Питон проснулся в канаве. Не открывая глаз, повел рукой и нащупал дощатый забор, уже нагретый почти полуденным солнцем. Сел, стер грязь с лица (скорее размазал), и, наконец, осмотрелся. Никуда его не занесло вчера: как напился у Бабманиного забора, так и уснул там же. В луже. То ли дождь ночью шел, то ли… нет, точно дождь: такую лужу за неделю не написаешь. Самочувствие оставляло только желать лучшего, но ревизия карманов показала что активы на нуле, а ведь вчера точно тридцатку оставлял… Вот ведь гад какой-то не побрезговал у вонючего, грязного панка шмотки обшарить. Придется идти клянчить к Бабмане, не мог он трезвым оставаться. Ну вот, уже поднялся, теперь нужно непослушное, отравленное бесконечным потреблением всякой дряни тело заставить пройти пятьдесят метров.
  Молодой, всего-то девятнадцати лет от роду, но уже ставший развалиной панк, медленно, шатаясь, побрел вокруг забора к калитке. Вообще-то уже с год, как только он сам называл себя панком, на самом деле – бич, бомж, алкаш, рвань… Дальше синонимы подберите сами. Это раньше… давно… когда-то… еще в школе, пожалуй, он увлекался музыкой (пусть и весьма своеобразной), носил панковскую атрибутику, и мечтал стать профессиональным музыкантом. Но уже тогда он устраивал «забеги в ширину» с употреблением всякой дряни слишком часто. После школы – ПТУ, общага и опять неумеренное пьянство. Может, будь у него отец, получил бы панк по заднице пару раз, да притих; но отца он и не видел никогда, а усталая старая мать ничего с ним сделать не могла, а потом и вовсе умерла. Оставшись сиротой, панк быстро вылетел из «фазанки», и заработал кличку Питон за то, что мог «спитонить», то есть съесть, что угодно, вплоть до кирзового сапога. И беспробудное пьянство…  может уже и в тюрьму бы сел, но природная трусость не давала совершить что-либо серьёзно преступное. Не считая мелочей, вроде кражи на продуктовом рынке кочана капусты. Он и пил-то уже давно от трусости: боялся он своего жалкого существования, заливал глаза, чтоб не видеть в каком дерьме живет.

    Рассохшаяся калитка противно скрипнула, спугнув разгребающую пыль курицу. Бабманя,  выставив необъятный зад, ковырялась в каком-то корыте, когда Питон проковылял во двор и остановился в нерешительности, не зная с чего начать. Но начала сама Бабманя, выпрямившись, и отряхивая с рук какую-то кашу, по-видимому, предназначавшую в пищу свиньям вроде Питона:
  -- А! Заявился, апостол, а я хоша слепая, да вонь-то учуяла! Чего надоть, свин недорезанный?
  Бабманя вскармливалась и взрослела в темные времена, никакого образование не получила, ни в бога, ни в черта не верила, а по сему слово «апостол» считала ругательным, несущим крайне экспрессивную окраску.
-- Да заправиться бы, Бабмань… я отработаю. Может, тебе надо чего? – еле ворочая сухим языком, пробормотал Питон.
  -- Надо! Мине много чего надо, да у тебя ж нет ничего! Отработает он! Да тебя ж ноги еле носят! Работник…, -- Бабманю мучила сильная отдышка, и при разговоре на повышенных тонах, ей приходилось часто переводить дух. И сейчас громко набирая воздух, она закрутила головой, --  Хоша, вишь вон дров куча? Перетащишь её в поднавес, да сложишь там поленницу, тода похмелю.
  -- Так ведь я…
  -- А по-другому не проси, много вас, алкашей, теняется по дворам, на всех не напасешься, не хошь, вали отседова, не то я Полкана спущу!
  Ничего Питону не оставалось. Не было у него других вариантов похмелья, да и голова не работала, совершенно. Даже залитый медовым майским солнцем двор, ему казался серым и неприятно пахнущим.
  Давно не трудился Питон, работа заняла у него полдня, хотя нормальный человек справился бы с ней за час. Еще на середине трудов он тихо материл жестокую Бабманю, а в конце вовсе проклинал её и желал жесточайших прижизненных и посмертных мук. Но все подходит к концу, и работа кончилась тоже.
  Ближе к вечеру Питон постучал в Бабманино окошко. Разгоряченное его тело источало миазмы сильнее обычного.
  Близоруко щурясь, старуха вышла из избы, сжимая вожделенную бутылку.
  -- На вот, апостол, держи! Бражка кончилась почти, тут вот с гущей, со дна.
  -- Бабмань, да покрепче чего-нибудь…
  -- А нету больше ничего. Тебе, пьяни, и этого зенки залить хватит.
  «А, ведь, и впрямь этого хватит, особенно если пить мелкими глотками», - думал Питон, нетерпеливо протягивая руки к бутылке.
  Но Бабманя передавать сосуд не спешила. Склонив голову, помолчала и говорит:
  -- Ты ж исть, наверное, хочешь?.. Подмети двор, покормлю…, -- Бабмане стало жалко молодого, хоть и конченого человека, но просто так кормить она его не собиралась. Не хотела «приваживать» всякую пьянь, им только покажи халяву!
  Обожженный суррогатом, изъеденный язвой и эрозией желудок Питона давно перестал слать сигналы голода в такой же измученный алкоголем мозг, так что жрать панк не хотел. К тому же очень уж не терпелось поскорей получить вожделенную порцию спиртного.
  -- Не, Бабмань, я не голодный, побегу я…, -- выхватывая, наконец, пузырь, бормотал Питон, -- Ты ж сказала: тут с гущей? Вот и закуска будет…
  -- Дак, какая там закуска? То ж ягода перебродившая… Ну и хрен с тобой! – закричала снова старуха.
    Глядя вслед удаляющемуся Питону, уставшая от жизни Бабманя впервые за несколько лет задумалась. И даже ощутила легкий укол совести: она понимала, что спиртное убивает его, и она, получается, тоже к этому причастна? Но с другой стороны: не даст она, молодой забулдыга найдет где-нибудь ещё, так что какая разница? Вздохнув, она пошла домой.
  Мудрить с выбором места Питон не стал, с наслаждением уселся в ту же канаву, где проснулся. Только место посуше выбрал. Первый глоток Питон позволил себе сделать большой: небольшая струйка даже пробежала из уголка рта, но он быстро поймал её пальцем и слизнул. Майское солнце, склоняющееся к закату, словно сбросило паранджу, надетую до этого, казалось, только для глаз Питона. И Питон увидел солнце последних дней мая! По вечернему красноватое, совсем не жаркое, но ласково теплое, кажущееся отяжелевшим. Питон даже подумал, что солнце беременно летом, и засмеялся своей мысли. Смех вышел не сиплый, как обычно, а звонкий и заливистый, так смеяться ему удавалось в последний раз, пожалуй, только в детстве. Настроение поднялось до того самого солнца, и Питон разрешил себе ещё один большой глоток. Дальше он пил меленькими глоточками и через полчаса был счастлив абсолютно, вот только голова побаливать стала. Ветерок ласково трепал грязные волосы; Питон посмотрел на свою коленку. Там сидела жирная зеленая муха. Она настолько не вязалась с радужным настроением, что Питон поморщился: сейчас больше подошла бы бабочка.
  И так ему этого захотелось, что он живо представил, как муха превращается в бабочку; подстегнутое алкоголем сознание детально изобразило, как муха увеличивается, и у нее отрастают большие цветные крылья. И тут…муха действительно выросла и стала бабочкой! Питон не поверил глазам. Он зажмурился, потер веки, посмотрел в сторону, но когда вновь опустил взгляд на колено, там сидела бабочка. Долго он смотрел на нее, не моргая, пока глаза не заслезились, тогда бабочка начала блекнуть и мигать, просвечивать мухой. Не отводя глаз от бабочки (мухи?) Питон глотнул из бутылки, и та словно закрепилась – стала непрозрачной и реальной. Он потрогал пальцем бабочку – та улетела, взмахивая радужными крыльями. Чудеса!
  Мысли стали кружиться в голове Питона со скоростью света. Что случилось? Чудо, превращение! Как это произошло? Он очень захотел и представил как…Глюк? Не может быть – слишком реально! А, может, всё-таки глюк?.. Проверить!
  Питон вытаращился на свои ноги, затянутые в некое подобие брюк. Долго пялился, пока не показалось, что глаза вот-вот вылезут, представлял на ногах новые джинсы. Джинсы не появились. Упавший духом Питон глотнул бражки, и… Брюки превратились в джинсы. Эврика! Брага – она дает его воображению особую…созидательную силу!
  Еще несколько небольших экспериментов дали следующие результаты: Питон стал выглядеть как нормальный человек, одежда на нем появилась новая и чистая…насколько он мог представить чистое, вокруг все расцвело, заблестело и словно заулыбалось. Браги на каждое превращение нужно было совсем немного, достаточно просто язык смочить, нужный эффект достигался. Теперь Питон горячо сожалел о первых больших глотках – нельзя тратить эту драгоценнейшую жидкость слишком расточительно. Ай да Бабманя! Ай да бражка!
  Вот только после каждого глотка голова болела все сильнее.
  Питон пошел гулять по городку, мечтая о том, что свершит. Ему ничего для себя не нужно, нет! Он сможет помочь людям, сделает все красивым и чистым, избавит людей от болезней и горя… Тут Питон заволновался: действует ли брага на окружающих, или только на него?
  От этой неожиданной мысли он встал как вкопанный. Нужно срочно проверить. Питон принялся быстро озираться, высматривая, не нужна ли кому-нибудь помощь? Пожилой мужчина с суровым взглядом – нет, это сильный человек, он наверняка бы отказался тратить на себя волшебную бражку, сам сможет себе помочь. Стайка ребятишек – ну эти вообще пока горя не знают. Парочка с коляской – эти своё счастье уже получили… А вот молодая, очень красивая девушка, украдкой утирающая слёзы. Что могло с ней случиться: ссора с любимым? Больная мама? Неважно, Питон не собирался у неё спрашивать, он просто глотнул браги, и подумал, что эта девушка непременно должна быть счастливой! Свершилось! Девушка на мгновение замерла, целая гамма эмоций отразилась на её лице, потом она недоуменно посмотрела на платок, которым за мгновение до этого вытирала слёзы и пожала плечами. Еще с минуту она постояла, глядя куда-то вдаль, а потом выбросила платок и зашагала уверенно и быстро, расправив плечи. На милом её лице светилась лучезарная улыбка, и Питон сам заулыбался. Ему стало так хорошо от перемены настроения девушки, словно мед по душе разлился. Солнце светило еще ласковее… Только голова заболела сильнее. Как будто в ней поселился вредный ёж. Можно  легко избавиться от боли с помощью волшебной браги, но не тратить же её на такой пустяк! Лучше вон, бабушке помочь, чуть идет, старая и немощная.
  Глоток – старушка не помолодела, но выпрямилась, печать боли ушла с лица.
  Хорошо помогать людям, но каждому в отдельности – бражки не хватит. Питон видел два варианта: выяснить, как делала Бабманя эту бражку, или придумать план, сделающий счастливыми всех. А в счастливом и необозлённом обществе и Питону заживется легко и радостно. Некого и нечего больше будет бояться, доброта воцарится в мире! Для себя, пожалуй, он тоже немножко постарается: домик и... Даже подумать неловко: любимую… Да-да, так хочется любить близкую, определённую женщину, и чтобы она его любила. Непременно он это сделает, но потом, после самых важных дел…
    Ох, как голова болит…
    Питон пошёл обратно в свою канаву. До глубокой ночи он лежал и строил ПЛАН. И даже почти не отвлекался на боль в голове. Но когда терпеть стало невозможно, он решил поспать, чтобы завтра со свежими силами…
    Уже отключаясь, он сладко мечтал о светлой жизни. Солнце, мир, любовь…море, нет, даже океан любви…чего ж голова так болит… так болит… так бол…


  А наутро его нашла Бабманя, после того как сослепу выплеснула на него помои. Поохала, потрясла Питона, и вызвала «скорую». А врачи уже вызвали милицию с «труповозкой»… Опытный седой врач, проверяя молоденькую практикантку, спросил:
  -- Ну-с, Леночка, как считаете, от чего скончался человек?
  -- Так ведь, вскрытие только покажет, Михаил Борисович, вы меня не провоцируйте…
  --  Да… Вскрытие Леночка, покажет… хотя я и так скажу: обширный инсульт, наверняка у него белая горячка была – видите как недопитую бутылку сжимает, будто у него галлюцинации были.
  Мертвый алкаш и впрямь скрюченными пальцами держал бутылку так, словно ничего на свете дороже нет, и нельзя ее никому отдавать…
  Посмотрев на труп ещё раз, Леночка поморщилась и отвернулась: по грязным рваным брюкам ползала жирная зеленая муха…