Мне было тринадцать, а ей – на листопад меньше. Она играла в волейбол с другими детьми, а я наблюдал со зрительской скамейки, делая вид, что мне интересны специальные дырки на моих сандалетах из искусственной кожи.

    Ее светлые невесомые волосы были затянуты в хвост на затылке, а возле висков на солнце светился призрачный их ореол. Она смахивала прядь со лба влажной ладонью, или сдувала непослушные завитушки, трогательно выпятив нижнюю губу, не обращая на себя внимания, увлеченная игрой, неутомимая. Через полусомкнутые ресницы я, стыдясь своего интереса, рассматривал каждое движение ее сильных, узких бедер,  обтянутых короткими голубыми шортами, которые тогда, в моем мертвом ныне прошлом, еще были в ходу, и это было лучшим из искушений, вы же знаете сами... Она привычно подпрыгивала, чтобы достать мяч, и ее тренированное тело вмиг вытягивалось струной, было как стрела, выпущенная в небо наудачу. Я считал мгновения, в которые она застывала в полете, и сбивался со счета и  дыхания. Более всего мне хотелось прикасаться к ней, и, может быть, сделать ей немного больно.

    Однажды я подобрался к ней сзади в толпе сверстников – мы разглядывали свежую стенгазету – и погладил ее ягодицу, обхватил и обвел ладонью, следом немедленно отдернув руку, потому что обжегся о защищенное заклятием невинное. Она сделала вид, что не заметила. Может быть, просто не поверила, не захотела поверить, потому что накануне мы вдвоем рисовали ту самую стенгазету-приманку, высунув от усердия языки. Я строго называл ее по фамилии, подражая школьникам в фильмах, а она аккуратно поправляла мои небрежные рисунки фломастерами. Два моих образа не соединялись рассудком воедино. От осознания этого я расстраивался, и уединялся за корпусами, яростно, почти плача, мастурбируя правой, а левой держась за ноющее сердце.

    «Хранят ли окна сгоревшего дома отпечатки лиц? Можно ли сварить свою бороду, если голоден? Страшно ли будет, когда увидишь на закате силуэт лошади, идущей на двух ногах? Будешь ли ты счастлив с той, что пока ни о чем не знает?
    Ответы на эти вопросы начертаны на камушке кусочком осиновой коры, который окунули в особую краску из выделений волчицы. Камушек согрет между молодых бедер, и припрятан в мешок, а мешок – брошен в море. Его легко отыскать, если испытаешь великое горе, от которого сбежишь топиться – ноги сами принесут к этому месту, где барашки волн образуют Слово.
    «Ennius fecit» - у корней дерева анаграмм по живому вырезано острогранным гуннским мечом.
    Не известный самому себе старик безуспешно ищет в саду закопанную мертвым братцем зеленую палочку, и, не найдя, уходит, босой, в грязь и холод, вдоль незримой черты, отделяющей безумие от прозрения.  Он бы и не нашел ее, старый дурак, – земля давно перепахана рассеянным батраком Арепо.
    Выйди вон из светлицы, и вдохни немного кислого теста. «В одной деревеньке на Яузе» – так начни свою следующую историю. Про глиняный горшок, в котором томится и набухает на медленном огне гречневая каша, а в ней – студнем дрожат  горошины чьих-то окаянных глаз. Их ёдяд – они глядят. Крошки в стороны летят.
    Еще напиши про скомороха в плетеной маске с рогами, пьяного и расхристанного, да в цепях. Чтобы кричал, запрокидывая кадык: «На в лоб, болван! На в лоб, болван!», и, бесстыдно щерясь, утолял похоть с той волчицей с семью сосцами, один – на темени, на вершок от продолговатого тела. Из чащи за ними подглядывают деревянные дети. Каждый держит за крохотную ручонку куклу из обнаженного человеческого мяса, скрученного в колбаски мутными жилами, и ловко обернутого плацентой за два цента.
    Душная тьма под сводом, и осязаемый груз ладанного затхлого похмелья, у аналоя – труп.
    Это немецкий промышленник, поставщик бронированной смерти. Был, да весь вышел.
    Вышел, да, был, весь – отрубленная половина телефонного разговора, от которой свербит в ухе, и булькает в голове, если ее быстро наклонить. Напиши про это в своей истории. Напиши,  а то пройдешь мимо, и не узнаешь однажды свое отражение в зеркале.
    Кто из вас двоих тогда докажет, что реален?
    Ты или оно?
Онелпатомот».

    Ковыряя суковатой палкой в мусорной куче, я бродил по развалинам дома, который снесли, чтобы впоследствии ничего на этом месте не построить – недобрая ирония судьбы.
    Я думал, что мне повезет, и я найду клад.
    Все, что я отыскал – распухшая от сырости, в желтых разводах, ученическая тетрадь в клеточку, исписанная до обложки.
    Дома я положил ее на батарею, и высушил. Страницы слиплись, закоробились, одеревенели.
    Тетрадь сберегла несколько историй, записанных неровным почерком пожилого человека. Читая, я не понимал ни смысла написанного, ни цели, с которой хозяин тетради решил изложить на бумаге свои странные, и иногда страшные, мысли. Но читать было все равно интересно. Я даже выписал себе отдельно последнюю запись, ту, что  шариковой ручкой (красные чернила,  оценка собственному сочинению) на надорванной,  отставшей от скрепок обложке.

    Этот кусок текста показался мне особенно важным для его автора, как будто автор силился, да не мог, сквозь время и забвение, передать своему единственному читателю послание, в котором укутал свою жизнь и, возможно, смерть.
    Я пробовал читать Послание задом-наперед, но получалась галиматья. Пробовал соединять в слова первые буквы в абзацах, а потом последние – выходила бессмыслица. Пытался читать текст через слово, затем через два. Ничего не выходило, проклятый набор ничего не означающих символов. Без ключа, я понял, бесполезным было пытаться расшифровать затаенное между строк.
    Однако я не сдавался.
    Я составил перечень из всех существительных фрагмента, кроме имен собственных. Получилось вот что:
«Окна, дом, отпечатки, лица, борода, закат, силуэт, лошадь, ноги, ответ, вопрос, камушек, кусочек, кора, краска, выделения, волчица, камушек, бедра, мешок, мешок, море, горе, ноги, место, барашки, волны, слово, корни, дерево, анаграммы, меч, старик, сад, братец, палочка, грязь, холод, черта, безумие, прозрение, дурак, земля, батрак, светлица, тесто, деревенька, история, горшок, огонь, каша, студень, горошина, глаза, крошки, скоморох, маска, рога, цепи, кадык, лоб, болван, лоб, болван, похоть, волчица, сосцы, темя, вершок, тело, чаща, дети, ручонка, кукла, мясо, колбаски, жилы, плацента, центы, тьма, свод, груз, похмелье, аналой, труп, промышленник, поставщик, смерть, половина, разговор, ухо, голова, история, отражение, зеркало».

    Я посчитал количество букв в каждом из существительных, и вскоре на листочке бумаги выстроился ряд из цифр:
4,3,9,4,6,5,6,6,4,5,6,7,7,4,6,9,7,7,5,5,5,4,4,4,5,7,5,5,5,6,9,3,6,3,6,
7,5,5,5,7,9,5,5,6,8,5,10,7,6,5,4,7,8,5,6,8,5,4,4,5,3,6,3,6,6,7,5,4,6,4
,4,4,7,5,4,8,4,8,5,4,4,4,8,6,4,12,9,6,8,8,3,6,7,9,7.
    Сумма этих чисел составила 583. Я сложил цифры, составлявшие это число, и получил 16. Шестнадцатая буква алфавита – «о». Я посчитал количество букв «о» в своем перечне существительных, и получил 68. Это число стало основой для магического квадрата.

    Принцип построения магического квадрата, подобного тому, которым, как я узнал, является поговорка про батрака Арепо, прост: берется матрица n х n клеток . Внутри нее строится ступенчатый ромб. В этом ромбе ячейки слева вверх по диагоналям заполняются последовательным рядом нечетных чисел. Определяется значение центральной ячейки C. Тогда в углах магического квадрата значения будут такими: верхняя правая ячейка C-1, нижняя левая ячейка C+1, нижняя правая ячейка C-n, верхняя левая ячейка C+n. Заполнение пустых ячеек в ступенчатых угловых треугольниках ведётся с соблюдением простых правил: по строкам числа слева направо увеличиваются с шагом n + 1;  по столбцам сверху вниз числа увеличиваются с шагом n-1.

    Я построил магический квадрат пять на пять клеток, дававший сумму 68. Записав двадцать пять составляющих его чисел в строчку, я получил…я получил…
Я получил…
Я получил…
Я получил…
Черт, да я же выдумал эти проклятые нечетные числа….выдумал сам…

    Да, со мной все в порядке.


- С тобой все в порядке? – сознание вернулось ко мне, ухватывая за хвост вопрос, на который я уже ответил. Затылок упирался в дерево. Скамейка. Я лежал на скамейке.
Голова раскалывалась на куски, и я никак не мог сфокусировать зрение на собеседнике.
      Вернее, собеседнице.
Она улыбалась, подбрасывая волейбольный мяч, и подхватывая его.
- Пойдем, всех зовут на полдник.  Ты, что ли, уснул?
- Не знаю… Может,  солнечный удар. Я не очень помню…
- Не очень помнит он… И как за зад меня схватил тогда – тоже не очень помнишь? Пошли, вставай, - и она протянула мне руку, помогая подняться со скамейки.
- Слушай, ты извини, что я, ну…схватил…Я это так…..
- Да ничего, просто ты  - дурак, вот и все. Еще и камушек мне в кроссовок подложил, болван. По лбу бы тебя стукнуть. Чтоб знал.
- Камушек?
- Ну да, камушек. Вот, -  и она достала крохотный черный кругляш из кармана своей «перуанки» с погончиками.
На камне было что-то написано, белесые исчезающие буквы складывались в повторяющийся узор, тонкий как нить, поясок из букв.
«Да, Да, Да, Нет».

- Они подглядывали, все время подглядывали, - слова сорвались с моих губ против воли.
- Кто?

      Я не ответил, потому что, зажав камушек в кулаке, вслушивался в то, как мягко шелестела позади, за спиной, палая хвоя в рощице рядом со спортивной площадкой, прогибаясь под множеством маленьких ножек.