя выйти на продол, вступиться за него и сказать «извини старик, погорячился». В тюрьме извинения непозволительная роскошь. В тюрьме извинение это больше чем признание ошибки, это слабость…

Больше я его не видел и не слышал. Даже не успели записать его данные, чтобы узнать - куда его закинули. Чтобы помочь единственным, чем можно. Сказать в хату, что он вышел из-за того, что у нас всё битком забито людьми. И хоть немного загладить перед ним вину сигаретами и чаем… 
Я долго сидел, раздумывая над происшедшим. Не сказать, что совесть мучила. Нет. Всё в жизни уравновешенно. И если действует аксиома «удача улыбается сильным», то в качестве противовеса должно быть – «удача отворачивается от слабых». То есть, то во что ты веришь, или чего боишься, обязательно произойдёт.
Эта мысль подействовала на меня, как эликсир.
И вот тогда-то и стало страшно. От того, что я только что решил судьбу человека. Возможно, на всю жизнь изменил. Но, не это так обеспокоило, а то, что я нашёл этому факту оправдание. И то, что я не чувствую абсолютно ничего.

Откуда взялась эта жестокость? На каком дне души она хранилась? У меня, человека, про которого обычно говорят – «и мухи не обидит». Не знаю, но осознание этой черты характера не ведомой раньше дало много пищи для размышлений. 

Я снова отчётливо почувствовал, как тюрьма меняет меня, как она разъедает душу. Руководит моим поведением и мыслями. И снова появилась апатия, как будто впал в спячку. Я дышал, ел, курил, ещё отписывался по трассе, вяло кусался с Васей и Тимохой, которые всё больше наглели. Но делал это на автомате, мыслями полностью уйдя в себя. А когда, наконец, это состояние прошло, то увидел, как устоявшийся мой тюремный мир рушится. Вася со всеми основаниями посчитал мою апатию слабостью, и стал неумолимо тянуть одеяло власти на себя…