Черная грязь чавкает под ногами. Мокрый проселок вьется между худенькими сосёнками с оранжевыми высохшими иглами, торчащими из зеленоватой болотной воды. Капает мелкий противный дождь. Осень.

  "Этой осенью я отрекся от старого бога и обрел нового", - сказал мне неожиданно высокий худой, стриженый наголо субъект с сероватыми кругами под глазами в почти новом монашеском балахоне, с трудом вытаскивая ноги, обутые в  резиновые сапоги из грязи. Я шел рядом, периодически поскальзываясь и иногда, не удержавшись, почти падал, опираясь на сломанную толстую сухую сосновую палку. Впрочем, помощи от нее не было, она увязала в мокрой земле не меньше моих ног в осенних полуботинках.
  - Как же так, Илья, бог то один. Ты мусульманином, что ли был? - осторожно предположил я. Знал я этого человека всего один километр пути, с того момента, как сошел с электрички и попросил его проводить меня к монастырю, и еще не определился до конца, как мне себя с ним вести.

  - Да нет, если бы мусульманином. Наркоманом.
  Я непроизвольно брезгливо повел плечом. Наркоманов я всегда недолюбливал и, что греха таить, побаивался.
  - А к отцу Георгию лечиться приехал?
  - Лечиться? - Илья криво усмехнулся. Мне стало снова не по себе. - Лечиться можно от болезни, а наркомания - это вера, это образ жизни такой.
  Я незаметно перекрестился. Наверное, бедный паренёк совсем потерял разум из-за адского зелья. Хотя, я читал в каком-то журнале о растаманах - неграх-торговцах наркотиками в Америке. Мне стало интересно, что за поверье такое, и я спросил:

  - Илья, а в чем же твоя вера?
  - Была, - поморщился тот. - Вот, что с тобой станет, когда ты разуверишься во всем, что тебя окружало, твои дети, ради которых ты жил умрут, твой бог оставит тебя, и ты поймешь, что не к чему больше стремиться, нечего ждать?
  Я вспомнил разговор с одной старой уже женщиной, с которой ехал недавно в поезде. Она пережила смерть сына, её дом сгорел. Никого не осталось у неё, кроме троюродной сестры, которую она не видела с юности. Больше всего она хотела умереть, она молила бога об этом, но смерть не приходила и потому, она ехала к ней, чтобы дожить вместе серые, бесцветные дни.

  - Илья, даже думать не хочу, - честно сказал я.
  - А вот представь теперь, - произнес, смотря мне прямо в глаза, Илья, - что ты можешь разговаривать с богом, когда захочешь и, когда его нет, ты ощущаешь такую тоску, как будто потерял весь мир, и нет смысла жить без него, и стремишься только к тому, чтобы вернуться и обрести его.
  Теперь я точно убедился, что он либо сошел с ума, либо глубоко верующий, почти святой человек.
  - Илья, вера моя не так глубока, - отчего-то стыдясь, произнес я.
  - Экий ты дурак, братец, - произнес он. - Я тебе тут сейчас не о вере толкую, а о героине, герыче по-нашему.
  Тут я стал кое-что понимать.
  - Вот оно как, - произнес я задумчиво.

  - И вот теперь подумай про себя, братишка, что все твои помыслы, все стремления, все жизненные мотивы направлены только к нему. Вся твоя жизнь заключена в поиске его и когда не нашел, тут же приходится терпеть адские муки. И даже если перетерпел их, стремиться уже не к чему. А потом всё вдруг кончается, тебя «спасают», и в том сером мире, в который ты попал, дела и заботы предстают пустыми и ненастоящими. Ты привык, что твой бог ведет тебя, и без него уже не знаешь, куда себя девать. Остается либо умереть, либо вернуться в рай.
  - Так зачем тогда начинать? - спросил я.
  - А вот всегда так, начать просто, а когда понимаешь, да что там понимаешь, скорее, когда становится страшно, выхода уже нет. А даже если и найдешь лазейку, да выберешься, все равно назад возвратиться мечтаешь.

  Я крепко задумался. Оставшуюся часть пути прошли молча. Выйдя на пенсию, я тоже не представлял себе места в этом новом для меня мире, где нет приказов и необходимости, нет привычного, установленного порядка вещей. Нет бога и веры. Я не знал, что делать с собой и со своим временем. Я шел к отцу Георгию с тайной мыслью, что он предложит мне остаться в монастыре, что пост и молитва займет мою жизнь, сделают её как прежде наполненной и цельной.

  Тем временем мы подошли к тяжелым старинным воротам. Илья, поклонившись, удалился куда-то в обход белёной известью каменной стены. А я стоял с непокрытой головой пред низкой сводчатой калиткой. Сверху, с низкого серого неба лил мелкий осенний дождь, стекая холодными струями за ворот. Спереди раздавался тугой, тяжелый, почти ощутимый кожей, бас колокола. А внутри, внутри меня была черная, тянущая пустота.