Я проснулся задолго до проверки. Волнение, тяжкое, гнетущее давило на всё моё существо. Чтобы разогнать его я стал лихорадочно тусоваться в проходнике. Выйти к бараксу не представлялось возможным. Люди, везде люди, кто на корточках, кто стоя. Люди облепили края шконок. Кто-то клюнул носом сидя за баркасом. Его грубо осадили – за баркасом спать нельзя. Возле ширмы, ограждающей наш проходняк от хаты, столпилось человек пять – смотрят телевизор. Я загородил им экран – похеру. Никто мне и слова не скажет. Теперь я им и отец и царь. Теперь я сплю на отдельной шконке. Теперь для многих из них моё слово непререкаемое. Ему внемлют с уважением, и чуть ли не с подобострастием. Я - старший в хате.
Наверное, стоило этому радоваться. Да многие из них хотели бы оказаться на моём месте. Быть старшим в хате весьма удобно. И уважение тебе среди сокамерников и почёт. Но не хотел я этого сейчас, совсем не хотел. Может быть, месяца три назад я и был бы рад этой перспективе, но не сейчас. Уже неделю, как ушёл Саня Глаз, уже неделю, как я сижу на отписках, и еженощно на меня сыплются кучи вопросов касаемо трассы на стороне. Каждую ночь приходится выворачиваться, разруливать какие-то качели. Каждая ночь это нервная суета и сеть непредвиденных происшествий…

«Ну чё ты, внатуре, цену ломишь?» - кипятился Саня возле кормушки. Он уже практически собрался. Осталось найти только нормальную «феску» - лагерный головной убор.
Глаз собирался на лагерь. Уходить на зону режима посерьёзней поселения это целая история. Вольную одежду нельзя. Только определённая форма одежды. Обязательно чёрного цвета.
«Блок Винстона», - глядя куда-то в сторону, отвечал неизменный баландёр «Петруха». Работа в тюремной хоз-обслуге, это хождение по лезвию бритвы. С одной стороны на тебя давят мусора, с другой – зеки. Холопов никто не любит. Потому что остаются на тюрьме люди в основном по слабости. Им обещают горы поблажек и ништяков, в сравнение с лагерем. И, конечно, гарантируют условно-досрочное освобождение, а местным обещают ещё и выход на волю по выходным – повидать родню. Всё это, как правило, так и остаётся обещанием. А людям приходиться выживать. Отношения в хоз-обслуге походят на джунгли. Самое почётное там это разносить баланду и сахар. Самое худшее - мыть полы.
Однажды меня вывели на продол, для получения посылки. Смотрю, а на посылках знакомое лицо. Наморщил память и вспомнил школьные годы. Лёха учился в параллельном классе. Знал я его не очень хорошо, но с плохой стороны. Не то, чтобы он был хулиганом, просто не интересный человек. Любил он выпендриться, подраться. Понтов было выше крыши. Вспомнил, как в какой то школьной заварушке получил от него с ноги промеж лопаток. Вспомнил его попозже, когда школа осталась далеко позади. Встретились случайно. Он не капли не изменился.
«Да мы вот туда сюда, да ему в пятак. Да бык здоровый, но я…»
При тюремной встрече перемены были на лицо. Он, но не поприветствовал, потупил взгляд, будто и не узнал. А на лице мелькнул, почему-то страх и какая то униженность. Я усмехнулся, поздоровался, протянул ему пачку сигарет. Надо было видеть этот благодарный взгляд. Хреново, наверное, ему было в хоз-обслуге. Там понятий нет и вовсе. Каждый сам за себя. Закон джунглей, или если по тюремному – «ужатник».
Петруха же по всей видимости был в холопии как рыба в воде. Откормленная харя, хитрый прищур глаз. Он уважал только физическую силу. Справлялся с поручениями мусоров, но был своим человеком и у авторитетных арестантов. Перед ними он ходил, как говориться, на полусогнутых. Как-то по дневной баланде протягивает в кормушку ремень. Это, говорит, Арсену. А зачем? В знак уважения. Ремень, честно говоря, хуёвенький. Вроде и кожаный, но украшен вручную как-то слишком вычурно. Никогда нормальный серъёзный человек не оденет такую херню даже в тюрьме, где ремни запрещены. Это для дебильных малолеток, понтануться. Арсен тогда выразил своё мнение коротко и ясно – он чё ёбнулся?

  «Ну ты чё? Гонишь штоли? Какой блок ещё. Чё то ты загнул. Кожаная куртка и ещё блок блэнда?» - Глаз заметно злился, что с ним, в принципе, редко происходило.
«Да не колышет меня, я сказал».
«Слышь ты, купец, блять. Ты спасибо должен сказать за то, что я тебя мочой не облил после твоего косяка».
«Да не вывезешь ты за такое», - заметно напрягся Петруха. Косяк за ним числился серьёзный.

По шмону выбили коня. Он валялся среди прочего хлама на продоле возле, противоположной от нас, стенке. И это было очень хорошо, потому что его можно было затянуть обратно с помощью уборщика. Взамен сигарет такие операции по спасению дорог проводились не единожды. Вот и в этот раз мы с Саней застыли возле роботины, он возле глазка, а я - возле небольшой щели между дверью и косяком. В ожидании, когда появится уборщик-холоп. Наконец, появился щупленький парнишка со шваброй.
«Слышь, Вася» - приглушённо проголосил Саня. Холоп не расслышал. Саня уже погромче:
«Але, базар-вокзал», - на этот раз холоп оглянулся, не понимая, откуда идёт голос.
«Подойди к один четыре девять».
Парнишка кивнул головой, и делая вид, что увлечённо моет полы, подошёл поближе.
«Слышь, старик, там конь валяется, толкни на нас, друган. Ато трасса колом, выручай, а мы чо-кого сигаретёх тасанём на тебя».
«А как я вам его отдам?» - возбуждённо ответил паренёк. Новенький, по всей видимости, ещё толком не прочухал, что такое хоз-обслуга. Он, видно было, с радостью хотел нам помочь, а обещанные сигареты это был только бонус, а не самоцель. Молодой, зелёный ещё…
«Да в петуха забрось, а мы затянем».
«Куда забросить?» - удивлённо переспросил уборщик.
«Ну, видишь над роботиной щит железный?» - Паренёк кивнул, покосившись вверх.
«Сбоку там разморозы, если ты не в курсе. Туда закидывай».
Он, всё так же тщательно подметая, отошёл от робота и направился к куче хлама в которой покоилась верёвка. Воровато оглянувшись по сторонам, он стремительно схватил её и засунул за пазуху. Но, незамеченным не остался. К нему быстро подошёл Петруха, заехал увесистой затрещиной, забрал коня и скрылся из поля нашего зрения.
Больше мы молодого парнишку-уборщика не видели. Может, перевели его на другой фронт работ. А может, и на лагерёвку отправили. Петруха же потом долго отмазывался, объясняя своё поведение тем, что мусора заставили. Ему никто, конечно же, не поверил, но решили не наказывать. Всё-таки когда-то раньше он не раз помогал нам. Закидывая коней и прочий мадипалам с продола. Не наказали, но и не забыли.

«А чё мне вывозить?» - шипел Глаз: «Косяк не первый, только перед нашей хатой. А чё ты сделал для других это ещё узнать надо. Может, ты забыл, как Арсен с Белым тебе гуся вывели, за то, что ты Самару обрывал? Я тебе говорю – не испытывай меня, а то точно поедешь к дыркам, своих искать».
«Да кто ты такой, угрожаешь мне? Ты у Вовы «Бурого» за меня поинтересуйся», - Встал в позу уязвленной гордости холоп.
Вова «Бурый», ответственный за одну из сторон. Я пересекался с ним как-то у адвоката. Среднего роста, лет под пятьдесят, добродушный на вид, но с хитринкой в глазах, он оказался интересным собеседником. Поэтому тот час, что провели мы с ним в стакане, пролетел незаметно. Упомянул он тогда и этого холопа. Говорил за него только хорошее. Я возразил, на что он мне ответил неопределённо: «Нам он помогал «Луну» налаживать, да и так, по ногам, по мелочи таскал». На мой вопрос, доверил бы он ему стрема, Вова усмехнулся – нет.
«Слышь, да разговаривал я с ним», - преувеличил Глаз, так как разговаривал я, а не он: «Ничё определённого он за тебя не говорит».
Петруха заметно занервничал. Он, скорее всего, относился к нам как к несмышленым пряникам. Единственное кого он, в последнее время действительно опасался, а значит и уважал, это Белого. Андрюха ушёл, поэтому и вести холоп себя стал разнузданней, чем следовало его тюремному статусу. Но, не за красивые глазки он баландёром. Ужом он был прожжённым. Ужами называют в тюрьме тех людей, которые при серьёзных разговорах всегда уходят от прямого ответа. Словесно извиваются, чтобы хоть как-то соскочить со щекотливой для них темы.
«Да ну, вот прям так ничё и не говорит?» - ехидно переспросил холоп.
«Так ничё и не говорит», - подтвердил Глаз.
«Ну, так сегодня он тебе и скажет», - попробовал было надавить Петруха. Но, опять же, просчитался. Не надо быть десяти пядей во лбу, чтобы ясно видеть его положение. Даже если он начнёт по этому поводу разговаривать с Бурым, тот сразу поставит холопа на место. Тем более косяки за ним были. И если одни люди либо не знали, или не обращали на это внимания, то всегда можно дотянуться до людей, которые подтвердят факт его косяков.
«Слышь, чё ты мне тут жути гонишь? За кого ты меня держишь, сука?» - С неподдельной яростью бросил Саня в кормушку. Петруха отодвинулся подальше, чтобы никто не смог до него дотянуться. Видать прочувствовал он за своё двухлетнее существование на тюрьме, как больно бывает соприкосновение головы с крашеным железом роботины.
«Ты за суку не вывезешь», - подобная попытка предъявить была глупа и, при других обстоятельствах, смешна. Холоп и понятия – вещи несовместимые изначально. Поэтому предъявлять ему что-то даже и не надо. А вывозить перед ним и подавно. Но Петруха продожал: «Кто ты такой? Кто ты по жизни, ваще. Ты ещё лагерёвки не прочухал даже, а чёто предъявляешь мне».
Саня бесился возле кормушки. Его ярость и ненависть была почти осязаема. Она исходила от него одной большой нескончаемой волной.
«Иди сюда, сука, я тебе, блядь покажу, кто я такой, иди сюда, я тебе всё по полочкам объясню. Ты у меня сука на этой роботине зубы оставишь. Блять, лучше больше не появляйся на продоле. Я тебе гарантирую - примешь душ из моего мочевого пузыря. Мы ж на продоле ещё пересечёмся, расхода не будет. Ты спрашиваешь кто я по жизни. Хоть ты холоп, сука, но скажу – я чёрный. Я на воле по жизни шёл. В тюрьме к людскому тянулся и на лагере сучиться не собираюсь как ты. А за свою базаргу ты ответишь, я тебе говорю».
«Чёрный он по жизни», - тоже обозлился Петруха: «Да на лагере ты первый же ландух и оденешь, тогда и поговорим с тобой, чёрный».
«Поговорим? Нет. Потому что я тебя, ссуку, по следующей баланде обоссу».
На этом светская их беседа и закончилась. Хоть и пытался Петруха всем своим видом показать уверенность и непоколебимость, но угроза Сани достигла цели. Холоп, ни под каким предлогом не захотел подходить к кормушке. Закрывала её дежурная. А Петруха ещё долго не появлялся на нашем хуторе. Чем только и подтвердил свою сучью натуру. Не каждого холопа мусора переведут по его просьбе… А Саня всё-таки затянул феску за пару пачек сигарет через другого баландёра.

Через неделю, Саня ушёл на лагерь. Майдан его был настолько объёмен, что Глаз мог сам в него спрятаться.
«Ну чё ты там копаешься, час назад с вещами заказала» - надрывалась почём зря дежурная в открытый проём двери, пока Шмель задувал Сане паровоза. Но стояла молча, пока мы прощались на выходе. Саня, удачи тебе! Фарту! И крепости духа!
Он ушёл на двадцать девятую командировку. Показательную зону общего режима, о сучности которой ходили по тюрьме легенды. Два с половиной года он колесил по централу, и вот как всегда неожиданно для первохода – командировка. Он уходил, оставляя после себя красочные воспоминания. Мы, можно сказать, сдружились на какое то время. Два абсолютно разных человека, не обративших бы, по воле друг на друга ни малейшего внимания, нас сильно сблизила тюрьма…

«Слышь, Витянь», - отодвигая ширму, просочился в проходняк Игорь «Стеша» с кружкой горячего чифира в руке: «Чё ты мельтешишь как зверь в клетке. Давай-ка чифирнём по-тихой грусти».
Игорь знал, что я не пью не только чифир, но даже и купец. А всё равно не уставал предлагать. Игорь – заядлый чифирист.
«А чё», - говорил как-то он нам с Глазом: «Да без чифира я б уже давно скопытился. А так, отойдёшь от прихода, чифирку заваришь и ломки нет. Я вообще этих молодых приштырков не понимаю. Ломки, какие то выдумали. С чего? Я понимаю там чистый бы был. Так нет же, герыч пока до барыги дойдёт его пару раз разбодяжат, потом и барыга тоже. По итоге и выхлоп так себе, а ломка это вообще, по-моему, сказка».
Игорь старый наркоман. Около сорока лет от роду, с двадцатилетним стажем употребления тяжёлых наркотиков. И он полностью подтвердил свои слова делом. Зайдя в хату, он в первую же ночь преспокойно задрых. Обычно, когда у наркомана «ломка», он спать не может вообще. А Игорь удивил всех здоровым крепким сном.
На воле Стеша работал слесарем. Подрабатывал крадуном - вскрывал автомобили. Хотя, может и наоборот, работал крадуном, а подрабатывал слесарем. Но это не суть важно. Важно то, какой он человек.
После его появления, по хате снова прошла так сказать мода на чифир. Молодые первоходы радостно присоединялись к призывам Стеши чифирнуть. И напуская на себя вид бывалых арестантов, пускали пластмассовый хапок по кругу. С важным видом закидывали в рот конфеты после священнодействия по распитию напитка. Тянулись за сигаретами и, с нескрываемым удовольствием на лицах, дымили.
Я же в Игорёне нашёл интересного собеседника и надёжную подмогу в свалившейся на меня ответственности. С удовольствием слушал его рассказы про малолетку, ад которой ему пришлось пройти в далёкие, ещё доперестроечные, годы. Я с кривой улыбкой на лице, внимал его подпольной слесарной науке. Он рисовал мне схемы замков и отмычек к ним. Я слушал его объяснения, а сам думал, что тюрьма очень хороша для исправления. По воле, обыкновенный работяга, никогда не позволявший себе красть, даже не смотря на многочисленные соблазны, я даже стал задумываться, что может действительно древняя заповедь – «не укради», лишняя и никчёмная?
«Игорёня, спасибо конечно, но ты же знаешь, что я не чифирю».
«Ну, мало ли», - совершенно серьёзно сказал Игорь: «Может, передумал. Кстати, чифир нервы укрепляет…»
«Да нет никаких нервов» - улыбнулся я: «Так, накрыло по тихой».
«Бывает», - покачал он головой, и уже обращаясь в хату: «Алё! Чифирасты и купцососы, кто со мной? А то Витяня меня игнорирует…»
Я же сел на шконарь, чтобы не мешать употреблению чифира. Снял с решки самодельную пепельницу - «фуфелку» (консервную банку, красиво облачённую в джинсовую ткань). Закурил и снова стал блуждать в своих мыслях и воспоминаниях…

Саня Глаз осунувшись ждал пока Цезарь наладит дорогу на низа. Он ждал очередных маляв с подвала. С неделю назад в одну из подвальных хат заехали новые люди. И, с того момента, спокойная жизнь для Сани закончилась. По началу, подвальники никакой агрессии не выдавали. Отписались – так и так зашли с таких то хат. Два первохода и один - уже не раз судимый. Андрей «Амурский». Осужденные один на девять лет крытки, другой на тринадцать, третий на двадцать. Просили помочь, по возможности, - по всему колом. Желали, как полагается, добра, здоровья и всех благ в хату. И так каждую ночь. Но дальше – больше, сначала осторожно, а потом всё больше наглея, стали давать советы по трассе. Мы не обращали на это внимания, так как советы эти мало, чем могли помочь, да и авторитета у них было не так много, чтобы безоговорочно принимать их мысли и слова. Они же всё больше давили. Писали только молодые. И их ощутимо несло. Мы понимали, что срока у них серьёзные, и чтобы хоть как-то развеяться им необходимо было, хоть чем-то, заняться. Понимали, но и мы тоже не в санатории сидим, поэтому переносить такие, скрытые под лицемерием вежливости, наезды было сложно. По началу отписывался только Саня Глаз. Со временем я заметил, что эта переписка похожая уже на переписку Маркса с Энгельсом, стала Саню очень тяготить. Последней каплей, когда будущих крытников понесло окончательно, случился обрыв по трассе.
Обрывы – вполне обычное явление. Но в тот кон мусора как будто с цепи сорвались. Они устроили настоящую охоту за почтой. По нескольку раз за ночь сторона оглашалась звонким прогоном – «Поляна». За которым, следовала отборная, сочная, выразительная ругань с наихудшими пожеланиями в сторону мусоров вплоть до седьмого колена. И вот, очередной обрыв на низах. Как назло оборвали дорогу в тот момент, когда на подвал шёл стрём. На тот злополучный подвал. Тогда то и показали будущие крытники свои клыки. На Саню свалилась гора отписки. Малявы приходили с периодичностью в полчаса. Пытались нагрузить на восстановление стрёма. К слову сказать, шла на них тогда «вода». Растворитель для варки химки.
И тогда я, видя как Сане тяжело даётся этот диалог, решил ему помочь. Глазу не хватало авторитета осадить, как следует молодых большесрочников. Тем более не было опыта подобного общения с подвалами. Подвал – святое место, поэтому общаться нужно было особенно корректно и вежливо. Обычно, там сидят взрослые, опытные люди. И подобного тому, что происходило сейчас, никогда себе не позволяют. Обратиться же за помощью к смотрящему за хутором было не позволительно для Глаза. Только лишь потому, что это бы лишь могло изменить его отношение к Сане. Как вы понимаете - не в лучшую сторону.
Глядя со стороны на всю эту переписку, я видел обыкновенную схему тупого развода, с которой мне приходилось сталкиваться на воле. Два гопника морально давят человека вежливым вроде разговором, не давая сосредоточиться толком на ответе. Ведут так сказать перекрёстный огонь, давая жертве лишь изредка вставить слово. Смысл которого очень легко перевернуть. Я видел эту схему, и видел тень третьего человека, который натравливал на Саню двух молодых.
Это был один из первых моих тюремных знакомых. ИВС куда я ошарашенный от приговора суда и ничего не понимающий, встретил меня пристальным взглядом мутно-голубых волчьих глаз. Андрюха «Амурский». Он, да ещё один сиделец – его тёзка, с погремухой «Глухой», сидели передо мной на деревянном настиле занимающим большую часть камеры. Их лица еле угадывались в сумраке хаты, пока я промаргивался после яркого света. В камере не было предусмотрено электричества, и отголоски света проникали в полуподвальное помещение, через маленькую бойницу окна расположенную под потолком. За стенкой же окно расположено было чуть выше асфальтового покрытия внутреннего дворика. Стены покрыты бетонной шубой, справа пятидесятилитровый бачок вместо параши. И сантиметров сорок расстояние между настилом и дверью и метра два длинной, свободного пространства.
«Добрый день», - вежливо, но твёрдо поздоровался я. Две пары глаз пристально изучили меня. После чего, наигранно безразличное: «Здоров, коль не шутишь». Я же лихорадочно пытался выудить из памяти всё, что я знал о тюрьме. Ничего я о ней не знаю, неутешительно сделал я для себя вывод. Никогда не привлекался, и не интересовался. Да что там даже не задумывался над смыслом извечного – «От сумы и до тюрьмы…»
Было ли мне страшно, спрашивают меня мои вольные знакомые. Нет, страшно не было, потому что чувствовал я себя как рыба, выброшенная на берег. Я был настолько ошалелым от внезапных метаморфоз в моей жизни, что мозг отказывался верить глазам. Только, уже придя на тюрьму, я понял, что рыба брошена не на берег, а в аквариум. Как думаете, страшно ли в такой вот ситуации рыбе? Я думаю, что нет. Хотя, все, конечно, зависит от рыбы. Но, чувство отдалённого страха я ощутил, только поднявшись в хату. От недосказанности, от неопределённости и от незнания. Увидев в первый раз атмосферу хаты, познакомившись поверхностно с её обитателями, мой мозг выдавал старые мимолётные клише, о зверье в клетке, в человеческом обличие. Вспомнились, не понять где и когда услышанные эпизоды тюремной жизни, где злые зеки измываются над новичками, где ебут петухов, и опускают почём зря ниже полового плинтуса. Я боялся. Боялся заснуть, чтобы не накинулись на меня сонного. Боялся в первый раз идти в баню, вспоминая старую байку про упавшее мыло. Я боялся и, по старой привычке, боролся со своим страхом. Я ждал, когда накинуться на меня эти звери, выглядящие для меня все на одно лицо. Вспомнил и что-то про то, что новичка не трогают первые три дня, или неделю? А потом… Что будет, потом я не знал. Но, постоянно думал, что делать, когда это случится и хватит ли воли для сопротивления. И спустя время твёрдо решил, что воли хватит, не должно не хватить.

В ИВС, Амурский, пользуясь моей ошарашеностью легко и не напрягаясь, снял с меня джинсовую облатку, отдав  взамен видавшие виды штаны и грязное, прожженное во многих местах одеяло. Кто-то может сказать, что обмен был неравен. Может быть, но я только благодарил его. Какой бы мне был толк от этих хороших тряпок в тюремном карантине, где я провёл третью ночь своего заключения? В том полуподвальном каземате, с окнами без намёка не то что на стёкла, но даже и на рамы. Холодный, сырой подвал выстроенный ещё во времена правления последнего царя, в нём было необычайно зябко по ночам даже самым жарким летом. Короче, я с удовольствием укрывался ночью этим замызганной, видавшей виды синтепоновой тряпкой, бывшей когда-то полноценным одеялом…

И вот, смутная тень Артёмовского обозначилась в стремительно развивающейся ситуации. Он, по всей видимости, просто игрался. Это увлекательное занятие – манипулировать людьми, оставаясь при этом в стороне. Тем более, что в подвале делать то особо и нечего.
«Саня, давай разделимся. Ты рисуешь одному, а я на себя возьму второго» - предложил я Глазу.
Он, конечно же, согласился, с молчаливой благодарностью. Я отписал, и как говориться, пошла жара. Вот когда мне очень пригодился пятилетний опыт работы внештатного корреспондента. Владение словом на бумаге, было мной отшлифовано достаточно, что бы хоть на немного, но ошарашить противников. Но и они прекрасно знали всю многогранность слова, поэтому противостояние наше затянулось и преобразилось в позиционную войну. И всё это максимально вежливо и подчёркнуто корректно.
Женя Шмель искренне негодовал, после прочтения каждой их малявы, которые мы с Глазом давали ему «хлопнуть»:
«Да они чё там совсем берега попутали! Да кто они такие, советы они, видите ли дают! Сроком накрыло штоли? Так за этот срок ещё узнать надо, кого они там и как завалили. То же мне авторитеты. Какая у них, сто пятая? Раньше за мокруху ещё вывезти надо было. А они теперь этим гордятся. Да пусть ваще бамбук курят…»
«Женя», - как-то улыбнулся я его негодованию: «Может, поможешь? Тоже сядешь на отписку. Ты то старый каторжанин, влёт тему разрулишь».
Улыбнулся я лишь оттого, что заранее предполагал его отказ. И предположение моё подтвердилось. Женя мигом успокоился, и хитро посмотрел на меня, расплываясь в своей коронной беззубой улыбке:
«Не, Витянь, старый я стал для таких тёрок. Да и не любитель я писанины. Вот если бы вживую, с ними побалакал бы».
Шмель лукавил, не скрывая этого. Ещё свежо было воспоминание как он по малявам грузил одного азера, через которого на нашу хату не без инициативы Шмеля, шёл пятнадцатикубовый груз со смолой. По сути, в том эпизоде было крысятничество. Но доказать это по малявам было сложно. Поэтому Женя разрулил всё быстро и красиво, намекнув хорошенько азеру про халатное отношение к трассе…

Наконец, «подвальники» оступились. Они практически предъявили нам с Саней, подводя нас к одному из самых серьёзных проступков – всё в том же халатном отношении. Предъява эта была не обоснована, к тому же относилась она полностью ко всей хате. Теперь мы могли с полным правом вынести наше «кусалово» на Людей. Что мы и сделали, снарядив на ответственного за хутором увесистый чопик малявы, содержащий почти весь архив переписки.
Ответ последовал на подвал незамедлительно. Маленькая тоненькая малявка перекочевала через наши с Саней руки к трассовому, и быстро ушла на низа. Спустя часа два мы почувствовали и реакцию на тот малёк. Строки со злополучного подвала были адресованы на нашу хату, не кому-то конкретно, а «людям». Как ни в чём не бывало, подвальники желали добра, здоровья и всех благ. Вежливо интересовались движухой-положухой, и никак не вспоминали прошедших тёрок. После этого случая мы и подзабыли об их существовании. Лишь изредка, потом, они просили помощи в насущном.
И жизнь потекла дальше в спокойном русле. Если слово спокойно вообще можно применить к тюремной жизни.
Мы с Санькой частенько разговаривали о жизни на воле и в тюрьме. Оказалось, что мир тесен до такой степени, что он даже знаком с моим дядькой. Более того, Глаз как-то работал у него.
После двух с половиной лет скитаний по централу, Саня был полон тюремных баек и историй. Поэтому слушать его всегда любопытно. Мы общались, а я всё время задумывался о том, насколько мы разные. Более всего эта разница почувствовалась после его рассказа о сучьих войнах. Я тогда поинтересовался у Сани:
«А вот ты сам, как бы себя повёл, случись вдруг на свободе война? Пошёл бы воевать?»
Саня отрицательно покачал головой. Признаться честно - сильно упало моё мнение о нём.
«Почему?» - с трудом скрывая вспыхнувшую было неприязнь, уточнил я. Ответ был прост:
«А зачем? Есть другие. Пусть и воюют».
Я не понял тогда, искренен был этот ответ, или он всего лишь поддерживал свой имидж «чёрного по жизни». Но особо об этом и не задумывался. Правда, после этого, возник какой то неопределённый барьер. Нет, общались мы как прежде и отношения не изменились. По всей видимости, барьер этот возник у меня в мозгах.

Закурил сигарету, несмотря на то, что проверка была уже в соседней хате. Но я этого не замечал и из тумана воспоминаний вывел меня голос Стеши:
«Витяня, проверка уже в один четыре восемь, не успеешь же докурить».
Я посмотрел на него, потом на сигарету и лишь пожал плечами. Наконец, распахнулась роботина и поток арестантов устремился на продол. Выходя последним, я швырнул докуренный до фильтра окурок в «монашку». На продоле встал на законное своё место, рядом с роботом, так чтобы было видно всю хату и передвижения там дежурной. Она же, долго не задерживаясь, опрометью выпорхнула из смрада камеры, с застывшей маской отвращения на лице.
Я заходил обратно в предчувствии одной из самых тяжёлых ночей в моей жизни. Дело в том, что по стороне опять активизировались мусора. И в предыдущую ночь, почти под утро оборвали дорогу с «контролём». Адресат успел уже начать тёрки и даже успел ещё до расхода о трассе уведомить меня в том, что, по его мнению, хата должна возместить потерю. Сегодня мне предстояло убедить его в обратном. И я уже знал, что убеждать мне придётся не только его, но и смотрящего за централом. Потому что контроль шёл именно от него.