В который разу же, я стоял перед металлической дверью, окрашенной некогда в бордовый цвет. Со временем окрас этот поистрепался и теперь уже был похож больше на коричневый. Обшарпанная карта краски, почему-то въелась прочно в память. Небольшие вмятины чуть повыше кормушки. По всей видимости, оставленные после ударов дежурной ключом, ещё в то далёкое время, когда дверь была окрашена в последний раз. Впадинки, свидетельствующие о том, что крашен металл был тогда на слой более старой краски… Дверь, унылая и серая, как и всю в этом здании. Она как зеркало всего того, что твориться в душах тысяч людей находящихся в тюрьме.
Почему-то эти мысли и ощущения резко въедаются в память буквально за считанные мгновения. Я только подошёл к обшарпанной серости двери, на фоне которой отчётливо выделялись цифры – один четыре девять, как с той стороны послышался говор, услышав который не сдержался - улыбнулся:
«К нам… один…» - произнесено это было в хату настороженно, и как можно тише, но всё равно отчётливо слышно. И спустя ещё секунду, расслабленно и с приветствием: «…Витяня».
Вот, и дома, усмехнулся про себя я, Сан Саныч встречает…

Сан Саныч, мужик, пятидесяти восьми лет отроду. Непримечательной на первый взгляд внешности. Непримечательной, именно для воли, но не для тюрьмы. Здесь он резко контрастировал с окружающей действительностью. Среднего роста, среднего телосложения, под какой-то потрёпанной, но чистой и ухоженной одеждой. И лицо, доброе, и вместе с тем довольно помятое, но не водкой не наркотиками, а самой жизнью. Печальные морщинки еле угадывались, на его не по годам здоровой коже. Нос похожий чем-то на клюв с невидимым утолщением и загибом на кончике, был под стать его лысоватой голове. Где волосы были обильны только на висках, а ближе к макушке постепенно редели…

Когда Сан Саныч зашёл в хату, то его незамедлительно отправили на знакомство со старшим, то есть со мной. Я на тот момент перезнакомился со столькими разными разнообразными личностями, что задавал вопросы чисто автоматически. И так же автоматически цепко следил за ответами. Кого-то подкусывал, кого-то немного провоцировал и смотрел на реакцию. Впрочем, прекрасно в душе понимая, насколько мне эта роль уже надоела.
И вот, я с ходу интересуюсь, кто таков, за что. И когда получаю все ответы на вопросы, последнее - для знакомства:
«Батя, а чем на воле занимался?»
И услышанный ответ заставил меня запомнить на всю жизнь этого человека:
«До развала Союза, учителем литературы в школе работал», - ответил Саныч спокойно и даже отстранённо, как будто то была какая-то иная жизнь: «А потом, то там то сям. В девяносто восьмом, дефолт. После него стал книжками на автовокзале торговать». Последнее сказал уже как бы извиняясь…
Я тогда просто кивнул и сказал: «Ладно, батя, иди познакомбся с народом. Интересуйся за всё. Тебе объяснят…»
В тюрьме нет возраста. Нет уважения, основанного только лишь на разнице в возрасте. Нет обращения на вы. Попадая в тюрьму, кем бы ты ни был на воле, как будто заново рождаешься. Потому что возраст и твой возможный жизненный опыт ничто.

Саныч кивнул в знак согласия и удалился. Но я, напустив на себя маску привычного равнодушия, уже задавался внутри вопросом. Что же это за блять такая хуйня? Человек вот детей учил, всю жизнь жил, не крал, не насиловал, не убивал. А тут блять почти что под старость лет и… брал-держал, четыре с половиной года общего режима.
Читатель, конечно же, спросит, а за что? В том то и дело, что ни за что. Уж насколько вся тюряжка сидит по недоразумению, но таких недоразумений очень мало.
У Саныча, племянник, то есть сын его сестры, - приштырок. Из разряда тех ублюдков, что за дозу не идут воровать, а тащат всё подряд из родного дома. То что он таскал из своего дома как-то бы возможно и не сыграло роли, в жизни Саныча, но вот он повадился к бабушке… То есть к матери бывшего учителя. Тогда тот не выдержал и сказал племяннику всю то, что о нём думает. И поскольку у нормальных людей на такое блядство слов, как правило, не находится, то он объяснил всё популярно – пиздюлинами…

Я долго размышлял над этой ситуацией. Кто прав кто виноват. И, несмотря на то что, Сан Саныч и так и так выходил правым, но закон в нашем государстве имеет свойство рулетки. Как попадёшь. И дело тут далеко не в деньгах…

Скорость мысли, наверняка, намного превышает скорость света. Вот только что стремглав пронеслись все мелкие детали и шероховатости двери,  перед которой я стоял после этапа. Затем они переключились на источник голоса. На секунду задержались на бодром ответе: «Саныч, не томи, открывай». Скорее почувствовал, чем услышал смешок по поводу парадоксальности моей реплики.
И снова мысли понеслись…

Я вспомнил свой последний суд, с которого пришёл по этапу. По кассационной жалобе прокурора мне отменил первый приговор. Затем снова областной зал суда. Театр теней, с вычурным возвышением для судей, где кожаные кресла резко контрастировали с советских ещё времён отделкой зала. Два стола перпендикулярно этому подиуму. Тот, что ближе  к клетке похожей на ту в которых содержат обезьян, для адвоката. Подальше – возле противоположной стены, прокурорский стол.
И скамейки для зрителей за небольшой стойкой, где должны  выступать различные свидетели, напротив судейского подиума.

Это - зала театра современного правосудия. Нет там ни намёка на слепую фемиду. И после каждого судилища мне всё больше и больше сдается, что эта богиня сама выколола себе глаза, чтобы не видеть всуе весь долбоебизм происходящий в залах суда.
Я не буду вдаваться в подробности своего процесса, потому как это самый ничтожный по увлекательности эпизод моего рассказа. Скажу только, что из зала суда меня конвоировала моя же свидетельница. Но и это мелочь на самом деле, ведь эта же свидетельнице по уголовному делу я ещё должен денег…
И вот из таких мелочей состоял фарс, известный официально как судебное заседание. Я сидел в клетке набычив взгляд по звериному. Неосознанно я уже чувствовал себя животным. Лысый, по тюремному бледен лицом, со сверкающей сталью глаз. Я отгородился от окружающего маразма. Краем сознания, отмечая, как противоречат нынешние  показания свидетелей с теми показаниями, которые они давали на первом заседании уже целую вечность назад.
Смотрел безучастно, как улыбается представитель прокурора. Короткая стрижка светлых волос. Мальчишеское ещё лицо. В других обстоятельствах, даже добродушное. Но сейчас было видно – еле сдерживается, чтобы не расхохотаться над заключительной речью моего адвоката. Эту улыбку видел, возможно, только я один в зале. Все зрители смотрели то на судью, то на адвоката…

И вдруг я почему-то представил на секунду такое же лицо в зале суда где был Сан Саныч… И стало как-то совершенно не по себе. Когда малолетние щенки, не познавшие ни черта в жизни, начинают служить закону, и следуют точно по его букве. Когда они отправляют людей в такие места о которых имеют лишь слабое представление…. Становится страшно. Не за себя, я достаточно ещё молод, чтобы привыкнуть ко многому. Страшно за таких вот Сан Санычей, которых сажают под старость лет. Которые из-за таких вот прокуроров теряют всё с трудом пронесённое через годы разрухи и неразберихи. Теряют не просто, какие-то вещи, а работу и хоть какой-то статус в жизни, за который они смогли зацепиться, после девяностых годов всеобщей неразберихи.

Эта тематика закона и человека, наверное, актуальна при любом времени. Закон, чёрными строчками по белой бумаге часто забывает о чувствах, человеческом долге, о том, что он призван защищать, а не уничтожать.
Что вам может сказать судья, на то, что человек переусердствовал с учением племянника, или если ты отбился не совсем удачно от гопников?
Обращаться надо было в милицию. Это в ту милицию, о которой много и говорить не надо, все и так знают…

Но, Сан Саныч сильный человек. Даже физически, о чём мне сказало его рукопожатие. Ну а духовная его сила вылилась в одну фразу, которую он произнес, после того как я украдкой спросил:
«Саныч, а не обидно, что вот так вот всё вышло?»
«За то, что отсидеть придётся мне не страшно. За то, что сделал, не раскаиваюсь. Единственное, мать больная осталась. Некому ей будет помогать», - он тогда вздохнул, и немного обречённо сказал: «Лишь бы четыре с половиной года продержалась…»

Духовная сила его и жизненный опыт достойны уважения ещё и в том, что он настолько привык к жизненным трудностям, что и тюрьма его никак не смутила. Надо было стоять днём на пике, он стоял. Ушёл на лагерь ночной пикавой, Санычу не надо было даже намекать. Сам подошёл:
«Витяня, чё, давай на ночь встану…»
Я посмотрел на него с благодарностью. Некому было доверить, а самому уже не хотелось вставать ни на трассу, ни на пику.
И Сан Саныч в течение двух недель, не смотря на уже почтенный возраст, дежурил возле роботины, следил за продолом и прогонял прогоны. Вольный человек, всё тюремное схватил на лету. Я перестраивался и то много дольше.
«Саныч, чё пешком стоишь?» - обратился как-то я к нему. Интересно это осознавать, но, пользуясь положением в хате, я обратился немного по отчески к человеку который годится мне в отцы: «Давай бачок поставим, будешь на нём сидеть…»
Бачок – пятидесятилитровая пластмассовая ёмкость. Ими оборудованы все хаты. Предназначаются для воды, на случай, если водопроводную отключат. Бачок этот давно уже поистёрся на дне оттого, что на нём постоянно кто-то сидел.
Саныч отказался, потому что видел, как этот бачок только недавно в очередной раз запаяли. А воду в тюрьме как будто специально стали отключать то на сутки, а то и больше…

Наконец, дежурная развела всех по этажу и открыла мой мирок, с которым я смог не только ужиться, но смог им управлять и где-то даже подчинить под себя. Я зашёл в хату, улыбаясь от тёплой встречи с сокамерниками.
Бодро поздоровался с людьми. Мельком оглядев хату, чётко различил изменения. А именно человек пять-шесть новых лиц. Один из них сидел возле «монашки» не обращая на меня ровным счётом никакого внимания.
Кивнув новичкам, прошёл в свой проходняк.
«Витяня, я тут на твоём шконаре пока отдыхал», - индифферентно произнёс Цезарь, со слабой попыткой извинения в голосе.
«Ну и как отдохнулось?» - поинтересовался я скорее, для того чтобы позабавиться, чем высказать неудовлетворение этим фактом. Против Цезаря я ничего не имел, более того он был для меня не только незаменимым помощником, но и просто человеком, на которого я не мог смотреть без улыбки.

Метра под два роста, жилистый, угрюмый. Погремуху получил благодаря своему имени, которого очень стеснялся – Юлий.
Когда я впервые преступил порог хаты, Цезарь стоял ночью на пике. Сказать, что он был угрюмым это ничего не сказать. Он выглядел как зверь в углу, ощерившийся, но не способный как-то изменить своё положение. Виной тому был Белый. Андрюха «кусал» его постоянно, издевался, как мог. Хоть и без злобы, но кому понравиться, когда над тобой смеются. Но Цезарь не далёкий по своей сути человек, сам не мало способствовал этому:
«Ну чё ты Юля, как жизнь?»
«Так то не гони, Юля…» - нерешительно отвечал Цезарь.
«Да ладно чё ты не напрягайся. Вот смотри, если бы у тебя имя было Юрий, тебя как звали бы?» - и Белый улыбаясь во все свои зубы сразу же отвечал на свой вопрос: «Юра. Ну а у тебя имя – Юлий. Поэтому как тебя звать то – Юля. Вот интересно, а как тебя мама в детстве называла? Юлечкой, нет? Не ну чё не было такого, Юля пора домой!!!» - И Андрюха имитировал голос матери зовущей с балкона своего отпрыска.
«Слышь, Белый, ну так то бы не гнал», - встревал Саня Палец.
«Не, ну а чё Палец, если бы Юра, то звала бы она Юрочкой, а так как же сына то звать? Меня вот Андрюшей звали когда я маленьким был», - и, обращаясь к Цезарю: «А тебя как?»
Цезарь что-то нехотя бурчал в ответ. А Белый меж тем соскакивал со щекотливой темы:
«Да нет, какой ты Цезарь. Арсэныч тебе неправильную погремуху дал».
«А какую надо было?», - отзывался Арсен.
«Хищник!»
«Это почему?»
«Да ты посмотри на его голову. У него же форма черепа свидетельствует о том, что он дитя внеземных цивилизаций…»
И действительно, улыбнувшись про себя, отметил я, форма черепа его была несколько угловатой.
«Ему маску одеть как у хищника. Такую, понял да, штоб когда отщёлкивалась с таким пшшшш, ну как в фильме со Шварценеггером».
Люди в хате улыбались, кто во всю, кто про себя, потому что не всем было ясно, шутит Белый, или прокусывает по настоящему. Но он именно шутил. И на испепеляющие, полные бессильной ненависти взгляды Цезаря, лишь ещё больше распалялся:
«Не, ну а чё ты, Цезарь, представь, у тебя бы запил был бы такой как и у хищника. Пиздец всему! И эти, когти бы тебе, и эту хуйню у виска, типа лазерный прицел. Не ну а чё, можно замастрячить. Ща монашку тебе на голову, лазерную указку затянем. Да я те говорю, ни один мусор не захочет к нам в хату рыло долбить…»
Как ни странно, но, не смотря на все шутки и подначки, Цезарь очень уважал Белого. И когда Белый ушёл на лагерь, Цезарь неизменно отзывался о нём только положительно и с теплотой в голосе. И это ещё раз говорило о том насколько харизматичный человек – Андрюха.

По понятиям я был ответственным за хату. В реальности же я стал как бы предводителем. Маленьким князьком маленького мирка. Я не стремился к этому, не мечтал и не видел этого в своём будущем. Я, просто пообвыкнув к новым декорациям жил своей жизнью. И оказалось так, что я обладаю лидерскими качествами. Хотя, это не было для меня каким-то открытием. Об этом свидетельствовала ещё моя школьная жизнь. Пришлось учиться в разных школах. И каждый раз, в любом классе, я как-то незаметно для себя и безотчётно добивался уважения своих одноклассников. Я, просто, всегда оставался самим собой, не стремясь возвысить себя над окружающими. Эта же цель была у меня, когда я в первый раз ступил на порог этого дома…
Вокруг каждого князька, рано или поздно формируется свита. И сдаётся мне, что, следуя старинной поговорке – «Скажи мне кто твой друг, и я скажу тебе кто ты», можно сказать о князьке по его сподвижниках.
Долгое время моя «свита» состояла из двух человек. Это Цезарь и Тимоха.
Тимоха был обычным «приспособленцем». Настолько ленив и глуп, что стоять на трассе было для него делом невыполнимым. Язык его был подвешан настолько слабо насколько был он лишён воображения и креативности мышления. Зайдя месяца три назад в хату, он до поры до времени стал незаметным её жителем. Изредка с кем-то кусался, не всегда впрочем, отстаивая до конца свою точку зрения. Причём тёрки он всегда вёл на повышенных тонах. Повышал голос только из-за того, что разговаривать нормально, наверное, не мог. И статья у него соответствующая – разбой. Типичный гопник. Штыровой. Он ничего не знал и ничем не интересовался даже в тюрьме.

При себе я его держал только лишь по доброте душевной, а может быть из-за слабости. Но во многом и из интереса.
Я делился, как мог с людьми в хате, тем же, с чем столкнулся в самом начале своей тюремной эпопеи. А именно, простым человеческим теплом и вниманием.
Конечно, никого не утешал и не бегал за каждым. Всё это выражалось гораздо проще. Парой-тройкой слов сказанных вовремя и к месту. Когда можно было наказывать за проносы, я всегда старался довести словом. Откусывался за каждого, если были, какие-то тёрки со стороны. Разруливал конфликты в хате, если уж они были действительно мелочными, хотя в тюрьме мелочей не бывает. Вся наша жизнь состоит из мелочей…
Большинство доброту хоть подсознательно, но принимало. Но, Тимоха, как оказалось, был из разряда людей не понимающих доброту как таковую, и поэтому принимающий её за слабость. В тюрьме, как и в жизни, полно таких людей, которые привыкли в любых обстоятельствах думать только о себе. И это надо понимать. Просто многие прикрываются идеей людхода для достижения, каких либо целей. А Тимоха вследствие своей умственной ограниченности и узкого кругозора не мог даже этого. За что был в своё время сбит с мешка.
Да большинство уголовников таких. Но всё-таки, пусть хотя бы в тюрьме, но многие проникаются чужим добром. Только не Тимоха. И немного позже он оказался для меня змеёй, которую я пригрел…

Держал я его при себе из-за его громкого голоса, и черезмерной крикливости. Каждый «управленец» понимает, что масса людей не может воспринимать кнут и пряник по отдельности. Эти рычаги воздействия всегда нужно применять вместе, варьируя силу нажатия того, или иного.
Тимоха был моим кнутом, когда мне самому было неохота ругаться.
«Ну, вы чё бля!!!» - орал он на всю хату: «Чё вы такие ебанутые косяки порите? За такое бы бля, въебать уже можно…»
И в таком же духе. За любое слово его можно было подтянуть и спросить. Он не мог не материться. А матерщина на тюрьме это как бумеранг, который может вернуться и хорошенько ударить по тому, кто его выпустил. Тимоха этого понять был просто не в состоянии. А я, усмехаясь, наблюдал как он наебенивает почём зря. Небольшая встряска для пряников это нормально. Тем более, было видно, кто и что из первоходов из себя представляет. Кто-то, видно молчит из-за страха, кто-то молчит зло, сверкая глазами и играя желваками, но готовый в случае чего к бою. Ну, а кто-то имеет смелость и возразить. Таких, правда очень мало, но зато и уважения к ним больше. Ведь с Тимохой кусаться не так уж и сложно…
Иногда он зарывался, тогда приходилось его осаживать. Именно в результате таких разговоров у меня и выработалась привычка говорить тихо и спокойно. Бить словами именно туда куда нужно, спокойно и уверенно. Я на нём можно сказать тренировался ведению разговора. И в будущем эта тренировка очень помогла…

Цезарь был моим вторым кнутом. Об этом человеке можно слагать легенды. Я не мог не смотреть на него без улыбки. Где-то там глубоко в душе он очень добрый человек, со своими принципами и моралью. Но по виду этого не скажешь. Он внушал многим людям, не знающим его, страх, и как следствие, уважение. Одним своим видом. Особенно спросонья. Просыпаться он никогда не любил…
Просыпался всегда с выражением дикой злости на лице, и не шёл, а именно маслал сутулясь к умывальнику.
«Ну чё вы тут столпились внатуре как чайки», - раздавался его зычный голос и народ неизменно расступался возле умывальника.
Голос его – мечта любого прогонщика и, наверное, любого офицера армии. Каждый человек на моей памяти зашедший с воли и вставший на прогоны по «кислому», рано или поздно терял голос от криков. Но только не Цезарь. Его голос как иерихонская труба, никогда не давал сбоев. Глотка у него была, что называется лужёная. Он мог доораться до БХ. А это в тюрьме всё равно, что докричаться до другого мира.

В тюрьме нет мелочей. Да и в жизни тоже. Цезарь по определённым причинам никогда не любил меня. Не то что сам по себе, а просто он такой индивид которому не сложно при определённом умении навязать свою волю. Ещё в самом начале тюремной жизни ему эту волю навязал один человек, с которым у нас была взаимная антипатия.
И поэтому он относился ко мне если не с презрением, то с некоторым пренебрежением. До поры до времени, мы жили, не обращая друг на друга ровным счётом никакого внимания. Но, вот настал момент, когда пришлось расставить все точки над I.

«Да кто ты вообще такой?» - неожиданно ощерился он как-то на меня.
«Я то? Я то порядочный арестант», - расплылся я в хищной улыбке, потому как рано, или поздно предполагал подобную беседу. Ведь, власть это такая штука, которую периодически приходиться отстаивать: «А ты что-то имеешь против меня?»
И не дожидаясь ответа на вопрос, просто врезал словесно под дых:
«А вообще кто ты сам такой, чтобы задавать подобные вопросы? И уж тем более, чтобы я на них отвечал? Или тебе твоего места давно не указывали? Так я тебе быстро напомню…»

Последние слова относились к давнему его косяку.
«Васяня, Васяня!!!» - раздался под утро со стороны звонкий бас Малюты.
«Ну да, да, Васяня!» - ответил Цезарь.
«Чё, Белый на ногах, нет?»
«На ногах…»
«Шумани его к решке»
Белый оторвался от очередного своего письма любимой и подошёл к решке:
«Малюта, здорова были!!!»
«Ага, Андрюха ночки доброй. Я чё шумлю. Как сам жив здоров?»
«Как, как… Как в тюрьме. Ничего нет, всё надо».
«А, ну я так и понял. Там вот на тебя с Арсеном привет с воли. Хороший привет, хотел раньше толкнуть, но не смог…»
«А чё случилось?»
«Да ты сам поймёшь…»
«Ясно…» - недоумённо произнёс Андрюха: «Ну, сам знаешь, внимание дорого, без лишних…»
«Ага. Как получишь – прогонишь, потому что потом не сможешь».
«Чё так всё тяжело?»
«Не то слово, голову сносит и ноги отрывает…»
Через пять минут подняли контроль. Пятка химки получилась добротной на всю вытяжку папиросы. И скурить её в одного Белому не представлялось возможным, а курнуть страсть, как хотелось. Он не долго думая забил, взорвал. И откашливаясь, обратился к Арсену:
«Ара, дорогой, чё трассовым тоже надо задуть…»
«Белый, сам же знаешь, нельзя».
Дело в том, что на трассе категорически нельзя стоять накуренным, пьяным и вообще не трезвым. Если в случае, какого ни будь ЧП выясниться, что трассовой был под мухой, то за это спрос особый со всей хаты.
«Ну ладно чё ты, до расхода полчаса осталось», - не то чтобы Белый так прямо и жаждал накурить всех. Нет, интерес его был более меркантильным. То есть выкурить в одного он не мог, травы было достаточно, что бы уделить внимания и на трассу. Вот он и хотел поскорее задуть каждому паровоза, а всё остальное скурить самому:
«Тем более, мужики вывезут. Цезарь вывезешь?»
«Конечно, вывезу», - энергично подтвердил Цезарь: «Арсен, ну чё, почты почти уже нет. Разойтись только осталось. А напасик не повредит… для души».
«Ладно», - не особо настаивая, сдался Арсен. Ведь каждый уходит от тюрьмы по-своему. И он это прекрасно понимал…
К расходу Цезарю было настолько хорошо, что ему стало плохо. Он с позеленевшим лицом лежал не шевелясь на шконаре.
«Алё, дон Цезар де Базар», - укуренно улыбаясь, веселился Белый: «Давай расходись, проверка уже на продоле».
«Белый», - шептал Цезарь болезненно и так тихо, что Белому пришлось наклониться, чтобы расслышать его речь: «Я…Я…пошевелиться не могу».
На что Белый закатился безудержным смехом:
«Эк, нихуя ж себе хищника развезло».
«Чё там случилось Белый?» - предчувствуя веселье поспешил поинтересоваться Арсен.
«Да Цезаря раскатало тут… как катком», - безуспешно давя в себе волны хохота, ответил Белый.
На проверку Цезаря вывели под руки. Был выходной, поэтому дежурная сделала вид, что ничего не заметила. Хотя по идее должна была вызвать своё непосредственное начальство. Но она лишь безучастно спросила:
«А чё это с ним?»
«Да ничё дежурненькая, воля накрыла по тихой. Сердце слабенькое».
«Не подохнет?»
«Да вы посмотрите на него, разве такой может подохнуть…»

Эта, в общем-то мелочь, при других раскладах могла ему дорого выйти. Масть пиздобола не самая худшая, но пиздоболов никто не любит. И в случае, каких либо тёрок, слову пропиздевшегося человека никто не прислушается. И Цезарь это знал, но всё-таки не заткнулся, а как бы по инерции продолжал кусаться, зная впрочем, что не вывезет:
«Чё ты мне можешь указать то. Силёнок не хватит…»
Это меня разъярило. Но ярость была контролируемая. Ею я подсознательно придавал веса своим словам, чтобы они больнее били:
«Чё ты внатуре базаришь? Каких силёнок? Забыл кто ты? То, что тебе в своё время гуся не вывели за пиздобольство, ещё не означает, что это поздно сделать. Чё та смотрю тебя нести боком начало, как Белый ушёл. Или чё ты забыл как тут накурился до потери пульса? И пронёс очка. Так я тебя быстро подведу под масть…»
Цезарь замолчал. Но молчание это было тяжёлым, ненавидящем. Поэтому, я позвал его на гулочку, где уже применил пряник:
«Слышь, Цезарь. Ты зла на меня не держи, и если я в чём не прав скажи мне. Зря ты затеял эту базаргу. Если хочешь сидеть на отписках – пожалуйста. Только вот грызть меня не надо…» - Я точно знал, на что надавить. Потому что Цезарь не мог и не любил писать малявы. Да и ответственность за это дело была велика. И как бы не завидовал он моему положению старшего, но всё таки осознавал, что ему такое положение никогда не вывезти. Сказать, что он плохо владел словом, значит, ничего не сказать. На воле его слово было простым – кулак…
«Да и вообще, не знаю чё ты на меня взъелся?» - продолжал я, переходя немного на пафос: «Мы же под одной крышей с тобой. Нам кусаться не с руки. Это только мусорам подспорье будет. Сам же обращения от людей хлопал. Помнишь чё сказано жить арестантам в мире надо. Иначе мусора нас сломают…»
Я ещё долго по тюремным меркам ему что-то втирал. И не зря. Во-первых, он изменил ко мне отношение, а во-вторых, стал хорошей подмогой, как в целом по трассе, так и в хате.

Как, например и сейчас, когда я только пришёл с этапа. Коротко поздоровался с людьми и прошёл к своему шконарю. Мимоходом обратив внимание на человеческий комок в какой-то грязной замусоленной шубе. Наверное, эта шуба и вызвала ассоциации с комком сжавшимся возле танка…
«Ну чё вы там, алё, люди», - надменно проорал Тимоха вяльяжно развалившись на своём шконаре: «Поставте кипяточку, Витяня с этапа пришёл».
«А мы уже думали, нагнали тебя», - обратился ко мне Цезарь: «Ну чё как сходил?»
«Нормально», - устало пожал я плечами.
«Чё изменили приговор?»
«Да нет пока, суд отложили. Только после Нового года теперь…»
«Ясно. А у нас как видишь пополнение…»
«Да, вижу. Потом познакомлюсь. Устал чё та, хули привезли ещё с утра. Весь день в отстойнике проторчал».
«Нозят мусора», - улыбнулся Тимоха.
«Да гандоны, блять. Мало того, что автозак битком набили, так ещё и в отстойнике продержали. Синие все суки, в сопли. Чуть под раздачу не попал…»
«Чё, маски штоли наебенивали?»
«Да нет, режимник, блять пьяный в хлам, по шмону доебался… гандон. Думал точно схлопочу».
«А чё доебался?»
«Да сука, чё ему сложно доебаться…»
Подоспел кипяток. Я сделал себе чаю. И только расположился поудобней, чтобы насладиться слабеньким по тюремным меркам напитком, как со стороны робота послышалась возня и матерок:
«Ну, ты чё бля…»
«Куда ты прёшься? Пшёл вон от баркаса…»
«Чё там за чудище возле танка?» - поинтересовался я у Тимохи.
«Да вот, только перед тобой завели невменяемого. У него белочка походу. Вообще не сращиваетт чё к чему…»
Я нехотя отставил пластиковый стакан с чаем и вышел к баркасу разобраться. Не спеша, подошёл к существу в шубе. Оглядел его. Зрелище было необычным. Метр шестьдесят роста. Одежда вся грязная и засаленная, но лицо было относительно чистым. Короткий ёжик светлых волос. Лет сорока пяти возраста…
«Э, ты кто такой?» - спросил я. Ответом был безумный блеск глаз, устремлённый на меня с испуганной ненавистью. Он, ни слова не говоря, уселся на «монашку» - небольшое металлическое ведёрко для отходов. И сложив крестом руки, снова превратился в комок. Я лишь рассмеялся:
«Ну, всё, домашний, место себе сразу нашёл. Малаца! Короче, мужики, пусть сидит здесь и не рыпается. Не пускайте его к баркасу и к шкафчику. Заминёхает ещё чё нить. По проверке поедет своих искать. Пусть открывает лыжный сезон…»
Я, снова удалился в свой проходняк. Но, спокойно попить чаю так и не удалось. Невменяемый, с дикими воплями прорвался к шкафчику с посудой. Я вылетел из проходняка, ни слова не говоря, схватил его за шиворот и отшвырнул на пол. Затем протащил на его законное место – к монашке. Он резко поднялся с пола и зло уставился на меня. Предполагая, что это недоразумение может на меня кинуться, я нанёс предупреждающий удар в солнечное сплетение. Краем сознания отмечая, что ударить меня заставило не сколько моё предположение, сколько желание показать другим свою власть. Дело в том, что я нарушал одно из тюремных правил – «кулак не канает». Я ударил коротко, без замаха, а в мозгах уже выстроилась цепочка обоснования своего поступка. Но, я весьма верно предположил, что за такое существо мне никто предъявлять не будет. Хотя бы потому, что некому тут было предъявлять… 
Удар получился слабым, учитывая, что я не первый месяц в тюрьме. Плюс ещё он в шубе. Но, как мне показалось, был чувствительным, потому что в глазах его блеснула злоба. Она на мгновение вытеснила безумие. Существо сжало кулаки. И уже немного отвело правую руку, но я опять упредил вторым ударом. Хотя, это был не удар, а скорее толчок. Но, он не удержался, и, покачнувшись, ударился головой об робот.
«Ну ты чё? Берега попутал?» - яростно заорал я: «Сиди, на монашке, чёрт, и знай своё место. Ни к чему не прикасайся! Ты вообще врубаешься, где находишься?»
«Да», - вдруг, как мне показалось, совершенно осмысленно ответило существо.
«Ну и где?» - как-то сразу успокоившись, спросил я.
«В электричке… Мне уже выходить пора». – Промямлил он, и повернувшись лицом к роботу, встал в ожидании, когда тот, по всей видимости, откроется…
Сказать, что мы ржали, значит очень преуменьшить наш хохот…
Я, уже отсмеявшись, утёр выступившие из глаз слёзы, как вдруг существо резко развернулось и буром попёрло на меня:
«Ну ты чё?» - проголосило оно.
Я на мгновение опешил. Но Цезарь не растерялся и сунул ему под нос свой кулак. Выражение его лица было такое злобное, что пробрало даже невменяемого. Тот как-то сразу стих и сжался. А Цезарь, меж тем орал возвышаясь над ним горой:
«Ну, ты чё чертила бычишь тут? Щас сломаю тебя, будешь рыпаться…»
После этой фразы произнесённой с реальной угрозой, невменяемый если и не пришёл в себя окончательно, но затих и смолк.
Я же удалился на свой шконарь. И оттуда услышал брезгливый голос Цезаря:
«Фу, да он же вшивый, что тот пиздец! Бля, да он же нас тут всех завшивит…»
«Пусть снимает свои тряпки», - отозвался я: «Мужики пошукайте по майданам, чё этому невменяемому одеть…»
Вши на тюрьме вообще то нормальное явление. Каждого кто поднимается в хату с карантина проверяют на вши. В основном свирепствуют вши бельевые. Поэтому, если будет обнаружена хоть одна вша, то вещи либо кипятят сразу. Либо, если в хате нет в шмотках недостатка – выбрасывают сразу…
«Снимая шубу чёрт!!!» - орал Цезарь: «Свитер свой уебанский снимай!!!»
Когда, наконец, невменяемый сбросил шубу на пол, она заметно шевелилась от обилия насекомых. Я с отвращением оглядел представшую картину и сказал Цезарю:
«Не, этого курумультука сейчас бесполезно переодевать. На лыжи его. Зови Цезарь дежурную».
«Дежурная!!!» - проорал Цезарь в закрытую кормушку, хорошенько приложившись по двери ногой.
«Чё надо?» - послышался неприятный крикливый голос с продола.
«Подойди к один четыре девять…»
«Ну чё надо, так говори…»
«Дежурная, ну чё ты блять, сложно подойти?» - взревел Цезарь, опасливо косясь на шевелящуюся шубу.
«Да пошёл ты нахуй, ты, где блять увидел?»
Я, видя, что подобный диалог не увенчается успехом, поспешил на помощь:
«Дежурненькая, родная, нахуя ты нозишь нам?» - как бы заискивая начал скороговоркой: «Нахуя же вы такие подляны строите, а?»
«Какие подляны?» - подошла, наконец, к роботу дежурная.
«А ты открой крмушку да посмотри, кого к нам закинули».
«А чё такое?» - безразлично произнесла она.
«Да нихуя хорошего!!!» - перешёл я в наступление: «Нахуя вы душевнобольных к нам заводите. Вы чё крови хотите? Итак, блять, загрузили хату. Тридцать человек блять! Так вы ещё и раненых на голову к нам загоняете. Ещё и вшивого што пиздец! На хуй вы так издеваетесь над людьми?»
Дежурная, наконец, открыла кормушку. Поморщилась при виде открывшегося зрелища и выдавила:
«Ща, подождите!»
Через пятнадцать минут расклацнулся робот. И на пороге появился корпусной:
«Чё, блять, бузите?» - властно пролаял он.
«Гражданин начальник», - спокойно стал объяснять я: «Смотри сам, чё за хуйня. Человек, больной, ему на больничку надо. В хате и так тесно, так и он ещё накаляет обстановку. Пиздец, это может кровью обернуться. Ни вам, ни нам этого не надо. Заберите его по добру, по здорову».
«А куда я тебе его заберу?» - задумчиво пробормотал мусор.
«Ну, это уже твои проблемы, начальник», - всё той же тюремной скороговоркой отвечал я: «Но ты сам посмотри, он мало того, что невменяемый, так и вшивый…»
Я указал на его одежду:
«Начальник, забирай его, а то я за спокойствие не ручаюсь…»
Вдруг, невменяемый стал сам выламываться из хаты. Шуганувшись, мусор немного отпрянул. Поэтому существо без проблем выскочило на продол. Корпусной поймал его только в ближнем от нас конце коридора. И пригвоздил невменяемого к углу парой резких профессиональных зуботычин. Потом, обернулся к дежурной и махнул ей рукой, дескать, ладно, закрывай роботину.
«Ща, дежурненькая, подождите секундочку», - остановил я ее, закатывая рукава. После чего выбросил на продол полуживую шубу…