«Лёня!!!» - перекрикивая всеобщий шум хаты настраивающейся на очередную ночь, позвал я.
«Говори», - с готовностью отозвался Лёня «Бургомистр».
«Ты не забыл?»
«Чё, не забыл?» - удивлённо переспросил он меня.
Вот эта черта его, меня всегда приводила в бешенство. Он постоянно переспрашивал, чем выставлял себя в необыкновенно глупом свете. Если бы на воле я на эту мелочь, возможно никогда бы и не обратил внимания, то в тюрьме она раздражала настолько, что я иной раз с трудом сдерживался, что бы не заехать ему в морду. Никто, никогда в жизни не мог так легко и непринуждённо вывести меня из себя как этот человек. Ещё больше подливало масла в огонь это то, что он не только этого не замечал, но даже и не пытался этого сделать.

Я вспомнил, как они вместе с Серёгой Акулой пару месяцев назад зашли в хату. Точнее ввалились под тяжестью двух огромных сумок. Мне тогда ошибочно показалось, что они если не братья, то, как минимум, старые закадычные друзья. Оба, небольшого роста, крепенького телосложения, одного возраста. Но у Серёги в чертах лица еле уловимо проскальзывало что-то от северных народностей. А Лёня, как оказалось, имеет хохляцкие корни. Как в чертах лица, так и во всей сущности.
«Здарова были!» - поприветствовал Серёга хату, бросая под ноги майдан. Хата, ошарашенная появлением таких здоровых мешков молчала. И лишь Белый внимательно изучая зашедших ответил:
«Здоров-здоров, коль не шутишь».
«Да уж какие тут шутки», - задорно ответил Серёга: «Чё, каторжане, куда майданы?»
Саня Глаз не удержался, привстал на шконаре, и любопытно вытянул шею, рассматривая открывшуюся картину.
«Ого», - присвистнул он: «Вас чё, сразу с деляны повязали?»
«Не, с магазина домой шли, а нас чёта закрыли», - задорно ответил Серёга: «Ну, так чё, арестанты, куда майданы притулить?»
«Да пусть пока стоят», - махнул рукой Белый, и уже обращаясь к сидящим возле баркаса: «Это, ну  чё вы расселись, мужики? Чё каво, кипяточку бы взорвать. Люди с карантина…»
Интересная особенность, в том, что все сидящие за баркасом сами некогда поднимались с карантина, их всех тоже встречали чаем да сигаретами. Но, вот всегда нужно было пассажирам напоминать. Читатель может спросить, а почему же Белый сам молча не ставил кипяток. Всё просто, во-первых, конечно, самому лень, а во-вторых – приучал первоходов к доброй человеческой традиции.
«Ну чё, располагайтесь пока как можете, щас кипяточек подойдёт, чифирнём, да поговорим за жили-были», - сказал Санька Глаз принимая вновь сидячее положение и устремляя свой взор в телевизор.
Там показывали очередной «автопатруль». Такие передачи есть, наверное, на каждом канале нашей страны. Съёмочная группа ездит по различным происшествиям, и фиксируют их на камеру. ДТП, пожары, убийства, кражи. Короче, всё то, из-за чего, рано или поздно, попадают за решётку.
Каждая такая телевизионная передача вызывает настоящёю бурю эмоций, особенно если показывают, кого ни будь из задержанных.
«А-а-а, индеец!!!»
«Да ты глянь, он же объебошенный в хлам!»
«Чё ты несёшь дебил. Па пятьдесят первой надо, буром!»
«Ха, да он уже наговорил больше, чем живёт!»
«Ага, домашний… И сизый пааалетел па лагеряаам…»
Подобными репликами радостно начинают галдеть собравшиеся возле телевизора мужики. Им, наверное, всласть бывает почувствовать, что не одни они такие неудачники, что сидят за решёткой. Весело, в такие моменты наблюдать за ними, не могу смотреть на их восторги без улыбки.
Вот и сейчас на какое то время все столпившиеся за ширмой и сидящие в проходнике внимательно воткунули свои взоры в «бычий глаз», висящий на решке. На какое то время мы и позабыли о вновь прибывших. Лёня тем временем шебуршал чем-то в майдане. А Серёга Акула заинтересованный всеобщим вниманием, стал пробираться поближе к телевизору:
«А ну, мужики подвиньтесь, дайте глянуть чё там твориться», - произнёс он ловко раздвигая столпившихся за ширмой. Если в другой раз никто из первоходов даже бы не пошевелился. Даже более того могли бы огрызнуться – типа сам только с воли, какой тебе телевизор. То в этот раз уверенность идущая от этого человека не позволяла сказать ничего против. Серёга, не теряясь, отодвинул ширму:
«Чё, братцы, разрешите присяду?»
Мы посмотрели на него, неохотно оторвавшись от программы. Глаз пожал плечами:
«Валяй…»

Наконец, заварили чай. Пустили, как полагается, по кругу хапок и пошли расспросы. Кто, что откуда. Оказалось Серёга старый сиделец. Лет восемь назад первая ходка. Вооружённый разбой. Отсидел пять лет строгого. В этот раз зашёл по сущему пустяку. Что-то вроде превышения защиты
Лёня же никогда раньше никаких противоречий с законом не имел.
«Ну а ты то за чё?» - весело сказал Белый обращаясь к Лёне.
«Я то?» - не менее весело попытался ответить тот: «Да мусора наебенили. И тёща сука, жену подзадоривала. А та, блядина, заяву накатала. А обратно забрать – хуй, не дают…»
«Так чё ей хуй не дают, или всё-таки заяву?» -  Улыбаясь, спросил Санька Глаз, отчего Лёня, казалось, аж забыл, что хотел сказать. Он тупо уставился на Саньку, переваривая вопрос, и спустя секунду:
«Да заяву, ясен хуй не дают».
«Кому ясен?»
«Что?»
«Ну, ты говоришь, ясен хуй. Кому он ясен? Тебе, жене или ментам?»
«Ментам, наверное…» - Ничего не понимая, пробормотал Лёня.
«А жене?»
«Что жене?»
Все присутствующие при разговоре уже кое-как сдерживались, чтобы не рассмеятся. Даже, Санька Глаз уже не мог не улыбаться, но всё равно продолжал:
«Жене твоей хуй  не ясен что ли? Тогда чё у тебя за жена такая, что ей хуй не ясен. Монашка штоль?»
«Почему монашка. Нормальная жена…»
«Чья?»
«Моя».
«Так а чё ей хуй то не нравится?»
«Почему не нравится, всё ей нравится…»
«А чёж тогда не ясен он ей?»
«Да ясен ей хуй…»
«А чей хуй ей ясен?»
«Мой…»
«Ладно, братцы, прекращайте», - улыбаясь, встрял Серёга Акула: «Лёньку ещё воля кроет. Лёнька всё понял. Ты всё понял?»
«Что я понял?» - удивился Лёня. Чем вызвал всё-таки весёлый смех.
«Не ругайся матом, придурок!!!» - Немного обозлившись, Акула слегка постучал костяшками пальцев по Лёниному лбу. И помолчав, добавил: «Ну чё ты расселся? Иди майданы разбирай. На общее чё нить удели. А то те ж русским языком сказали, хата ответственная за сторону. Пацаны, вона, мешок стороны, больничек, бочек вывозят. Надо помочь. Ну и мужикам, чё-кого, внимания удели».
Леня, отдав, дальше по кругу хапок, пошёл к майданам. Через некоторое время там послышалось заметное оживление:
«Опа, ну чё, сигаретёх на ход ноги толкни…»
«А чё, станочком не поможешь?»
«Нормальный ход на тебя. А чё там носки есть новые?»
«Какие тебе носки?» - заорал Белый, отодвигая ширму: «Кому там носки?»
«Мне», - твёрдо сказал Палец.
«Какие тебе носки? Живи как жил…» - с наигранным возмущением произнёс Андрюха.
«Слышь, Андрюха», - ответил, раздражаясь Саня Палец: «Ты бы не наебенивал так-то».
«Да тут хоть наебенивай, хоть нет. Но куда тебе носки? Тока недавно с теплотрассы выбрался и то туда же – носки ему подавай…»
Они ещё немного покусались, в шутку. Акула меж тем, кивнув в сторону вышедшего из проходняка Лёни, сказал:
«Да ничё, пойдёт такой. Жена на него заяву накатала. Он по синей волне ей в хлеборезку въехал. Она тоже под «шафе» была. Пошла сдуру в мусарню. На следующий день пришла забирать, а не отдают. Это раньше можно было заяву забрать, а щас вот никак. Это она ему оба майдана собрала, после того как его закрыли. Как дотащила, сам не знаю», - усмехнулся Серёга.
«А я чёта подумал, что один твой…» - предположил я.
«Да не, мне то и таскать некому. Как пару лет назад подсел на белого, так жена ушла сразу…»
«Так а чё ты, штыришься что ли?»
«Так то не гони. Штырился. Я чё, на приштырка похож? Кололся…»
«Ну ты понял чё я имел в виду. Я и интересуюсь, не похож ты чёта на наркошу», - постарался я перевести тему.
«Ну да, Бог здоровьем не обделил. Да с этой дури и залетел. Пацаны попросили выбить долг. Ну, я подошёл туда-сюда поговорили. А он меня послал. Ну и пошло поехало…»
Серёга рассказывал свою историю, как вдруг объявился Лёнька, держа в охапку сигареты и чай:
«Ну чё, пацаны, куда это?»
Мы аж слегка попутали от такого обилия. Но Серёга Акула выразил своё недовольство:
«А чё ты остальное зажилил что ли?»
«Почему зажилил, Серёга? Щас это выгружу, ещё притащу. А чё надо ещё?»
«Всё надо, ничего нет», - ответил Глаз: «Сам понимаешь – тюрьма сидим. Ты пока на шконарь всё сваливай, а там разберёмся».
«Ясно», - Лёня послушно положил всё что держал и удалился за второй партией добряков.
В течение целой недели хата пировала. Мало того, что «общее» стороны и святых мест раздулось неимоверно, но у Лёни в майданах всякого разного добра было столько, что почти всю неделю подряд хата брала баланду, только лишь для того, чтобы потом вылить её в «танк». В бездонных майданах был стратегический запас дешёвой лапши, сухой картошки, крупы в пакетиках и различных приправ.
Жить на таком скудном пайке, на воле надоест, наверное, уже через два дня. Но на тюряжке, в условиях общей хаты, эти полуфабрикаты прокатывают, чуть ли не за деликатесы. А если ещё к этому добавить сало, то тогда это вообще отдельный разговор…

«Разгонка сёдня!» - еле сдерживая кипевшую злость, процедил я.
Раз в неделю наша хата как ответственная за мешком святых мест, обязана была проводить «разгонку». Если на «бочки» когда там кто-то находился разгонка проводилаь каждый вечер, то на подвалы и больнички – раз в неделю. Смотрели по домовой - сколько там народу в хатах. И на каждого человека толкали по возможностям и наполнености мешка. В среднем, несколько пачек примы, несколько «варушек» чаю, по пачке блэнда, да конфет.
Помимо разгонки в этот же день толкали по стороне «обращение». Посвящалось оно тому, что бы люди не забывали про общее и старались уделить на него больше внимания. Каждый раз оно возвращалось с подписью всех хат – ознакомились. И хоть эффекта как правило не было никакого, мы с неиссякаемой настойчивостью продолжали напоминать…
«Да я помню», - сказал Бургомистр так, что я понял – нихрена он не помнит. Погремуха, кстати, у Лёнки появилась с подачи Белого…

«Не полезешь на решку?» - По накурке, Белому просто необходимо было хоть как-то развлечься.
«Нет», - отрицательно покачал головой Лёня.
«Да ты пойми», - стал убеждать Белый: «Порядочному арестанту не канает без погремухи. Погремуха это как визитная карточка, как второе имя. Сперва идёт по тюрьме твоя Погремуха, а потом уже ты».
«Чё ты издеваешься что ли? Ну, куда мне взрослому дядьке лезть на решку?»
«Ну и что, нормально это. Нету на тюрьме возраста. Мы все тут под одной крышей. И ничё стрёмного нет. Подумаешь, тебе всего то проорать надо – тюрьма старушка, дай мне погремушку. И всех делов…»
Но Лёня был непреклонен. Тогда Белый сдался:
«Ну ладно, тогда будем придумывать так. Но не правильно это, надо по стороне… Ну чё будешь писарем..? А чё нет, нормальная достойная Погремуха… Хотя нет», - размышлял вслух Андрюха: «Писарь не то. Во! Будешь бухгалтером. Точно, бугалтер это самое оно. Пошьём тебе эти фиговины, ну эти на локти одевать. Налокотники, короче, сделаем тебе из кожи на них заплатки. Панамку замастрячим. Будешь настоящим бугалтером…»
«Не, бугалтер не то», - неожиданно вмешался Акула: «Бургомистр по моему лучше…»
«Точно, Бургомистр. А чё звучит – Лёня Бургомистр», - ещё больше оживился Белый.
Но Лёня не соглашался:
«Да вы чё, какой я бургомистр…»
«Да нормально всё», - отвечал за Акулу Белый: «Это ж внатуре твоё второе имя. Тебя бы ваще в одёжку эту немецкую одеть…»
«Какую ещё одёжку?» - насторожился Лёня.
«Ну эта, чё не помнишь. Эти бургеры у них там с брюшком, в шортиках, с подтяжками, и шляпа такая дебильная…»
После этого Лёня ещё больше взъелся против такой погремухи:
«Не, не канает такая Погремуха, лучше тогда Бухгалтер…»
Порешили на том, что будет бухгалтер. Но, так и приклеилось за ним – Бургомистр. Так он потом подписывал малявы, а в хате все, по-свойски, звали его – Бургером.

«Витяня», - не замечая моей вспыхнувшей злости как ни в чём не бывало обратился Лёнька: «А чё там писать то? Я уже и не помню…»
И тут я взорвался. Я орал, на него почём зря, выплеснул всю свою безысходную злость, копившуюся днями, неделями, месяцами. Ругался по тюремному, следя как обычно за словами, не матерясь. Лёня стоял молча и слушал, моргая своими голубыми глазами. Я орал, чувствуя, как быстро иссякает причина моего крика, и пропадает запал. Когда же я, наконец, выдохся, Бургер только и сказал, чем вызвал ещё одну вспышку бешенства:
«Да я же просто поинтересовался…»
«Вот именно, что просто. У тебя всё просто. Ты интересуешся просто так. Ты не делаешь выводов и не запоминаешь. Тебя кроет и тебе похрену на движуху, у тебя всё просто…»
Лёню, за два месяца проведённых в хате было не узнать. Куда подевался тот жизнерадостный, упитанный мужичёк, который любил мечтать о рыбалке. Который вспоминал вкусную домашнюю стряпню, под добрые сто грамм. Который абсолютно серьёзно приглашал, чуть ли не каждого к себе в гости, когда освободимся. Он считал, что в тюрьме пробудет не долго. Он увлёкся сильно своими надеждами. И видя как рушится иллюзорная видимость мира, он падал духом. На меня сейчас смотрел, настоящий зэчара. Исхудавший, посеревший лицом, отчего некогда упитанное оно стало, изрезано морщинами. И тусклый взор с эхом тоскливой боли в глубине души. Его тоска видно было пожирала его без остатка.
И меня злила его безысходность. Он фактически уже сдался. Частенько он начинал со мной ли или ещё с кем разговоры, который заканчивались тем, что он начинал причитать по чём зря на свою жену, которая после того как его закрыли, пошла гулять направо и налево. Он жаловался, за то, что сидит ни за что. Возможно, мне и было жалко его, но где-то там, в глубине души. Жалость это не лучшее чувство за решёткой. Я злился на то, что он видел только себя и думал только о себе. Он тонул в своей тоске, иной раз даже чуть ли не наслаждаясь ею, представляя, наверное, самого себя этаким мучеником.
Я смотрел на него иной раз и сравнивал с собой. И неизменно приходил к неутешительному выводу, что я оказался больше приспособлен к тюрьме. Я принял её и привык к ней. Это и пугало. Разве можно привыкнуть к тюрьме? Нельзя привыкать, иначе она сожрёт всю душу, не оставив ничего. Но как это сделать, так чтобы то же самое не сделала тоска? Этому предстояло учиться. Ещё так много нужно познать, чтобы выйти человеком, а не биороботом…