Дело это давнее, но правдивое. А начиналось оно так.

В Израиль я приехал, как сейчас помню, давно. В России, еще помню, СССР был. А на второй день по приезду, движимый мощный патриотическим порывом, пришел в военкомат с требованием выдать мне автомат Узи и отправить меня на фронт. В военкомате на вполне сносном русском языке меня послали на хуй, мотивируя это тем, что עלים חדשים (недавно приехавших) в армию не берут, да и фронта нет вообще. И еще сказали, чтобы впредь без справки о состоянии здоровья от психиатра я вблизи от военных объектов не появлялся. А то от жары, да с непривычки, нередки случаи устойчивого слабоумия — казалось бы прежде вполне здравомыслящие люди в своих умственных построениях начинают безудержно хватать через край.

Жена моя, Нина, с тех пор ЦАХАЛ очень сильно зауважала. Особенно ей про справку от психиатра понравилось. Любила меня, наверное.
Прошло года два, про патриотический порыв я и думать забыл, как вдруг меня вызывают в военкомат. Прихожу. Заводят меня в какую-то левую комнату. Там еще на стене портрет президента Израиля висел. Причем, как сейчас помню, лицо израильского президента большего доверия не внушало. Впрочем, портрет, в плане пафоса, несет в себе качественное отличие как от скульптуры, так и от пасхальных яиц, матрешек, магнитов, тарелок, а также других декоративных поделок… А под портретом дядька сидел. Он мне и говорит: «Хочешь служить в подразделении…» и называют какое-то слово на иврите, которого я не знал.
— Хочу, говорю, как не хотеть. Я там служить мечтал, еще когда меня еще в пионеры в СССР принимали. Только этим с тех пор и жил, можно сказать.
Да, говорят, мы, конечно, твое личное дело внимательно изучили. И на то, как ты в первый день по возвращению на родину, приходил сюда и желание изъявил, внимание обратили. Но всю равно, вот тебе три дня, подумай все, взвесь. А потом и ответ дашь. Под что подписываешься, сам понимаешь. И учти — это сейчас ты отказаться можешь. А как учить начнем, там уж извини, назад дороги нет.

Прихожу домой, рассказываю супруге Нине. Та в слезы. Любила меня, наверное.
— Морда твоя жидовская, — говорит (супруга моя Нина, сама белоруска по национальности), — урод ты пархатый. И что же это ты меня с двумя детьми малолетними и ссудой за квартиру не выплаченной одну оставить хочешь? В тебе всегда была склонность к самопожертвованию ради неизвестной, но великой цели. Разве арабов всех перережешь, спортсмен ты полудурошный. Ведь на работу тебя хорошую взяли в психушку, ну и работал бы там спокойно. Неужели в буйном отделении тебе адреналина не хватает? Говорила же мне мама: «Не ходи замуж за еврея, ты же девка видная. Тебя же нормальные ребята замуж зовут». А я, дура: «Зато он не пьет, зато он не пьет…»
Но я ее уговорил все-таки. «Фраза "Я есмь Сущий" — это наиболее эмблематичная страница для понимания трансцендентного на Западе, — говорю, — Да и если меня убьют, то и ссуду на квартиру спишут, да еще и пенсию за меня хорошую положат. Да и дети мной гордиться будут».

Согласилась она со мной. Даже слезы высохли. «Убили, — говорит, — наградили посмертно, погребли, справили поминки, взгромоздили надгробие, назначили пенсию вдове... Дети растут, цветы цветут. Жизнь продолжается». Любила меня, наверное. Точно, любила. Колоть себя булавкой — неужто взаправду счастье такое было?
А через три дня в военкомате меня встретили как родного…
Продолжение следует