Однажды меня заказали на свидание. После утренней проверки, когда трассовые уже разобрались по своим шконорям, глухо лязгнул ключ по роботу со стороны продола. Это дежурная так привлекает внимание арестанатов.
«Да, да дежурненькая» - отозвался «Солдат», днём сидевший на пике. Сам он родом откуда то, из-под Ростова. Служил срочную в Военно-Морском флоте. Дедушка. Даже почти уже «дембель». Он стал одним из первых в какой-то волне военных, которая немного позже хлынула в тюрьму. Неуставные отношения, у этого служивого вылились в простое вымогательство. Вот и отгулял он свой «дембель», драя каждое утро палубу в квартире, да стоя на пике целыми днями. Вообще, армейская тема в тюрьме, весьма интересна и познавательна. О ней я расскажу подробней. А сейчас, голос солдата:
«Да, да дежурненькая».
«Бацаев есть такой?» - механически отвечает она. И я даже представляю себе, как она заглядывает в свою бумажку со списком, перечитывая моё имя отчество и год рождения. «Солдат» же, в это время, не менее интенсивно изучает «тычковку» со списком обитателей хаты, которая висит у него перед носом. Он недавно в хате. Сколько? Не знаю. Может неделю, может месяц, а может и полгода. Важно не это, а то, что он ещё никого здесь не знает. Он ещё до сих пор напуган.
«Виктор Алексеич» - ору я со своего «шконоря».
«По сезону собирайся».
По сезону, это одно из трёх. Либо на свидание, либо к адвокату, либо к оперу. Операм меня смысла нет тягать, срок по меркам тюрьмы пустяшный, на командировку мне ещё рано – впереди «касачка» (рассмотрение кассационной жалобы). С адвокатом только недавно разговаривал, ничего сенсационного для меня за это время случиться не могло. Остаётся одно – «свиданка». Обычно приходит мать. Реже приезжает из другого города не по годам седой отец. Ещё реже брат.

То, что брат и отец редко заежают, это нормально. О чём можно поговорить с мужиками через стекло и решётку, зная что тебя слушает дежурная? Правильно, ни о чём. Вот, целый час сидишь, пытаясь держать разговор на плаву. Все эмоции - в душе, по мужски упрятаны и старательно закрыты. О чём говорить, когда перед глазами стена? Эти все разговоры, вопросы, ответы, эмоции будут много позже, в заоблачном мире уютной кухни, где вкусно пахнет недавно приготовленная стряпня, где стол ломится от простых домашних вкусностей. А бутылка наполовину выпитой «косорыловки», как инструмент взаимопонимания.
С матерью же всегда есть о чём поговорить. Она расскажет, кто, как живёт, вспомнит недавний поход по магазинам. Там то купила, там это. А вот, тётя Нина в Китай поехала, после завтра приедет. Тётя Люда звонила… И слушаешь эти новости жадно, так как будто нет ничего важней в мире этих новостей. Искренне радуешься, что есть такие вот новости, что люди живут, ездят куда-то, ходят по магазинам. И все без исключения, по словам матери, передают тебе привет. И только потом уже, когда новости начинают иссякать, тихим голосом спросит:
«Ну как ты там, сынок?»
«Нормально» - прозвучит в её трубке охрипший от прогонов голос, полный напусканой бодрости: «Скрипим, но едем».
И начинаешь рассказывать ей какие ни будь весёлые истории. Она их не понимает, но молча слушает с благодарностью. С благодарностью, что сын жив, не смотря, ни на что, он беден, но здоров и бодр. Даже если эта бодрость приувеличена, значит есть ещё силы её приувеличивать. Значит, всё будет хорошо. Только вот бледность эта, и похудел сильно. А что ты кушаешь? А что тебе передать? А из одежды? И лишь по истечении часа, всплакнёт над судьбой своей горемычной. Не сдержавшись…

Что такое свидание для родственников? Это испытание ничуть не меньшее чем пресловутая прописка в хате. Чтобы добиться одного часа свидания с родным человеком, нужно взять разрешение у судьи, встать в очередь, а затем, каждый день ходить отмечаться. Хорошо, если родные живут в городе, где находится СИЗО. А если они сами, из какой ни будь деревни, откуда и носа всю жизнь не казали, а поездка в областной центр всегда была целым праздником и светлым запоминающимся на всю жизнь пятном. 
Живая очередь, полная бюрократических унижений и взаимной человеческой поддержки, но часто и ругани. Та очередь, хищная агрессивная, коварная непредсказуемая, которые многие ещё помнят со смутных времён конца восьмидесятых. Этика и правила поведения очереди культивировались почти восемьдесят лет, безбрежного социализма и ожидания светлого будущего. И такие очереди не исчезли, так же как не исчезла система…
Дежурная, гулко цокая каблучками по продолу, пошла дальше. Изредка цоконье прерывалось стуком ключа об очередную роботину, да женский приятный голоск. И только лишь спустя час, а может два распахнется робот, и грубый прокуренный голос дежурной по этажу:
«Ну чё там, каво заказывали?»
Подпрыгиваешь со шконки, потому, что в ожидании уже успел задремать, ищёшь впопыхах ботинки, и плохо сдерживая нетерпение, рвёшься к выходу. Лишь мимоходом замечая разницу в двух женщинах в форме, что скучно поджидают тебя на продоле. Одна – грузная, лет тридцати. Рыхлые черты лица, женское начало которых скорей угадывается, чем видно, безразличие во взгляде. Форма это её, она удачно скрывает лишний вес, ничего хорошего больше правда и не добавляет. И другая, ниже ростиком, лет тридцати пяти. На чистом, ухоженном личике, с минимум косметики уже проступили тоненькие ниточки первых морщинок. И какая то неуловимая аура добра. Есть в ней, что-то родное, притягательное.  Или, может это только лишь эмоции, потому как именно она проведёт тебя сквозь зелёную серость стен тюрьмы, сквозь клацающие решётки дверей между коридоров, сквозь злую чернь робы копошашихся на этажах холопов, сквозь рабочее безразличие её коллег туда на внутренний дворик тюрьмы. Где тёплое почти уже весеннее солнышко греет уставшую от зимы землю. Туда, навстречу с маленьким глоточком свободы и чистого городского воздуха. Туда дальше, в здание за двориком, где ждёт тебя свидание…
С кем? Идя по лестничным пролётам в сопровождении этой дежурной, я всё думаю кто же? Неужели супруга? Маловероятно, за столько месяцев она ни разу не изъявляла желания повидаться. А оно и понятно, кому хочется прикасаться к этому мрачному, едкому, провонявшемуся миру? Тем более она осталась одна с четырёхлетней дочерью. Дочь. Вдруг понял, что моей дочери уже четыре года. И, чтобы отогнать, волну тоски завожу разговор со счастливчиком из другой хаты, который тоже идёт позади меня на свиданку.
«Дарова были»
«И тебе привет»
И дальше ничего незначащий разговор. Чё за хата, как делишки, чё по трассе. Изредка лишь дежурная прерывает с безуспешной строгостью:
«Так, прекратить разговорчики!»
«Во наворачивает!» - отшучиваемся, но на несколько секунд умолкаем. Затем разговариваем дальше.
«Вы у меня сейчас свидания лишитесь!»
«Да ладно, дежурненькая, не наебенивай», - отзывается мой собеседник: «Представь, что мы кашляем».
«Прям так вместе и кашляете?»
«Дежурненькая», - поддерживаю шутливый тон перепалки: «вы, что телевизор не смотрите?»
«Нет» - отвечает с преувеличенной категоричностью.
«Здрасте», - говорю: «Я - тюрьма сижу и то больше вас новостей знаю. Эпидемия гриппа косит ряды наших сограждан быстрей, чем водка и наркомания, помноженная на птичий грипп».
«Даже так?» - весело отвечает.
«Именно так» - подтверждаю с самым серьёзным выражением лица.
«Отставить разговорчики!» - уже не сдерживаясь, смеётся она. 
И вдруг осознаю, я же тут уже в доску свой. Я уже знаю схему здания тюрьмы в меру, конечно, моих познаний. Я вот так вот запросто разговариваю с милой женщиной, которая по стечению каких то неведомых мне обстоятельств одела на себя зелёный мешок формы. Будь наш разговор, где ни будь в уютном кабачке на берегу моря, я смог бы без усилий расположить её к более тесному общению. Мне уже всё знакомо в этом мире извечной войны человека с системой. Такое ощущение, что знаю и живу в нём всю свою жизнь. Ощущение, что знаешь уже каждую обшарпанность бесконечных коридоров. Ощущение, что ничего другого то и нет…

Сколько я уже здесь? Месяц, два, три, год, пять? Время – понятие весьма относительное. В том плане, как ты к нему относишься. Сначала, считаешь часы, дни, недели, постоянно живя надеждой, что это какая-то ошибка, просто плохой сон. Веришь ещё в ту добрую и гуманную и человечную справедливость. Надеешься, что каждый день – последний в неволе. Но потом, смотришь, понимаешь, чувствуешь, втягиваешься в жизнь. И все эти ощущения уходят, как уходят со временем детская наивность. Учишься смотреть на вещи реально и без оттенка надежды. Она остаётся в душе навсегда, но живёт уже отдельно от общей гаммы старательно спрятанных чувств и эмоций. Душа от этого черствеет, но жить становится намного легче. И уже не считаешь минуты, а с некоторым даже эхом удивления отмечаешь, что прошёл день, месяц, год.
Комната свиданий – восемь кабинок отгороженных стеклом и решёткой. Телефонная трубка – средство общения с посетителями. Они уже сидят на неудобных табуретках, ждут, когда приведут нас. Дежурная выстраивает нас перед входом, поочерёдно называет фамилию, говорит номер кабинки…
Вопросы, вопросы, вопросы. Зачем? Почему? Что она здесь делала? Обуреваемый этими вопросами и смертельной надеждой, расправившей вновь свои чёрные крылья, я зашёл обратно в жёлто-коричневый мир влажного прокуренного воздуха потных тел, стиранного белья висящего по всей хате. На лице, ни кровинки эмоций, челюсти крепко сжаты. Люди поняли это по своему и никто не стал задавать привычных для такого дела вопросов – Ну как, ну что, чё там на воле…

Я зашёл в хату подвинул, кого-то за баркасом и стал курить. Сигарету одну за другой, прерываясь лишь на чай. Чувства нахлынули, только когда я переступил порог своей квартиры. Я неожиданно осознал насколько мне стало родным в этом мареве повышенной влажности. Как близки мне стали эти люди, лица которых желтеют сквозь полусумрак хаты один четыре девять. Мне с ними проще разговаривать, чем с супругой, с которой вместе делили радости и невзгоды жизни, трудности и счастье воспитания ребёнка.
«Нормально всё. Как будто домой сходил. На волю надо, там ждут» - соврал я на многочисленные молчаливые вопросы. А у самого в голове:
«Привет».
«Здравствуй».
«Как дела?»
«Как в тюрьме…»
И что-то такое же бессмысленное, неправильное, совершенно ненужное. Что-то такое же, но как-то невпопад и не к месту. Зачем мы вообще говорили? Нужно было молчать. Потому как я не смог попросить прощения, и теперь уже никогда не смогу. Что-то не позволяет в душе просить прощения. Что было, то было… А были и ссоры и ругань, даже больше чем стоило бы… И вдруг я увидел, что надо было сделать. Надо было оборвать телефонную трубку, выломать к чертям решётку, разбить грёбаную стенку стекла, и всего лишь поцеловать. Тогда возможно что-то бы и изменилось…
Даже не заметил, как оказался на шконаре, а в руках держу фотографию жены с дочерью на руках. И чьи-то голоса:
«Да он уже час так сидит»
«Накрыла его свиданка…»
Идентифицировал голос Белого:
«Витяня, не грузись, она вернётся».
Эта фраза, брошенная наугад, вывела меня из ступора эмоций. Белый подошёл ко мне и звонко впечатал свою ладонью между лопаток.
«Да ладна чё ты» - сверкая улыбкой: «не вернётся так другую найдёшь».
Он говорил много, задорно, весело заразительно. И тяжёлые мысли испарялись, начавшаяся было тоска улеглась, а та надежда вновь уходила на своё место. Наверное, именно тогда мы с ним сдружились. Крепко, по-братски. Хотя, потом я замечал, что таким образом он подбадривает многих «пряников», но как-то всё равно не так, с меньшим, что ли задором.
Мы называли друг друга братьями, но не так пафосно, как это происходит обычно, а с юмором:
«Ну чё брат-два?»
«Да ничё брат-два!»
Брат-два это, потому, что у меня старший родной брат, а у него младший.
Однажды он тоже дал слабину. Как-то вечером разговорились о воле. О родных о близких. Он много рассказывал о своей матери, перешёл на свою девушку. Рассказывая о ней, вдруг замолчал, потом, посмотрев на фотографию моей дочери, сказал:
«Витяня, вот у тебя уже дочь есть, ты уже оставил что-то после себя. А я? Что я? Я себе такого не могу позволить. Сдохну где ни будь, и ничего от меня не останется, никто обо мне не вспомнит…»
У него СПИД. Не ВИЧ-инфекция, а СПИД. Сколько ему отведено времени не скажет точно ни один врач. Его смерть не там, за горами и перипетиями жизни. А где-то совсем рядом, ждёт лишь случая. И живёт он постоянным ожиданием неизбежного.