Передо мной вновь разложены листы чистого нетронутого пергамента.
        Рука, что держит гусиное перо, тянется к чернильнице. На его остро очиненном конце дрожит маленькая капля.
        Я неторопливо стряхиваю ее, ведь я надеюсь, что у меня еще есть немного времени обдумать, с чего же все-таки снова начать свою бесконечную исповедь.
        Пусть в первых строках не будет помарок. Может, это поможет мне проницать то, что все это время скрыто от моего разума во тьме забвения и покрыто прахом бесконечных веков. Может, спасение в этом? Может, не пиши я столь лихорадочно – а, поначалу вспомнив и обдумав ушедшую жизнь - я пойму, где же все-таки совершена ошибка? Может, наконец-то придет долгожданное избавление?
        Сейчас я этого не знаю – ответ от меня до поры скрыт. Но надеюсь, что наступит наконец-то миг, когда я уже не увижу перед собой чистых пергаментов, нетронутых моею рукой; когда наконец-то они сошьются в толстый фолиант, который мне не будет нужды читать, ибо каждую букву в нем я знаю, потому что все слова выстраданы быстротечными дневными минутами и тем бесконечным временем, что приходит ночью. 
        Сквозь узкое, прорубленное высоко под потолком оконце, струится тусклый свет. Он падает на желтоватые, потемневшие от времени листы. Света едва хватит на то, чтобы разобрать, что будет на них занесено.
        Свет.
        Что находится за стенами моей узкой кельи – я не знаю.
        В первый же миг, как только попал сюда, мною овладело исступление. Мне захотелось выяснить, что это за место? Где же все-таки я нахожусь? Куда  попал?
        Я бросился к двери, с усилием распахнул и ничего за ней не увидел. Ничего. Лишь серый тусклый сумрак, уходящий в неведомую даль.
        Шагнуть за порог я не смог, от увиденного меня обуяла дрожь, и нечто всемогущее не дало мне ступить дальше. Я понял: тут нет ни солнца, ни голубого неба;  тут нет ни земли, ни воды;  тут нет даже воздуха  – и за стенами кельи висит лишь безмолвный тусклый свет и сама она будто бы парит в блеклом небытии.
        Тут нет ничего, даже самого времени: тут минуты сливаются в часы, часы в сутки, сутки в годы, годы в столетия.

        Попыток выйти из своего узкого каменного узилища я больше не делал. Лежащий на столе пергамент ждал и звал меня. Против своей воли я направился к столу и уселся за него. На нем стояла чернильница, и лежал пучок перьев.  Рука, не повинуясь мне более, выхватила  очиненное перо, и я лихорадочно вывел первые буквы на первом листе.
        С той поры ничего не меняется. Трудно понять, в какое время суток я приступаю к записям. Я этого не знаю. В этом месте нет утра, нет дня, нет вечера. Есть лишь тусклый свет из оконца.
        Каждое утро (так я назвал тот миг, когда я вновь вижу перед собой первый чистый лист) рука моя вновь берет гусиное перо и тянется к чернильнице.
        И каждый вечер (когда тусклый свет меркнет в маленьком оконце) я заканчиваю рукопись. К приходящей ночи  листы пергамента из покоящейся на столе пачки почти полностью исписаны, но всегда остается незаполненным один, последний лист. Я что-то упускаю, от разума моего ускользает понимание, и времени вспомнить и осознать ошибку мне уже не остается.
        Отведенные для исповеди незаметные часы летят стремительно, а приходящая за тем ночь длится нескончаемо долго. Лишь ночью я в полной мере ощущаю тягучее время. Но тогда я уже не нахожусь в этой узкой келье. Неведомая и беспощадная сила, не дающая мне покинуть келью днем, ночью выводит меня за дверь для наказания. Противиться ей я не могу. Так тут заведено.

        И вот снова утро… Одно из многих, одно из тех, которым потерян счет. Время написать первую строку.
        С чего начать?
        Как всегда – с Первой.
        Я хорошо помню ее. Девушка, почти ребенок. Добропорядочный бюргер  донес: он видел, как она летела в сторону полночных гор. Нагая, на метле, она смеялась, и в свете полной луны ветер развевал ее распущенные волосы. Она предвкушала встречу с Ним.
        Нашлись и другие свидетели ее мерзких и злобных деяний, крестьяне, что живут окрест городских стен. Их урожай был попорчен градом, и коровы давали такое вонючее молоко, что даже нищие бродяги брезговали пить его.
        Этих свидетельств было достаточно, чтобы привлечь ее к суду. Я помню плескавшийся в ее глазах ужас, когда палач сорвал с нее одежды. Она делала вид, что не понимает, что я от нее хочу. А мне было нужно лишь признание, которое исторглось бы из самого сердца, из глубины души. Сначала они все не понимают и упорствуют в ереси. Не сознавалась и она.
        Обвиняемая говорила, что она невиновна и донос на нее ложен и что она хочет увидеть и услышать обвинителей. Она хотела иметь защиту. Но обязан ли я был исполнять это? Для меня не являлось необходимым ни объявлять имен свидетелей, ни давать очной ставки, если свидетели не пожелают этого совершенно добровольно. Ведь такая очная ставка подвергает опасности жизнь свидетелей.
        По некоторому размышлению я решил подвергнуть ее пытке на ведьмином кресле, на изготовленном из железа троне, чье сиденье было утыкано острыми шипами. Так же шипы унизывали подлокотники и прилегающую к ногам часть.  Шипы кресла были такой длины, что вызывали сильную боль, но не причиняли серьезной травмы, угрожающей жизни. Измученная болью она должна была сознаться в том, в чем ее обвиняют.
        Она пыталась удерживать себя на расстоянии от шипов на сиденье, пока у нее хватало сил. Но искусный палач привязал пытаемую так, что когда она пыталась приподняться и удержать себя над сиденьем, в ее тело вонзались шипы подлокотников и ножек кресла. И как бы она не пыталась избежать уколов, ей это не удавалось. Боль заставляла ее вновь приподниматься над сиденьем, и тогда шипы вонзались в руки и ноги, а затем очередное паденье.
        Так продолжалось до тех пор, пока допрашиваемая не потеряла сознания.
    В то время я еще не в полной мере владел искусством приводить бесспорные аргументы. Я не знал, каким образом лучше применить полученные схоластические знания, в коих я впоследствии преуспел. Поэтому, дабы избежать конфуза, на следующий день было решено подвергнуть ее более тяжелому испытанию. Мне было необходимо получить  признание в ведовстве и ереси, ведь она была Первая.
        Под сиденье железного трона и под ее ноги палач пододвинул жаровни. Когда ноги начали медленно поджариваться, для того, чтобы продлить страдания, он время от времени поливал ее ноги маслом.
        Так продолжалось одиннадцать дней. При пытках ведьм для познания правды приходилось прилагать большое усердие.
        Как только она созналась в грехе и ереси, и рассказала даже больше, чем от нее требовали, к ней каждый час посылался сторож, наблюдавший за тем, чтоб она не повесилась на платье, дабы избежать прощения через таинство исповеди. Ведь из опыта известно, что под конец некоторые из них приходят во временное замешательство, которое ведет к ужасной смерти и потере души, если их сознание не было искренним и добровольным.
        Ввиду ее упорства и нежелания сознаваться сразу, а также в качестве устрашения и назидания другим, пока еще не покаявшимся еретичкам, мною было принято решение применить к ней казнь через сожжение на медленном огне.
        Палач знал свое дело и подкладывал сырые вязанки столь искусно, что казнь растянулась на два часа.
        Воспоминание о тех пытках и казни и сейчас еще отзывается во мне, и когда я думаю о ней, со мной происходит тоже, что и тогда, когда ее привязали к этому прóклятому креслу: скорбь и желание помочь. Более этих чувств я не ведал.
        Внутренним взором я вижу ее лицо, уже не искаженное болью и криком, а умиротворенное, с доброй улыбкой взирающее на мир с высот горних. Она смотрит вниз широко раскрытыми блестящими глазами, и нет уже в них той мутной пелены, когда шипы кромсали ее тело. В них уже нет боли и горя, лишь одна доброта.
        Перо стремительно бежит по листу, и я уже не обращаю внимания на помарки, густые чернильные кляксы, прорванный местами пергамент.
        Главное – успеть! Успеть вспомнить все! Вспомнить каждую!
        Кончик пера под сильным нажимом ломается – это досадная помеха, отнявшая у меня несколько драгоценных мгновений. Я хватаю другое – благо передо мною их целый пучок. Пучок остро очиненных перьев. Они никогда не кончаются, так же как никогда не иссякают чернила в громоздкой чернильнице.
        Успеть! Вспомнить! Ни одна не должна быть забыта!
        Он милосерден. Он даровал мне надежду. Я знаю, что как только я вспомню каждую, когда я пойму, где же, в какой миг я совершил ошибку, меня простят.
        Он лукав, но Ему я верю. Он обещал, что как только я увижу подшитые в фолиант листы, и фолиант этот будет исписан до последней страницы – меня освободят. Освободят и помилуют.
        Я надеюсь, я жду этого утра. Но оно не приходит. Потерян счет времени. Сколько пролетело? Века? Тысячелетия? Не  знаю. Но верю, это утро настанет. И уже не надо будет иступлено записывать и вспоминать. Это утро придет.

        Вторая была  женщина, считавшаяся весьма благонравной, жена ткача. Для изготовления своих чародейных мазей она вырыла труп новорожденного ребенка. К ней было решено применить пытку водой. Чтобы лишить ее колдовских способностей, поначалу палач вырвал ей ноздри.
        Помощники палача влили в ее горло большое количество кипящей воды, дабы размягчить плоть, а затем просунули в горло же ткань, завязанную узлами. Затем один из них резким движением вырвал ткань и при этом повредил ей пищевод. Она чуть было не захлебнулась и истекала кровью, и по настоянию опытного палача допрос в этот день был прекращен.
        Следующая пытка должна быть тяжелее предыдущей. Так предписывает опыт тех, кто боролся с ведовством до меня. Но, несмотря на все ухищрения палача, она не сознавалась и тем самым очевиднее становилась ее вина. Но упорство ее, в конце концов, было сломлено дыбой, и она призналась в своей вине, ереси и также оговорила многих своих сообщниц. Вскоре ее казнили такой же мучительной и устрашающей смертью, как и смерть на костре.
        Ее подвесили вниз головой, а ноги привязали к двум опорам. Подождав, пока к голове подойдет нужный приток крови, чтобы лопались глаза, помощники палача, орудуя двуручной пилой, распилили ее вдоль тела до самой шеи. Казнь эта применяется к уличенным в содомском грехе, но она также хороша и для ведьм.
        Затем была Третья, Десятая, Сотая…
        Иные недели я вел допросы с утра до позднего вечера, уличая в ереси и грехе по два, а иной раз и три десятка ведьм в один день.
        Но иногда я проявлял милосердие. Если виновная раскаивалась и сразу же во всем сознавалась, то и приговор тогда бывал мягок. Тогда перед тем как сжечь еретичку на костре, ее удушали, и в зависимости от искусства палача смерть наступала быстро.
        Также исполнение приговора в процессах по колдовской ереси бывало мною отсрочено в случае, если осужденная была беременна. Тогда отсрочка длилась до ее разрешения от бремени. Хотя и отпрыск ведьмы должен был в иных случаях следовать за матерью, потому что она могла заразить его своей ересью. Мне доводилось посылать на костер детей даже от двух лет.

        Я уже сбиваюсь со счета. Но мне нужно вспомнить каждую жертву. Теперь я понимаю, что несчастные были лишь жертвы моего безумия, но изменить что-либо, вернуть тот первый час, когда оговоренную девочку усадили на ведьмино кресло, я не в силах.
        Темнеет, тусклый свет в оконце почти сливается с каменной серой кладкой. Зажечь бы огонь, чтобы отсрочить страшный миг моего грядущего искупления, но свечей в келье нет. В ней нет ничего, кроме стола, жесткого стула на котором я сижу, чернильницы, пучка перьев и исписанных листов.
        Как раньше – остается один чистый лист пергамента. А предпоследний исписан лишь наполовину. Я уже не успеваю, и не могу вспомнить еще одну жертву. Кто же она? Кого я забыл?
        Я слышу тихий шум. Вслед скрипнула дверь – это мне пора выходить во мрак.
        Предпоследний лист уже почти заполнен. Осталось место лишь для нескольких строк. Перед тем как закончить исповедь, останавливаю безумный бег руки и отбрасываю прочь ненужное уже перо, и ими уже усеян пол, как земля первым снегом. У меня еще есть несколько мгновений жизни. А дальше…
        Дальше море крови и океан страданий.
        И первое, что ждет меня – это ведьмино кресло. Сколь угодно долго я могу все отрицать или согласиться со всеми обвинениями сразу. Это ничего не изменит. Я испытаю все те муки, которым подверг ту первую  несчастную, почти девочку. Одиннадцать дней пыток на раскаленных шипах ждут меня. А затем двухчасовое сожжение на медленном огне.
        После костра, я, помня все пережитое, и отойдя от боли и ужаса, со вновь здоровыми членами снова подвергнусь пыткам. На этот раз мне вырвут ноздри, и последует пытка водой и дыба. Все это будет длиться в течение семи дней. Ведь вторая пытаемая созналась только на седьмой день. Затем меня распилят двуручной пилой.

        Потом Третья: соседи видели, как черная кошка вскочила к ней на колени и окунула лапку в ее бокал,  и кошку эту больше никто не видел. 
        Третьей ломали кости и рвали связки на пыточном колесе. Затем  вновь костер, а кошку, коя несомненно была главной сообщницей, сжечь вместе с ней не удалось…
        Десятая… Сотая… Тысячная… И так будет длиться всю бесконечную ночь, пока я сполна не оплачу все те муки, что принес несчастным жертвам.
        Я считал, что спасаю их души – оказалось, я погубил свою. А они и так были безгрешны. И вот я здесь несу справедливое наказание.
        Теперь я знаю, что земная жизнь дается лишь один раз, и после нее начинается жизнь вечная, но думал ли я, знал ли, что она будет настолько для меня ужасающа? Нет, этого я не мог даже предположить.
        Я умер в тысяча четыреста девяносто пятом году. С той поры в моей душе протекли эпохи, ведь одна ночь здесь для меня  равна годам, а проведенный в этом месте год равен векам…
        И вновь надвигается тьма, оконце уже почернело и заупокойная месса по мне так никогда и не будет отслужена…
        А потом наступит утро, из оконца вновь будет струиться сумрачный свет, и я снова в исступлении буду заполнять чистые листы желтоватого пергамента, которые никогда не сошьются в фолиант, потому что я не могу перечислить всех замученных мною и осознать, где допущена ошибка, как я смог погубить свою душу?
        Но время мое вышло, дверь распахнулась. Рука вновь тянется к перу, и я, дописывая последние строки,  со скорбью гляжу на оставшийся чистым лист пергамента, в который так и не занесено имя забытой жертвы и не описаны ее страдания. Исписанные мною листы пергамента так и не сошьются в толстый фолиант. Затем  я подписываюсь именем, которое носил при своей грешной земной жизни:

                                 

                                                          Яков Шпренгер

                                  Доминиканец-теолог, декан богословского факультета   
                                  Кёльнского    университета, создатель трактата     
                                                        «Молот Ведьм».